ак  же  вы,  -  вмешался в  разговор Павел,  -  самый высочайший род
драматического искусства -  оперу не любите, а самый низший сорт его - балет
любите?
     - Почему балет - низший? - спросил Абреев с недоумением.
     Правовед улыбнулся про себя.
     - Драма,  представленная на сцене, - продолжал Павел, - есть венец всех
искусств;  в нее входят и эпос,  и лира,  и живопись,  и пластика, а в опере
наконец и музыка - в самых высших своих проявлениях.
     - А  в  балете разве  нет  поэзии и  музыки?..  -  возразил ему  слегка
правовед.
     - Нет-с!  -  ответил ему резко Павел.  -  В  нем есть поэзии настолько,
насколько есть она во всех образных искусствах.
     - Но как же и музыки нет,  когда она даже играет в балете?  - продолжал
правовед.
     - Она  могла  бы  и  не  играть,  -  говорил Павел (у  него  голос даже
перехватывало от волнения),  -  от нее для балета нужен только ритм -  такт.
Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.
     - Вы что-то уж очень мудрено говорите;  я  вас не понимаю,  -  возразил
Абреев, красиво болтая ногами.
     Правовед опустил глаза в землю и продолжал про себя улыбаться.
     - Мишель, может, ты понимаешь? - обратился Абреев к кадету.
     - А я и не слыхал, о чем вы и говорили, - отвечал тот плутовато.
     Павел весь покраснел от этих насмешек.
     - Очень жаль, что вы не понимаете, - начал он несколько глухим голосом,
- а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные!
     Ему на это никто ничего не ответил.
     - А вас,  Мишель,  пускают в театр?  - обратился Абреев опять к кадету,
видимо,  желая прекратить этот  разговор,  начавший уже  принимать несколько
неприязненный характер.
     - Нет,  не пускают,  -  отвечал тот, - но мы в штатском платье ездим...
Нынешней весной наш выпускной курс - Асенковой{126} букет поднесли.
     - И никого не узнали?
     - Никого - решительно!
     Павел молчал и ограничивался только тем,  что слушал насмешливо все эти
переговоры.
     В   остальную  часть  дня  Александра  Григорьевна,   сын  ее,   старик
Захаревский  и  Захаревский старший  сели  играть  в  вист.  Полковник  стал
разговаривать с  младшим Захаревским;  несмотря на  то,  что  сына не  хотел
отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.
     - Ну-те-ка,  милостивый государь,  - сказал он, - когда же вы выйдете в
офицеры?
     - Года через два, - отвечал тот.
     - А потом - куда?
     - Потом - на какую-нибудь дистанцию.
     - Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое...
     - Но ведь у нас жалованье - что же?.. - отвечал кадет, пожав плечами. -
Главное проценты с  подрядчиков,  -  иногда одних работ на дистанции доходит
тысяч до пятидесяти.
     - Так, так!.. - подтверждал полковник.
     - Потом иногда в хозяйственное распоряжение отдают, это еще выгоднее.
     - Так, так!.. - говорил и на это полковник.
     Старик этот,  во  всю  жизнь  чужой копейкой не  пользовавшийся,  вовсе
ничего  дурного  не  чувствовал в  том,  что  говорил ему  теперь  маленький
негодяй.
     Павел между тем весь вечер проговорил с отцом Иоакимом.  Они,  кажется,
очень между собою подружились.  Юный герой мой,  к  величайшему удовольствию
монаха, объяснил ему:
     - Православие должно было быть чище,  - говорил он ему своим увлекающим
тоном,  -  потому что  христианство в  нем  поступило в  академию к  кротким
философам и ученым, а в Риме взяли его в руки себе римские всадники.
     - Православное учение, - говорил настоятель каким-то даже расслабленным
голосом,  -  ежели  кто  окунется в  него  духом,  то,  как  в  живнодальном
источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!..
     - Потому  что  ключ-то,   источник-то,   настоящий  и   истинный...   -
подтверждал Павел.
     Разъехались все  уже после ужина.  Павел,  как только сел в  экипаж,  -
чтобы  избежать  всяких  разговоров  с  отцом,  -  притворился спящим,  и  в
воображении его сейчас же  начал рисоваться образ Мари,  а  он  как будто бы
стал жаловаться ей. "Был я сегодня, Мари, в обществе моих сверстников, и что
же это такое?  Я им говорил не свое,  а мысли великих мыслителей, - и они не
только не поняли того,  что я им объяснял,  но даже - того, что я им говорил
не совершеннейшую чепуху!  Отчего же ты,  Мари,  всегда все понимала,  что я
тебе говорил!"
     Мари  в  самом  деле,   -  когда  Павел  со  свойственною  всем  юношам
болтливостью,  иногда по  целым вечерам передавал ей  свои  разные научные и
эстетические сведения, - вслушивалась очень внимательно, и если делала какое
замечание,  то оно ясно показывало,  что она до тонкости уразумевала то, что
он ей говорил.
     "О!  Когда придет то счастливое время, - продолжал он думать в каком-то
даже лихорадочном волнении,  - что я буду иметь право тебе одной посвящать и
мои знания, и мои труды, и мою любовь".
     Павел непременно предполагал,  что  как только выйдет из  университета,
женится на Мари!


                                   XVIII

                                ВТОРОЙ УДАР

     Едучи  уже  в  Москву  и  проезжая  родной  губернский  город,   Павел,
разумеется,   прежде  всего   был   у   Крестовниковых.   Отобедав  у   них,
поблагодушествовал с ними, а потом вознамерился также сходить и проститься с
Дрозденкой.   Он  застал  Николая  Силыча  в  оборванном  полинялом  халате,
сидящего,  с  трубкою  в  руках,  около  водки  и  закуски и  уже  несколько
выпившего.
     - А,  пан Прудиус!  -  воскликнул он не без удовольствия,  скривляя, по
обыкновению, на сторону свой рот.
     Павел раскланялся с ним, немного уже важничая.
     - Куда бог несет? - продолжал Дрозденко.
     - В Москву, в университет, - отвечал Павел.
     - А!..  -  произнес Николай Силыч протяжно и каким-то довольно странным
тоном.
     - А вот так досадно, - продолжал Павел, - пришлось здесь пробыть другой
день.  Не  говоря  уже  про  университет,  самую-то  Москву  хочется увидеть
поскорей.
     - Что же в ней такое,  сорок-то сороков церквей, что ли? - спросил явно
насмешливым голосом Николай Силыч.
     - Вся наша история,  все наши славные и  печальные дни совершились,  по
преимуществу, в Москве, в Кремлевских стенах.
     - А как она вылезла в люди-то,  ваша Москва?  - спросил Николай Силыч и
взглянул Павлу в лицо.
     - Вылезла,  -  отвечал тот,  пожимая плечами,  -  потому что Московское
княжество одолело прочие мелкие княжества.
     - А чем же оно одолело их? - продолжал как бы допрашивать Дрозденко.
     - Умом и тактом своих князей, - отвечал Павел.
     - Тактом?  - как бы переспросил Николай Силыч. - А кто, паря, больше их
булдыхался и колотился лбом в Золотой Орде и подарки там делал?..  Налебезят
там,  заручатся татарской милостью,  приедут домой и  давай душить своих,  -
этакий бы  и  у  меня такт был,  и  я  бы  сумел так  быть собирателем земли
русской!
     - Нельзя же все этим объяснять,  -  воскликнул Павел, - одною подлостью
история  не   делается;   скорее  причина  этому  таится  в   самом  племени
околомосковском и поволжском.
     При этих словах Николай Силыч весь даже вспыхнул.
     - Нет,  племя-то,  которое было почестней, - начал он сердитым тоном, -
из-под ваших собирателей земли русской ушло все на Украину,  а  другие,  под
видом раскола, спрятались на Север из-под благочестивых царей ваших.
     - Не  могу же  я,  Николай Силыч,  -  возразил Павел,  -  как  русский,
смотреть  таким  образом  на  Московское  княжество,   которое  сделало  мое
государство.
     - Ну,  и  смотри,  как  хочешь,  кто  тебе мешает!..  Кланяйся господам
директорам и  инспекторам,  которые выгнали было тебя из  гимназии;  они все
ведь из подмосковского племени.
     Видя,  что  Николай Силыч,  вероятно,  частью от  какой-нибудь душевной
горести,  а  частью и  от выпитой водки был в сильно раздраженном состоянии,
Павел счел за лучшее не возражать ему.
     - А  по  какому  факультету ты  поступаешь?  -  спросил Дрозденко после
нескольких минут молчания и каким-то совершенно мрачным голосом.
     - По математическому, вероятно, - отвечал Павел.
     Николай Силыч усмехнулся.
     - Зачем?..  На  кой черт?  Чтобы в  учителя прислали;  а  там продержат
двадцать пять лет в одной шкуре,  да и выгонят,  -  не годишься!.. Потому ты
таблицу умножения знаешь,  а  мы  на  место тебя  пришлем нового,  молодого,
который таблицы умножения не знает!
     Николаю Силычу самому предстояла такая участь,  и его,  конечно,  уж не
оставляли не  потому,  что  он  не  годился  по  своим  знаниям,  а  по  его
строптивому и беспокойному характеру.
     - Государство ваше Российское, - продолжал он почти со скрежетом зубов,
- вот взять его зажечь с  одного конца да и поддувать в меха,  чтобы сгорело
все до тла!
     Павла покоробило даже при этих словах.  Сам он  был в  настоящие минуты
слишком счастлив,  -  будущность рисовалась ему в слишком светлых и приятных
цветах, - чтобы сочувствовать озлобленным мыслям и сетованиям Дрозденко; так
что он, больше из приличия, просидел у него с полчаса, а потом встал и начал
прощаться.
     - Ну-с,  прощайте!  -  сказал Дрозденко,  вставая и  целуясь с ним.  Он
заметил,  кажется, что Павел далеко не симпатизировал его мыслям, потому что
сейчас же переменил с ним тон.  - Кланяйтесь вашему Кремлю, - заключил он, -
и помните,  что каждый камушек его поспел и положен по милости татарской,  а
украинцы так только бились с ними и проливали кровь свою...
     - Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! - отвечал Павел тоже сухо
и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла
в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места,  где
он так счастливо и безмятежно провел около года,  а вместе с тем узнать, нет
ли каких известий и от Имплевых.
     Самый дом  и  вся  обстановка около него как  бы  вовсе не  изменились:
ворота так же были отворены,  крыльцо -  отперто;  даже на окне, в зале, как
Павлу показалось,  будто бы  лежал дорожный саквояж,  "Что за  чудо,  уж  не
воротились ли они из Москвы?" -  подумал он и пошел в самый дом.  Там его, у
самых входных дверей, встретил проворно выбежавший из комнат оставленный при
доме,  в виде дворника,  старый лакей Еспера Иваныча, Силантий. Захлопнув за
собой дверь,  он, сверх того, заслонил ее своей собственной особой. Лицо его
было сконфуженно и растерянно.
     - А  что,  от Еспера Иваныча есть известия?  -  спросил удивленный всем
этим Павел.
     - Никак нет-с! - отвечал Силантий, не отходя от дверей.
     - Пусти меня в дом; я хочу посмотреть комнату Мари.
     - Никак нельзя-с! - отвечал старик испуганным голосом.
     - Отчего же нельзя? - спросил Павел.
     - Нельзя-с! - повторил Силантий. - Позвольте-с, я доложу, - прибавил он
и,  как бы сам не понимая,  что делает,  отворил дверь,  юркнул в нее и, как
слышно было, заперев ее, куда-то проворно побежал по дому.
     Павел  от  удивления  не  знал,   что  и  подумать.  Наконец,  Силантий
возвратился,  отворил дверь как-то уж не сконфуженно,  а больше таинственно;
лицо его дышало спокойствием.
     - Пожалуйте, войдите-с, можно! - проговорил он.
     Павел вошел в переднюю.
     - Вас  они просят к  себе-с,  в  комнату Марьи Николаевны,  -  прибавил
старик.
     - Кто просит? - проговорил Павел, наконец, уж с досадой.
     - Госпожа  Фатеева-с,  -  произнес  почти  шепотом  и  несколько лукаво
старик.
     - Зачем же она здесь? - говорил Павел, идя за Силантием по коридору.
     - Да так-с, приехала, - отвечал тот как-то неопределенно.
     В  комнате Мари действительно Павел увидал m-me  Фатееву,  но  она  так
похудела,  на  щеках ее  были заметны такие явные следы слез,  что  он  даже
приостановился на несколько мгновений на пороге.
     - Не ожидали меня!.. - проговорила она, подходя к нему, протягивая руку
и усиливаясь улыбнуться.
     - Никак уж!..  Но скажите,  как же вы, однако, и давно ли вы здесь?.. -
спросил Павел в одно и то же время сконфуженным и обрадованным голосом.
     - Все расскажу;  ступай,  Силантьюшко!  - прибавила она вошедшему тоже,
вслед за Павлом, Силантию.
     - Никого больше не прикажете принимать?  -  спросил тот,  модно склоняя
пред ней голову.
     - Никого, - отвечала Фатеева.
     Старик поклонился и ушел.
     - Это цербер{131} какой-то,  вас стерегущий!  Он и  меня никак не хотел
пустить, - сказал Павел.
     - Да,  он  мне очень предан;  он  меня обыкновенно провожал от Имплевых
домой; я ему всегда давала по гривенничку на чай, и он за это получил ко мне
какую-то  фанатическую любовь,  так  что я  здесь гораздо безопаснее,  чем в
какой-нибудь гостинице,  - говорила m-me Фатеева, но сама, как видно, думала
в это время совсем об другом.
     - Но к чему же вся эта таинственность?  -  спросил Павел, не могший все
еще разобрать смысла всего этого.
     - О,  она мне необходима! - отвечала m-me Фатеева и вслед затем глубоко
вздохнула.
     Павел несколько времени смотрел ей в лицо.
     - Но где же ваш муж? - проговорил он.
     M-me Фатеева как бы вздрогнула всем телом.
     - Не знаю,  -  отвечала она своим обычным глухим голосом,  -  я  с  ним
больше не живу, - мы разошлись! - заключила она после некоторого молчания.
     - Ну и прекрасно,  значит! - произнес Павел, не зная - радоваться этому
или нет.
     M-me Фатеева ничего ему на это не сказала.
     - Но что же было окончательным поводом к  вашему разводу?  -  продолжал
Павел расспрашивать.
     - Разумеется, - отвечала m-me Фатеева, - то, что я полюбила другого.
     - Другого?.. - сказал Павел, уставляя на нее веселые глаза.
     - Да,  -  отвечала Фатеева,  как бы стыдясь и отворачиваясь от него.  -
Позвольте,  вы  ведь мне друг,  -  так,  да?..  -  прибавила она,  вставая и
протягивая ему руку.
     - Друг, самый искренний! - отвечал Павел, с чувством пожимая ее руку.
     - Ну,  так я  вас сейчас познакомлю с ним!  -  проговорила она с легкой
краской в лице и вышла затем из комнаты.
     Удивление Павла не прекращалось.
     Вскоре он услышал разговор в соседней комнате.
     - Venez!..* - говорила Фатеева каким-то настоятельным тоном.
     ______________
     * Идите! (франц.).

     - Pourquoi?..* - отвечал ей мужской голос.
     ______________
     * Зачем? (франц.).

     - Venez donc!* -  повторяла Фатеева еще настоятельнее и через несколько
мгновений она вошла в  сопровождении довольно молодцоватого,  но  лет уже за
сорок мужчины,  -  с лицом, видно, некогда красивым, но теперь истощенным, в
щеголеватом штатском платье и с военным крестиком в петличке.  Он,  кажется,
старался улыбаться своему положению.
     ______________
     * Идите же! (франц.).

     - Monsieur Постен,  а это мой друг,  monsieur Поль!  - проговорила m-me
Фатеева скороговоркой,  не глядя ни на того,  ни на другого из рекомендуемых
ею лиц, а потом сама сейчас же отошла и села к окну.
     M-r  Постен и  m-r  Поль очутились в  не  совсем ловком положении.  Они
поклонились друг другу и решительно не находились, об чем бы заговорить. M-r
Постен,  впрочем,  видимо,  получивший приказание оказывать внимание  Павлу,
движением руки  пригласил его  сесть и  сам  сел,  но  разговор все  еще  не
начинался.
     - Постен, - начала, наконец, Фатеева как-то мрачно и потупляя свое лицо
в землю,  -  расскажите Полю историю моего развода с мужем...  Мне тяжело об
этом говорить...
     - Почему же - я? - спросил с заметным неудовольствием Постен.
     - Потому что вы были всему свидетелем, - отвечала Фатеева с укором.
     Постен пожал плечами и не начинал ничего говорить.
     - И,  пожалуйста,  совершенно откровенно: я хочу, чтоб Поль все знал, -
прибавила m-me Фатеева.
     Постен опять усмехнулся, но как заговорить - явно не находился.
     - Monsieur Фатеев,  как я слышал, характера очень дурного, - вмешался в
разговор Павел, чтобы хоть сколько-нибудь помочь ему.
     - Тут  все  дело  в  ревности,  -  начал  Постен  с  прежней улыбкой и,
по-видимому,  стараясь придать всему  разговору несколько легкий оттенок.  -
Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время был в своем
имении и,  разумеется,  как сосед,  бывал у  нее;  она так была больна,  так
скучала...
     При этих словах Павел невольно взглянул на  m-me Фатееву,  но она почти
до половины высунулась в окно.
     - А  что же  вы не сказали того,  что муж прежде всегда заставлял меня,
чтоб я была любезна с вами?  -  проговорила она, не оборачивая лица своего в
комнату:  вообще в  тоне  ее  голоса и  во  всех  манерах было  видно что-то
раздраженное.
     - Да,  он всегда желал этого, - произнес, почти с удивлением, Постен. -
Но  потом-с!..  -  начал он  рассказывать каким-то  чересчур уж пунктуальным
тоном. - Когда сам господин Фатеев приехал в деревню и когда все мы - я, он,
Клеопатра Петровна -  по его же делу отправились в уездный город,  он там, в
присутствии нескольких господ чиновников,  бывши,  по обыкновению,  в  своем
послеобеденном подшефе, бросается на Клеопатру Петровну с ножом.
     - Как с ножом? - воскликнул Павел.
     - С  ножом;  я уж защитил ее своей рукой,  так что он слегка даже ранил
меня, - отвечал, по-прежнему пунктуально, Постен.
     Павел перенес свой взгляд на Фатееву. Она все еще смотрела в окно.
     - Все мы,  и  я и господа чиновники,  -  продолжал между тем Постен,  -
стали ему говорить,  что нельзя же это,  наконец,  и  что он хоть и муж,  но
будет  отвечать по  закону...  Он,  вероятно,  чтобы замять это  как-нибудь,
предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами,
стал требовать его назад...  Что же оставалось с  подобным человеком делать,
кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
     Прослушав все это, Павел молчал. Как ни мало он был житейски опытен, но
история об  векселе неприятно подействовала на  него.  Сам же  Постен просто
показался ему  противен:  он  решительно видел в  нем какого-то  господина -
изжившегося,  истрепавшегося и  умевшего звучать в  одну только практическую
сторону.  Как и чем m-me Фатеева могла увлечься в нем - Павел понять не мог.
Она,  в свою очередь, кажется, заметила не совсем благоприятное впечатление,
произведенное избранником сердца ее на Павла,  и ей,  как видно, хотелось по
этому поводу переговорить с ним,  потому что она,  явно без всякой особенной
надобности, услала Постена.
     - Я  завтра хочу  выехать,  -  обратилась она  к  тому  не  совсем даже
приязненным тоном.
     - Завтра? - переспросил Постен.
     - Завтра, а потому будьте так добры - подите и приготовьте лошадей!
     - Если завтра,  так,  конечно, теперь же надо приготовить, - проговорил
он и  затем,  церемонно раскланявшись с  Павлом и  мотнув с  улыбкою головой
Фатеевой, вышел.
     Павел и Фатеева несколько времени молчали.
     - А как вам понравился этот господин?.. - спросила, наконец, она.
     - Хорош,  если  вам  он  нравится,  -  отвечал Павел,  держа лицо  свое
опущенным в землю.
     M-me Фатеева более уже не повторяла этого вопроса.
     Павел сам обратился к ней:
     - Куда же вы едете теперь?
     - В Петербург пока! - отвечала Фатеева мрачным голосом. - В омут бы мне
всего лучше и скорей надо!.. - прибавила она.
     Павел посмотрел на нее. "Так влюбленные не говорят!" - подумал он.
     - Меня-то теперь,  главное, беспокоит, - начала вдруг Фатеева, - разные
тетушки и кумушки кричат на весь околоток, зачем я с мужа взяла вексель и не
возвращаю ему его, но у меня его нет: он у Постена, и тот мне его не отдает.
     - Зачем же  он у  Постена,  и  почему он вам не отдает его?  -  говорил
Павел, не глядя на нее.
     В голосе его слышалась некоторая строгость.
     - Он говорит,  что когда этот вексель будет у меня,  так я не выдержу и
возвращу его  мужу,  а  между тем  он  необходим для  спокойствия всей  моей
будущей жизни!
     - Чем же он так необходим для спокойствия вашей будущей жизни?