ой-нибудь истории,  где  бы
любовь играла главную роль; мне это нужно для сочинений моих, понимаете?
     - Понимаю-с,  -  отвечал Добров,  -  мало ведь как-то здесь этого есть.
Здесь не то, что сторона какая-нибудь вольная, - вот как при больших дорогах
бывает, где частые гульбища и поседки.
     - Да ведь, любезный, - возразил Вихров, - там сейчас же и в разврат это
переходит.
     - Да-с,  это  точно...  Здесь что ни  есть девицы,  али женщины,  много
честней супротив других мест.
     - Но все-таки они любить и чувствовать должны.
     - Известно,  что  на  душе  у  нее  бог  знает что,  может,  кипит;  не
показывают только, стыдятся и боятся того.
     - Но они,  однако же,  с предметами любви своей разговаривают, выражают
свои чувства к ним, - вот это бы мне хотелось схватить.
     - Нет,  надо полагать,  не  разговаривают:  стыдливы и  девки и  парни;
жмутся друг с другом, целуются, - это есть.
     - Но,  однако,  я  все-таки жду от вас истории о любви,  -  перебил его
Вихров.
     Добров усмехнулся немного.
     - Да что ж такое мне вам рассказать,  -  проговорил он.  -  Вы, кажись,
знаете Катерину Петровну Плавину:  сын-то ее словно бы жил с вами,  как вы в
гимназии учились?
     - Жил, знаю, а что?
     - Вот  у  него  с  маменькой своей  какая  по  любви-то  история  была,
сильнеющая;  он года с три,  что ли, тому назад приезжал сюда на целое лето,
да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою.
     - Плавин! - воскликнул Павел с удивлением.
     - Так втюрился, - продолжал Добров, - что мать-то испугалась, чтоб и не
женился;  ну,  а ведь хитрая,  лукавая, проницательная старуха: сделала вид,
что как будто бы ей ничего,  позволила этой девушке в горницах даже жить,  а
потом,  как он стал сбираться в  Питер,  -  он так ладил,  чтоб и в Питер ее
взять с собой,  -  она сейчас ему и говорит:  "Друг мой, это нехорошо! Здесь
это не принято.  Все будут меня обвинять, что я тебе развратничать позволяю,
а лучше,  говорит,  после, как ты уедешь, я вышлю ее!" Ну, и он тоже, как вы
знаете,  скромный,  скрытный, осторожный барин, - согласился с ней, уехал...
Она сейчас же взяла да девку-то родной сестре своей и  продала.  Он и  пишет
ей:  "Как же это,  маменька?" -  "А так же,  говорит,  сын любезный,  я,  по
материнской своей слабости,  никак не могла бы отказать тебе в том; но тетка
к тебе никак уж этой девушки не пустит!" Он, однако, этим не удовлетворился:
подговорил там через своих людей,  девка-то бежала к  нему в Питер!..  Тетка
стала требовать ее  у  него;  он  не пускает -  пишет:  "Какие хотите деньги
возьмите, только оставьте ее у меня". Тетка ему отвечает: "Мне никаких денег
твоих не  надо,  а  я  желаю одного,  чтобы ты не острамил нашего рода и  не
женился на крестьянке".  Он,  однако,  все-таки девку не пускает;  тогда эта
самая  тетенька,  по  совету  его  маменьки,  пишет  уж  к  жандармам разным
петербургским;  те  вызывают его,  стыдят,  ну,  а  ведь он-то  должность уж
большую занимает!
     - Он столоначальник, - сказал Вихров.
     - Нет,  больше того!..  Виц-директором,  что ли, каким-то сделан!.. Как
тогда в Питер-то воротился отсюда, так в эту должность и произвели его.
     "Ах,  Плавин, Плавин! - думал Вихров. - Ну, я теперь мирюсь несколько с
тобой". Чем же кончилась эта история? - спросил он Доброва.
     - Кончилась тем,  что девушку-то выслали к барыне, никак отстоять ее не
мог,  -  по  этапу,  кажется,  и  гнали;  очень уж  велика власть-то и  сила
господская, - ничего с ней не поделаешь.
     - Очень уж велика!..  Могла бы быть и меньше! - подхватил Вихров. - Ну,
а еще какой-нибудь другой истории любви,  Гаврило Емельяныч, не знаешь ли? -
прибавил он.
     - Больше уж никакой другой не знаю,  - отвечал Добров. - Вон у становой
нашей происшествие с мужем было, - то только смешное.
     - Ну, и смешное рассказывайте, - она, должно быть, развратница!
     - Сильная!  Да как же и не делать-то ей того,  помилуйте!  Пьет да жрет
день-то деньской, только и занятья всего.
     - Что же у нее было там?
     - Было,  что  она последнее время амуры свои повела с  одним неслужащим
дворянином,  высокий этакий,  здоровый,  а дурашный и смирный малый, - и все
она,  изволите видеть,  в  кухне у себя свиданья с ним имела:  в горнице она
горничных боялась,  не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к
себе;  только мужу про это кто-то дух и  дал.  Раз вот эта госпожа приставша
сидит и  целуется со  своим другом милым,  -  вдруг кухарка эта самая бежит:
"Матушка-барыня,  барин приехал и  прямо в кухню идет!" Ах,  боже мой!  Куда
девать и спрятать своего милого?  -  "Влезь, - говорит она ему, - в печку, а
мы  тебя  заслонкой закроем".  Делать нечего,  барин  влез;  труба там  была
прямая,  поуместился как-то. Входит Петр Матвеич в кухню. "Что ты, душенька,
тут делаешь?" -  "Да так, говорит, вошла". - "А, ну так, говорит, и мне сюда
дайте водочки и закусить,  и я здесь тоже посижу".  Она ему:  "Ах, зачем же?
Пойдем в горницу..." -  "Нет,  говорит,  как я сказал, что здесь буду, так и
буду!"  Ушла  наша барыня мужу за  водкой.  Он,  знаете,  полицейским глазом
осмотрел, все и смекнул, где барин. - "Что-то, говорит, мне яичницы хочется,
изготовьте-ка  мне  яичницу".  Приказывает это он  уж  кухарке.  Та,  делать
нечего,  развела на шестке огонь поосторожней;  дым и копоть полезли в рот и
нос барину, кряхтит он там... А становой промеж тем думает: "Теперь я барина
пообмарал",   -  кричит:  "Ах,  люди,  говорит,  сотские,  десятские!.."  Те
прибежали.  -  "Лейте в трубу воду, сажа у меня в трубе горит!" Те сейчас же
ухнули ведра  два  туда...  Не  вытерпел барин,  выскочил из  печки  -  черт
чертом... "Ах, говорит, милостивый государь, вы вор, говорит, вы пришли меня
обокрасть.  Что вам угодно,  чтобы я дело повел и в острог вас посадил, или,
говорит,  дадитесь,  чтобы я высек вас, и расписку мне дадите, что претензии
на  то изъявлять не будете".  Барин,  нечего делать,  дал в  том расписку...
Драли, драли мы его, - убежал после того бегом из стану, и никакими деньгами
она его залучить теперь не может к себе... не идет, боится.
     Вихров  лежал  на  диване  и  слушал,  охваченный  кругом  всеми  этими
событиями и образами,  которые,  как живые, вырастали перед ним из рассказов
Доброва.


                                     XI

                                 ОБЪЯСНЕНИЕ

     На  другой день герой мой принялся уже за  новую небольшую повесть.  Он
вывел отца-деспота,  в котором кой-что срисовал с своего покойного отца,  со
стороны  его  военной  строгости  и  грубости...  У  него  сын  влюбляется в
крестьянку их и  вместе с тем,  как и Плавин,  вероятно,  это делал,  ужасно
боится этого и скрывает. Отец эту девушку выдает замуж за мужика, наказывает
ее мать старуху,  зачем она допустила свидание дочери с  сыном.  Повесть эту
Вихров назвал: "Кривцовский барин". Усадьба-то Кривцово из рассказов Доброва
очень уж врезалась у  него в памяти...  Вихров в одно утро написал три главы
этой повести и  дал  их  переписать Доброву.  Тот  их  прочел сначала и,  по
обыкновению, усмехнулся.
     - Что, хорошо? - спросил Павел.
     - Хорошо, так их и надо, - отвечал Добров.
     К  вечеру  наконец  Вихров  вспомнил,  что  ему  надобно было  ехать  в
собрание,  и, чтобы одеть его туда, в первый еще раз позван был находившийся
в опале и пребывавший в кухне -  Иван.  Тот,  разумеется, сейчас же от этого
страшно  заважничал,  начал  громко  ходить  по  всем  комнатам,  кричать на
ходивших  в  отсутствие его  за  барином  комнатного мальчика и  хорошенькую
Грушу,  и последнюю даже осмелился назвать тварью. Та от этого расплакалась.
Вихров услыхал это,  крикнул на  него и  обещался опять прогнать в  скотную,
если он слово еще посмеет пикнуть.
     Иван замолчал.
     Герой мой оделся франтом и,  сев в  покойный возок,  поехал в собрание.
Устроено оно было в  трактирном заведении города;  главная танцевальная зала
была  довольно большая и  холодноватая;  музыка стояла в  передней и,  когда
Вихров приехал, играла галоп. У самых дверей его встретил, в черном фраке, в
белом жилете и  во  всех  своих крестах и  медалях,  старик Захаревский.  Он
нарочно на этот раз взялся быть дежурным старшиной.
     - Милости прошу,  просим милости,  -  говорил он,  низко-низко кланяясь
Вихрову.
     Тот,  пожав ему руку, молодцевато вошел в зало и каким-то орлом оглядел
все общество: дам было много и мужчин тоже.
     - Здесь вас ожидают ваши старые знакомые,  -  говорил Захаревский,  идя
вслед за  ним.  -  Вот  они!..  -  прибавил он,  показывая на  двух  мужчин,
выделившихся из  толпы и  подходящих к  Вихрову.  Один из  них был в  черной
широкой  и  нескладной  фрачной  паре,   а  другой,   напротив,  в  узеньком
коричневого цвета и со светлыми пуговицами фраке,  в серых в обтяжку брюках,
с завитым хохолком и с нафабренными усиками.
     - Живин!  -  воскликнул Вихров,  узнавая в черно-фрачном господине того
самого Живина,  который некогда так восхищался его игрой на  фортепьяно и  о
котором говорил ему Салов.
     Живин  в  настоящее время  очень  потолстел и  служил в  уездном городе
стряпчим, пребывая и до сего времени холостяком.
     - А  это вот тоже твой старый знакомый,  -  заговорил Живин,  когда они
поздоровались, и показывая на господина в коричневом фраке.
     - Мы  знакомы-с,  хоть немножко и  странно!  -  сказал тот,  протягивая
Вихрову руку.
     Павел всмотрелся в  него и  в  самом деле узнал в нем давнишнего своего
знакомого,  с которым ему действительно пришлось странно познакомиться -  он
был еще семиклассным гимназистом и  пришел раз в  общественную баню.  В  это
время Вихров,  начитавшись "Горя от  ума",  решительно бредил им,  и,  когда
банщик начал очень сильно тереть его, он сказал ему:
     - Ты три, да знай же меру!
     - Это  из  "Горя от  ума"?  -  отозвался вдруг на  это другой господин,
лежавший на другом полке.
     - Из "Горя от ума", - отвечал Павел.
     - Вы кто такой? - продолжал господин.
     - Я гимназист Вихров, а вы кто такой?
     - Я помещик Кергель!.. Скажите, что в гимназии учат писать стихи?
     - То есть правилам стихосложения, - учат.
     - Бенедиктова читали вы  стихи:  "Кудри девы  чародейки,  кудри блеск и
аромат", - отличные стихи! - говорил Кергель, задирая на полке ноги вверх.
     - Отличные! - подтвердил и Вихров: ему тоже очень нравились в это время
стихи Бенедиктова.
     Оказалось потом,  что Кергель и  сам пишет стихи,  и  одно из них,  "На
приезд Жуковского на родину",  было даже напечатано,  и  Кергель не преминул
тут же с полка и прочесть его Вихрову.
     - Чудесно! - похвалил тот.
     После этого они больше уже не видались.
     Кергель теперь был заседателем земского суда в  уездном городке и очень
обрадовался Вихрову.
     Здесь я  не  могу умолчать,  чтобы не  сказать несколько добрых слов об
этих двух знакомых моего героя.  В необразованном, пошловатом провинциальном
мирке  они  были  почти  единственными  представителями и  отголосками  того
маленького ручейка мысли  повозвышеннее,  чувств поблагороднее и  стремлений
попоэтичнее,  который в  то  время  так  скромно и  почти  таинственно бежал
посреди  грубой  и,  как  справедливо выражался  Вихров,  солдатским  сукном
исполненной  русской  жизни.  Живин,  например,  с  первого  года  выписывал
"Отечественные Записки"{84}, читал их с начала до конца, знал почти наизусть
все  статьи Белинского;  а  Кергель,  воспитывавшийся в  корпусе,  был более
наклонен к  тогдашней "Библиотеке для  чтения"  и  "Северной Пчеле"{84}.  На
своих  служебных местах  они,  разумеется,  не  бог  знает  что  делали;  но
положительно можно сказать, что были полезнее разных умников-дельцов уж тем,
что не  хапали себе в  карман и  не душили народ.  Их любовь к  литературе и
поэзии все-таки развила в них чувство чести и благородства.
     Вихров, сам не давая себе отчета, почему, очень обрадовался, что с ними
встретился.
     - В  деревню  совсем  приехали -  поселились,  -  говорил  ему  вежливо
Кергель.
     - В деревню-с, - отвечал Вихров.
     - Я думал,  брат, ехать к тебе, напомнить о себе, - говорил Живин, - да
поди, пожалуй, не узнаешь!
     - Как это возможно! - вскричал Вихров.
     - Однако приезд нашего дорогого гостя надобно вспрыснуть шампанским!  -
говорил Кергель.
     Он любил выпить, и выпить только этак весело, для удовольствия.
     - Выпьем!  -  подтвердил и Живин,  который тоже любил выпить, но только
выпить солидно.
     - Выпьемте, выпьемте! - подтвердил и Вихров.
     И все отправились в буфет.
     Захаревский  несколько  кошачьей  походкой  тоже  пошел  за  ними.  Он,
кажется,  не хотел покидать героя моего из виду, чтобы кто-нибудь не повлиял
на него.
     Кергель непременно потребовал, чтобы бутылка шампанского была от него.
     Все   чокнулись  и   выпили.   Вежливый  Кергель   предложил  также   и
Захаревскому:
     - Почтеннейший Ардальон Васильич, не угодно ли вам с нами выпить?
     Тот взял стакан, молча со всеми чокнулся и выпил.
     - Ну, как же ты, друг милый, поживаешь? - спросил Вихров Живина.
     - Что, брат, скучно; почитываю помаленьку - только и развлечение в том;
вот, если позволишь, я буду к тебе часто ездить - человек я холостой.
     - Непременно будем видаться!  -  сказал Вихров.  -  А  вы стихотворения
продолжаете писать? - обратился он к Кергелю.
     - Книжка у  меня напечатана;  буду иметь честь презентовать вам  ее,  -
отвечал тот.
     - Позвольте,  господа, и мне предложить бутылочку шампанского, - сказал
Захаревский,  тоже,  как  видно,  не  хотевший отстать в  угощении приезжего
гостя.
     Все приняли его предложение и выпили.
     У Вихрова уж и в голове стало немного пошумливать.
     - Дамам бы нашего гостя надобно представить! - сказал Захаревский.
     - Ах,  да,  непременно!  -  подхватил Кергель.  - Прежде всего вот надо
представить вас их  прелестной дочери,  -  прибавил он Вихрову,  указывая на
Захаревского.
     - Прошу вас! - сказал Вихров.
     Все  возвратились снова в  зало.  Старик Захаревский и  Кергель подвели
Вихрова к высокой девице в дорогом платье с брильянтами, видимо, причесанной
парикмахером, и с букетом живых цветов в руке.
     Эта была m-lle Юлия.
     - Monsieur Вихров! - проговорил ей Захаревский. - Дочь моя! - сказал он
Павлу, показывая на девушку.
     Вихров поклонился ей, но о чем говорить с ней решительно не находился.
     М-lle  Юлии  он  показался совершенно таким,  как  описывала его  m-lle
Прыхина, то есть почти красавцем.
     - Вы танцуете, monsieur Вихров? - начала она.
     - Танцую-с,  - отвечал он и понял, что ему сейчас следует пригласить ее
на кадриль, что он и сделал.
     Кергель стал  ему  визави,  а  Живин махнул только рукой,  когда Вихров
спросил его, отчего он не танцует.
     - Нет,  я не умею, - отвечал он и, отойдя в сторону, в продолжение всей
кадрили как-то ласково смотрел на Павла.
     - Monsieur Живин очень умный человек,  но ужасный бука,  - начала Юлия,
становясь с Вихровым в паре и вместе с тем поправляя у себя на руке браслет.
     Поинтересуйся этим  ее  движением хотя  немного Вихров,  он  сейчас  бы
увидел, что одна эта вещь стоит рублей тысячу.
     Выпитое вино продолжало еще действовать в  голове Павла:  он танцевал с
увлечением;  m-lle  Юлия  тоже танцевала с  заметным удовольствием,  и  хоть
разговор между ними происходил немногосложный,  но  Юлия так  его направила,
что каждое слово его имело значение.
     - Monsieur Вихров,  я надеюсь,  что вы будете у нас -  у моего отца?  -
говорила она.
     - Непременно-с,  я  обязан даже это сделать и  заплатить вашему батюшке
визит.
     - Мы  надеемся,  что и  не по визитам только будете знакомы с  нами,  а
посетите нас когда-нибудь и запросто, вечерком.
     - Если позволите.
     - Не мы вам позволяем,  а вы нас этим обяжете... А вы, monsieur Вихров,
я слышала, и музыкант отличный.
     - Прежде играл, но теперь совершенно забыл, - отвечал он ей.
     Прыхина успела  уже  отрекомендовать приятельнице своей,  что  Вихров и
музыкант отличный,  но об авторстве его умолчала, так как желала говорить об
нем только хорошее,  а  писательство его они обе с Фатеевой,  при всей своей
любви к нему, считали некоторым заблуждением и ошибкою с его стороны.
     По окончании кадрили к Вихрову подошел Кергель.
     - Здешний голова желает с вами познакомиться, - проговорил он.
     - Очень рад! - отвечал Павел.
     Кергель снова попросил его следовать за ним в буфет.
     Вихров пошел.
     - Пойдем! - мотнул при этом Кергель головою и Живину.
     - Пойдем! - отвечал тот ему с улыбкою.
     Вслед за ними пошел также опять и Захаревский: его уж, кажется, на этот
раз  интересовало посмотреть,  что  в  ровную или нет станет Вихров тянуть с
Кергелем и Живиным, и если в ровную, так это не очень хорошо!
     Толстый голова, препочтенный, должно быть, купец, стоял около разлитого
по стаканам шампанского.
     - Пожалуйте!  -  сказал он, показывая Вихрову на один из стаканов и при
этом вовсе не рекомендуясь и не знакомясь с ним.
     Вихров стал было отказываться.
     Но голова опять повторил:  "Пожалуйте!" - и так настойчиво, что, видно,
он  никогда не  отстанет,  пока  не  выпьют.  Вихров  исполнил его  желание.
Почтенный голова был замечателен способностью своей напоить каждого: ни один
губернатор,  приезжавший в уездный городишко на ревизию, не уезжал без того,
чтобы голова не уложил его в лежку. У Вихрова очень уж зашумело в голове.
     - Господа, пойдемте танцевать галоп! - сказал он.
     - Идем! Отлично! - воскликнул Кергель.
     - Мне позвольте опять с  вашей дочерью танцевать?  -  обратился Павел к
Захаревскому.
     - Совершенно зависит от вашего выбора, - отвечал тот.
     - Пойдемте, друг милый, и вы потанцуете, - сказал Вихров Живину.
     - Пойдем, черт возьми, и я потанцую! - отвечал тот, прибодряясь.
     С  ним  почти всегда это  так случалось:  приедет в  собрание грустный,
скучающий,  а как выпьет немного, сейчас и пойдет танцевать. Вихров подлетел
к  Юлии;  та  с  видимым удовольствием положила ему  руку на  плечо,  и  они
понеслись.  Живин тоже несся с довольно толстою дамою;  а Кергель, подхватив
прехорошенькую девушку,  сейчас же  отлетел с  ней в  угол залы и  начал там
что-то  такое  выделывать галопное и  вместе  с  тем  о  чем-то  восторженно
нашептывал ей.  Он  обыкновенно всю жизнь всегда был влюблен в  какую-нибудь
особу и писал к ней стихи.  В настоящую минуту эта девица именно и была этою
особою.
     Вихров между  тем  сидел  уже  и  отдыхал с  своей  дамой  на  довольно
отдаленных креслах; вдруг к нему подошел клубный лакей.
     - Вас спрашивают там, - сказал он.
     - Кто такой?
     - Спрашивают-с, - повторил лакей.
     Вихров пошел.
     М-lle Юлия с недоумением посмотрела ему вслед.
     В передней Вихров застал довольно странную сцену. Стоявшие там приезжие
лакеи  забавлялись и  перебрасывали друг  на  друга чей-то  страшно грязный,
истоптанный женский плисовый сапог,  и  в  ту  именно минуту,  когда  Вихров
вошел, сапог этот попал одному лакею в лицо.
     - Тьфу ты, черти экие, какой мерзостью в лицо кидаетесь, - говорил тот,
утираясь и отплевываясь.
     Увидев Вихрова,  все  лакеи  немного сконфузились и  перестали кидаться
сапогом.
     - Кто меня спрашивает? - спросил он.
     - Барышня-с, - отвечал один из лакеев как-то неопределенно и провел его
в соседнюю с лакейской комнату.
     Там  Вихров увидал m-lle Прыхину;  достойная девица сия,  видимо,  была
чем-то расстроена и сконфужена.
     - Клеопаша приехала сюда,  она очень больна и  непременно сейчас желает
вас видеть,  - начала она каким-то торопливым голосом. Вихров знал Клеопатру
Петровну и наперед угадывал, что это какая-нибудь выходка ревности.
     - Не могу же я сейчас ехать, - это неловко! - проговорил он.
     - Бога ради,  сейчас;  иначе я не р