ось все в  голове;  я понять ничего не могла.  Я знала,  что я лучше,
красивее всех его  возлюбленных,  -  и  что  же,  за  что  это предпочтение;
наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так
что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда,  что я буду женой его
только  по  одному  виду  и  для  света,  а  он  на  это  только смеялся,  и
действительно,  как видно,  смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в
это время я перенесла унижения и страданий -  и сказать не могу,  и около же
этого времени я  в  первый раз  увидала Постена.  Муж представил мне его как
своего  друга,  и  так  как  m-r  Постен имеет  весьма вкрадчивый и  лукавый
характер,  то он,  вероятно,  узнал от мужа о  наших отношениях;  случай ему
представлялся  удобный  поухаживать  за  молоденькой  женщиной  в   подобном
положении,  и  он начал,  -  и  точно уж в этом случае надо отдать честь его
настойчивости!..  Я ему делала дерзости,  капризничала над ним... Все это он
за какое-то блаженство считал для себя. Наконец мы, слава богу, переехали из
Москвы в наш город; m-r Постен тоже последовал за нами. Здесь я в первый раз
увидела тебя: полюбить тебя я не смела, ты любил другую мою приятельницу, но
ты  мне  показался каким-то  чудным  существом,  которому предназначено хоть
несколько минут дать мне счастья... О, как я всегда любила ездить с тобой от
Имплевых в  одном экипаже и  смотреть тебе прямо в твои черные очи;  но вот,
наконец, и ты меня покидал!.. Собирался за Мари уехать в Москву... Муж в это
время  доходил до  неистовства в  своей  жизни.  М-r  Постен был  решительно
каким-то  ангелом-спасителем в  моей домашней жизни.  Муж как-то  боялся его
всегда... Я по крайности знала, что когда Постен у нас, то он физически меня
никогда не убьет и  не оскорбит:  так это и  случилось,  когда он в  истории
этого глупого векселя заслонил меня собой от его удара ножом.  Мне все стало
равно:  я  знала,  что уж больше не увижу тебя,  -  умереть,  задохнуться от
скуки,  сделаться любовницей Постена,  и  я,  на досаду себе,  богу,  людям,
сделалась ею...  Остальное ты все знаешь,  и я только прибавлю, что, когда я
виделась с тобой в последний раз в доме Еспера Иваныча и тут же был Постен и
когда он  ушел,  мне  тысячу раз хотелось броситься перед тобой на  колени и
умолять тебя,  чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще был мальчик, и я
знала,  что  не  мог этого сделать.  Вот все;  теперь обсуди и,  как хочешь,
оправдай или обвини меня.

                                                             Твоя Клеопатра.

     "P.S.  Бедный страдалец -  муж  мой  завтра или  послезавтра умрет.  Он
оставил мне  духовную на  все  имение...  Я  теперь поэтому помещица двухсот
душ".

     Все  слова,  напечатанные  в  настоящем  повествовании  курсивом,  были
подчеркнуты в письме Клеопатры Петровны по одному разу, а некоторые - даже и
по  два раза.  Она явно хотела,  по  преимуществу,  обратить на них внимание
Вихрова,  и он действительно заметил их и прежде всего поспешил ее успокоить
и сейчас же написал ответ ей.
     "Бог с вами,  кто вам сказал о каком-то неуважении к вам!.. Верьте, что
я  уважаю  и  люблю  вас  по-прежнему.  Вы  теперь исполняете святой долг  в
отношении человека, который, как вы сами говорили, все-таки сделал вам много
добра,  и  да  подкрепит бог  вас  на  этот подвиг!  Может быть,  невдолге и
увидимся".

     В  сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на
Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего
ему было жаль ее.  Он  почти не  сомневался,  что она до  сих пор искренно и
страстно любила его. "Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это
уж было только свойством ее темперамента", - примешивалась сейчас же к этому
всеотравляющая мысль.  Мари же между тем,  после последнего свидания, ужасно
стала его интересовать.
     "Неужели Неведомов прав,  -  думал он,  -  что  мы  можем прочно любить
только женщин безупречных?"  Ко  всему  этому  хаосу  мыслей и  чувствований
присоединилось еще представление своей собственной жизни,  в которой не было
ни цели, ни дела никакого. Вихров не был ни флегматиком, способным всю жизнь
пролежать на диване,  ни сангвиником,  готовым до самой смерти танцевать; он
был  чистый  холерик:  ему  нужно  было  или  делать какое-нибудь дело,  или
переживать какое-нибудь чувство.  Пробовал он читать,  -  не читается; Яков,
рысак  и  трактиры  ему  до  тошноты  надоели,  и  Вихров  начал  томиться и
безвыходно скучать.
     В  одну из таких минут,  когда он несколько часов ходил взад и вперед у
себя по  комнатам и  приходил почти в  бешенство оттого,  что  никак не  мог
придумать,  где бы ему убить вечер,  -  к нему пришел Салов.  Достойный друг
сей,  с тех пор,  как Вихров получил наследство, заметно стал внимательней к
нему:  весьма часто забегал,  почти не спорил с ним и никогда не продергивал
его, как делал это он обыкновенно с другими. Павел, разумеется, очень хорошо
понимал истинную причину тому  и  в  душе  смеялся над  нехитрыми проделками
приятеля.
     - Что  вы  поделываете?  -  спросил  Салов,  заметив  недовольное  лицо
Вихрова.
     - Хандрю,  -  отвечал тот,  -  и  во мне вы можете видеть подобие наших
титанов разочарования.
     - Очень приятно с ними познакомиться, - подхватил Салов.
     - Не шутите!  Что такое эти Онегины и Печорины?  Это люди,  может быть,
немного и выше стоящие их среды,  но главное -  ничего не умеющие делать для
русской жизни:  за  неволю они все время возятся с  женщинами,  влюбляются в
них,   ломаются  над  ними;   точно  так  же  и   мы  все,   университетские
воспитанники...  Мне всегда как-то представлялось,  что матушка Россия - это
есть грубая, для серого солдатского сукна устроенная фабрика, и вдруг в этой
фабрике произрастают чувствительные и благоухающие розы,  но все это потом в
жизни сваливается в одно место, и, конечно, уж толстые тюки сукна помнут все
розы и отобьют у них всякое благоухание.
     - Живописно сказано!  -  подхватил Салов.  -  Но вот что,  друг мой, от
хандры единственное и самое верное лекарство - это карты: сядемте и станемте
в оные играть.
     - А вам бы очень хотелось? - спросил Павел.
     - Очень! - отвечал Салов и затем пропел водевильным голосом:

                Одни лишь карты нас питают,
                И деньги нам они дают!

     - Ну  вот  видите!  -  перебил его Вихров.  -  Пока вам не  удалось еще
развратить меня до карт,  то я  предлагаю вам устроить другого рода аферу на
мой счет:  свезите меня в  какое-нибудь увеселительное заведение,  и  я  вам
выставлю от себя вино и ужин, какой вы хотите.
     - О,  да  благословит тебя  бог,  добрый  друг!  -  воскликнул Салов  с
комическим чувством,  крепко пожимая руку Вихрова. - Ехать нам всего лучше в
Купеческий клуб, сегодня там совершается великое дело: господа купцы вывозят
в первый раз в собрание своих супруг;  первая Петровская ассамблея будет для
Замоскворечья,  -  но только не по высочайшему повелению,  а по собственному
желанию! Прогресс!.. Дворянству не хотят уступить.
     - Это в самом деле любопытно! - произнес Павел.
     - Очень-с,   -   подхватил  Салов,   -   рожи,   я  вам  доложу,  будут
невообразимые,  туалеты -  такого же свойства;  брильянтов будут мириады,  и
шампанского море прольется. Поедемте, взглянемте на все сие.
     - Хорошо! - сказал Павел.
     - Так, значит, часу в одиннадцатом я за вами захожу, и мы едем на вашем
рысаке.
     - Едем на моем рысаке, - подтвердил Вихров.
     Часов в одиннадцать они не отдумали и поехали. Купеческое собрание было
уже  полнехонько.  Вихров и  Салов,  войдя,  остановились у  одной из  арок,
соединяющих гостиную с танцевальной залой.
     - Каковы  физиономии,  каковы?  -  шептал  Салов,  показывая на  разных
толстых дам,  которые или с супругами,  или с подругами степенно расхаживали
по залам.  Вихрова тоже отчасти поразила эта публика. Студентом он все бывал
или  в  Дворянском собрании,  где  встречал и  прелестные лица и  элегантные
туалеты,  или  в  Немецком собрании,  где  были  немочки и  дочери небогатых
чиновников,  которые все имели, по большей части, испитые, худые физиономии,
но  все-таки у  них были лица человеческие,  а  тут вдруг он увидел какие-то
луны ходячие, какие-то розовые тыквы. Мужские фигуры были такие же почти.
     - Посмотрите,  посмотрите,  -  продолжал ему шептать Салов, - ведь ни в
одной физиономии бога нет;  только и  видно,  что все это ест,  пьет,  спит,
детей родит и, для поддержания такого рода жизни, плутует.
     - Все это,  может быть,  так!  -  подтвердил Вихров.  -  Но,  во всяком
случае,  этот слой общества дорог потому нам, что он вряд ли не единственный
хранитель нашей допетровской народной жизни.
     - И  нравственности по  Домострою{25},  вы  думаете?  Как бы не так,  -
возразил Салов,  -  вы  знаете ли,  что у  многих из сих милых особ почти за
правило взято:  любить мужа по закону,  офицера -  для чувств,  кучера - для
удовольствия.
     Вихров засмеялся.
     - А  вот этот господин,  -  продолжал Салов,  показывая на  проходящего
молодого человека в перчатках и во фраке,  но не совсем складного станом,  -
он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из
Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует,  пожалуй, а как перевалился
за Москву-реку,  опять все свое пошло в погребок,  - давай ему мадеры, чтобы
зубы ломило,  -  и  если тут  в  погребе сидит поп или дьякон:  -  "Ну,  ты,
говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!"
     - Как вы, однако, изучили их быт! - заметил Павел.
     - Я  на  них теперь комедию пишу!  -  воскликнул Салов.  -  Потому что,
поверьте мне,  всех  этих господ следует гораздо побольней пробичевать,  чем
сделал это Гоголь с разными мелкими чиновниками.
     - Пишете?
     - Целый акт написан; я когда-нибудь вам прочту.
     - Пожалуйста!  -  произнес Вихров,  но  на этом слове около него уже не
было Салова.  Тот куда-то от него исчез.  Павел стал искать его глазами -  и
вдруг увидел перед собой Анну Ивановну,  в прелестном воздушном платье и всю
залитую в брильянты.  Она стояла под руку с купцом,  стриженным в скобку,  с
бородой,  и даже не во фраке,  а в длиннополом сюртуке.  Исчезновение Салова
объяснялось очень просто:  он,  еще прежде того,  как-то  на одном публичном
гулянье встретил Анну  Ивановну с  мужем и  вздумал было возобновлять с  ней
знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему
такую сцену,  что Салов едва жив от него ушел,  а потому в настоящем случае,
встретив их снова,  он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не
знал.
     - Анна Ивановна! - воскликнул он радостно.
     - Ах,  здравствуйте!  -  проговорила та как-то конфузливо.  -  Господин
Вихров это! - поспешила она прибавить мужу.
     - Очень  приятно  познакомиться!  -  отвечал тот  довольно благосклонно
Вихрову, протягивая ему свою заскорблую и покрытую волосами руку.
     Павел с невольным чувством отвращения пожал ее.
     "И  это  чудовище,  -  подумал  он,  -  воздушная Анна  Ивановна должна
целовать и ласкать".
     - Позвольте мне просить вас на кадриль,  - сказал он, желая расспросить
ее, как она поживает, - у меня решительно никого нет знакомых дам.
     - Можно? - спросила Анна Ивановна мужа.
     - С господином Вихровым можно!  -  отвечал тот с ударением. Дело в том,
что Анна Ивановна, вышедши за него замуж, рассказала ему даже и то, что один
Вихров никогда за ней не ухаживал.
     Они встали вскоре после того в кадриль.  Супруг ее поместился сейчас же
сзади их.
     Вихров видел,  что  ему  надобно было  осторожно разговаривать с  Анной
Ивановной. Он уже начинал частью понимать ее семейные отношения.
     - Вихров, я очень несчастлива, - начала она сама, когда стояла с ним по
другую сторону от мужа.
     - Чем? - спросил Павел.
     - Муж меня все ревнует.
     - К кому?
     - Да  к  лакеям даже и  к  повару,  так что те не смеют мне взглянуть в
лицо, - говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.
     - Я умру,  Вихров, непременно, - продолжала она в пятой фигуре, перейдя
с ним совсем на другую сторону.
     - Нет,  не умрете,  -  успокоивал ее Павел, а между тем сам внимательно
посмотрел ей в лицо: она была в самом деле очень худа и бледна!
     - Нет,  умру;  мне, главное, ничего не позволяют делать, что я люблю, -
только пей и ешь.
     Далее затем им уж ни слова нельзя было сказать.
     "Вот еще жертва женская!" - подумал Павел, отходя от своей дамы.
     Перед  ужином он  отыскал,  наконец,  Салова,  который играл в  карты в
отдаленной комнате.
     - Мы уж кончили;  сейчас к вашим услугам,  -  сказал тот.  И они вскоре
сели за маленький столик.
     - Что,  бежали,  спрятались...  совесть,  видно,  зазрела, - сказал ему
Вихров.
     - А что же? - спросил Салов, улыбаясь.
     - А то же, - отвечал Вихров, - какая прелестная женщина вышла из нее, а
все-таки вскоре, вероятно, умрет.
     Лицо Салова на минуту подернулось оттенком сильной печали.
     - Что делать, такая уж оказия вышла! - произнес он.
     - Какая же оказия?..  Не оказия,  а  с  вашей стороны -  черт знает что
такое вышло.
     - С моей стороны очень просто вышло,  - отвечал Салов, пожимая плечами,
- я очутился тогда, как Ир, в совершенном безденежье; а там слух прошел, что
вот один из этих же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от
него,  вероятно,  в известном положении, выдает замуж с тем только, чтобы на
ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад...  Я и хотел подняться
на эту штуку...
     Павел покачал только головой.
     - А  она там услыхала об  этом,  взбеленилась и  убежала,  -  продолжал
Салов.
     - А почему же свадьба эта ваша не состоялась?  - спросил его насмешливо
Павел.
     - Как же состояться, это все вздор вышло; какой-то негодяй просто хотел
пристроить свою любовницу;  я  их в  тот же вечер,  как они ко мне приехали,
велел официантам чубуками прогнать.
     - Как, так-таки чубуками?
     - Так-таки чубуками, a la lettre*.
     ______________
     * буквально (франц.).

     - И невесту тоже?
     - И невесту тоже! Не обманывай! - подхватил Салов.


                                     IV

                                 АВТОРСТВО

     С Вихровым продолжалось тоскливое и бессмысленное состояние духа. Чтобы
занять себя чем-нибудь,  он начал почитывать кой-какие романы.  Почти во все
время университетского учения замолкнувшая способность фантазии -  и  в  нем
самом  вдруг начала работать,  и  ему  вдруг захотелось что-нибудь написать:
дум,  чувств,  образов в  голове  довольно накопилось,  и  он  сел  и  начал
писать...
     Воображение перенесло его  в  деревню;  он  описал  отчасти  местность,
окружающую Перцово (усадьбу Фатеевой),  и  описал уже точь-в-точь господский
дом перцовский, и что в его гостиной сидела молодая женщина, но не Клеопатра
Петровна,  а  скорее Анна  Ивановна,  -  такая  же  воздушная,  грациозная и
слабенькая,  а в зале муж ее,  ни много ни мало,  сек горничную Марью за то,
что та  отказывала ему в  исканиях.  Стоны горничной разрывали сердце бедной
женщины,  но этого мало;  муж, пьяный и озлобленный, входит к ней и начинает
ее  ласкать.   Страдалица  этого  уже  не  выдержала:   она  питает  к  мужу
физиологическое отвращение,  она  убегает  от  него  и  запирается  в  своей
комнате.  Затем в  одном доме она встречается с молодым человеком:  молодого
человека Вихров списал с самого себя -  он стоит у колонны, закинув курчавую
голову свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, - поза, которую
Вихров сам,  по большей части, принимал в обществе. Молодой человек - старый
знакомый героини,  но  она,  боясь ревности мужа,  почти не говорит с  ним и
назначает ему  тайное  свидание,  чтобы  так  только  побеседовать с  ним  о
прошлом...
     Вихров писал  таким  образом целый день;  все  выводимые им  образы все
больше  и  больше  яснели в  его  воображении,  так  что  он  до  мельчайших
подробностей видел  их  лица,  слышал  тон  голоса,  которым  они  говорили,
чувствовал их походку,  совершенно знал все,  что у них в душе происходило в
тот момент,  когда он их описывал.  Это,  наконец,  начало пугать его. Чтобы
рассеяться  немного,  он  вышел  из  дому,  но  нервное  состояние  все  еще
продолжалось в нем:  он никак не мог выкинуть из головы того, что там как-то
шевелилось у него, росло, - и только, когда зашел в трактир, выпил там рюмку
водки,  съел чего-то  массу,  в  нем  поутихла его  моральная деятельность и
началась понемногу жизнь  материальная:  вместо мозга стали работать брюшные
нервы.
     На другой день,  впрочем,  началось снова писательство.  Павел вместе с
своими героями чувствовал злобу,  радость; в печальных, патетических местах,
- а  их у него было немало в его вновь рождаемом творении,  -  он плакал,  и
слезы  у  него  капали на  бумагу...  Так  прошло недели две;  задуманной им
повести написано было уже полторы части;  он  предполагал дать ей  название:
"Да не осудите!".
     Вихрову,  наконец,  захотелось проверить все,  что он написал;  он стал
пересматривать,  поправлять,  наконец,  набело переписывать и  читать самому
себе вслух...  Ему казалось хорошо,  даже очень хорошо сделаться писателем и
посвятить всю жизнь литературе;  у него даже дыхание от восторга захватывало
при этой мысли;  но с  кем бы посоветоваться,  кто бы сказал ему,  что он не
чушь же совершенную написал?..  Неведомова не было в  Москве;  Замин и Петин
были очень милые ребята,  но чрезвычайно простые и  вряд ли понимали в  этом
толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате, пошел совершенно в другую
сторону.  Салов оказывался удобнее всех,  -  тем более, что он сам, кажется,
желал сделаться писателем.  "Я ему прочту,  а  он -  мне;  таким образом это
будет мена взаимных одолжений!" С этою мыслью Вихров написал весьма ласковое
письмо к  Салову:  "Мой добрый друг!  У меня есть к вам великая и превеликая
просьба,  и  что  я  вам поведаю в  отношении этого -  прошу вас сказать мне
совершенно откровенно ваше мнение!"
     Салов очень хорошо понял,  что  он  зачем-то  нужен Вихрову,  и  потому
решился не  упускать этого случая.  По записке Павла,  он сейчас же пришел к
нему,  но притворился грустным,  растерянным, как бы даже не понимающим, что
ему говорят.
     Вихров спросил его: что такое с ним?
     - Делишки  скверны,  -  отвечал  Салов  и,  сверх  обыкновения,  сел  и
вздохнул.
     Павел сейчас же догадался,  что Салов хочет занять у  него денег.  "Ну,
черт с ним,  -  подумал он,  -  дам ему;  пусть уж при слушании не будет так
злобствовать!"
     - Какие же это делишки? - сказал он вслух.
     - Денег нет, - отвечал Салов.
     - Займите у меня, - сказал Вихров, - только много не дам.
     - Хорошо, сколько можете, - сказал Салов и сейчас же повеселел.
     - Я к вам писал,  -  начал Павел несколько сурово (ему казался очень уж
противен Салов  всеми  этими проделками),  -  писал,  так  как  вы  сочинили
комедию, то и я тоже произвел, но только роман.
     - Роман?  -  воскликнул Салов,  как будто бы  очень обрадовавшись этому
известию.
     - Роман,  а  потому вы  прочтите мне  вашу  комедию,  а  я  вам  -  мое
произведение, и мы скажем друг другу совершенно откровенно наши мнения.
     - С  величайшею готовностью,  -  произнес Салов,  как будто бы ничего в
мире  не  могло  ему  быть  приятнее этого предложения.  -  Когда ж  вы  это
написали? - продолжал он тоном живейшего участия.
     - В последние три недели,  - отвечал Вихров, - вот оно-с, мое творение!
- прибавил он и указал на две толстейшие тетрадки.
     Салов обмер внутренне:  "Он уморит,  пожалуй, этим; у меня какие-нибудь
три  -  четыре  явления комедии написано,  а  он  будет  доедать массой этой
чепухи!"  Салов  был  совершенно убежден,  что