Павел  написал  чушь,  и  не
высказывал этого ему и не смеялся над ним - только из предположения занять у
него денег.
     - Кому ж вы будете еще читать? - спросил он.
     - Никому больше, кому же? - ответил Павел.
     - Отчего же  никому?  -  произнес протяжно Салов:  у  него в  это время
мелькнула мысль:  "За что же  это он меня одного будет этим мучить,  пусть и
другие попробуют этой  прелести!"  У  него  от  природы была страсть хоть бы
чем-нибудь да напакостить своему ближнему.  -  Вы бы позвали и  других ваших
знакомых:  Марьеновского,  как этих, - Замина и Петина; я думаю, перед более
многочисленной публикой и читать приятнее?
     Павел от этих слов Салова впал в некоторое раздумье.
     - Мне бы, признаться сказать, больше всех Неведомову хотелось прочесть,
- как бы рассуждал он вслух.
     - И  Неведомова позовите,  -  продолжал Салов,  и  у него в воображении
нарисовалась  довольно  приятная  картина,  как  Неведомов,  человек  всегда
строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: "Что такое, что такое
вы написали?" - и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом
тетрадку и  ни слова уж не пикнет об ней;  а  в  то же время приготовлен для
слушателей ужин отличный,  и они,  упитавшись таким образом вкусно, ни слова
не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам,  - все это очень
улыбалось Салову.
     - Вы позовите и Неведомова, - повторил он еще раз.
     - Но где ж я его возьму,  -  он у Троицы, - говорил Вихров, ходя взад и
вперед по комнате.
     - Да наймите коляску и пошлите за ним; он сейчас и приедет.
     - Отлично!  -  подхватил Павел.  -  А вы вашу комедию тоже принесете, -
прибавил он.
     - Непременно!  -  сказал Салов.  Он  твердо был  уверен,  что он  своей
комедией еще больше пришибет в грязь произведение Вихрова.
     По уходе Салова Вихров сейчас же изготовил письмо к Неведомову.
     "Милый друг,  -  писал он,  -  я согрешил,  каюсь перед вами: я написал
роман в весьма несимпатичном для вас направлении;  но,  видит бог,  я его не
выдумал;  мне его дала и  нарезала им  глаза наша русская жизнь;  я  пишу за
женщину,  и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты. Эта,
уж  известная вам,  m-me  Фатеева,  натура богатая,  страстная,  способная к
беспредельной преданности к  своему идолу,  но которую все и всю жизнь ее за
что-то   оскорбляли  и   обвиняли;   потому,   есть  еще   у   меня  кузина,
высокообразованная и умная женщина: она задыхается в обществе дурака-супруга
во  имя долга и  ради принятых на себя священных обязанностей;  и,  наконец,
общая наша любимица с вами,  Анна Ивановна,  которая, вследствие своей милой
семейной жизни,  нынешний год,  вероятно,  умрет,  -  потому что  она худа и
бледна как мертвая!..  И  никто этих женщин,  сколько я  ни  прислушивался к
толкам об них,  не пожалел даже;  а потому я хочу сказать за них слово,  как
рыцарь ихний,  выхожу за  них  на  печатную арену  и,  сколько мне  кажется,
заступлюсь за них -  если не очень даровито,  то,  по крайней мере, горячо и
совершенно искренно!..  Вы,  друг  мой,  непременно должны приехать ко  мне,
потому что вашему эстетическому вкусу я  доверяю больше всех,  и  вы  должны
будете помочь решить мне нравственный вопрос для меня: должен ли я сделаться
писателем или нет?"
     Неведомов не  заставил себя долго дожидаться:  на  другой же день после
отправки за ним экипажа он входил уже в  спальную к Павлу,  когда тот только
что еще проснулся.
     - Боже мой! - воскликнул герой мой, до души обрадовавшись гостю.
     Неведомов расцеловался с ним.
     Павел, взглянув ему в лицо, заметил какую-то тревогу.
     - Вот как я скоро исполнил ваше желание,  -  говорил Неведомов,  садясь
около него.  -  Что вы такое в письме вашем писали об Анне Ивановне, что она
больна очень?
     - Она худа мне очень показалась,  -  отвечал Вихров,  заметив,  что это
известие очень, должно быть, встревожило приятеля.
     - От худобы до смерти еще далеко, - произнес, как-то странно усмехаясь,
Неведомов.
     - От смерти, конечно, далеко, - подтвердил и Вихров.
     - А  как  же  вы  писали,  что  она  скоро  умрет?  -  расспрашивал его
Неведомов.
     - Это  я  так,  для  красноречия,  -  отвечал  Павел,  чтобы  успокоить
приятеля.  Он очень уж хорошо понимал, что тот до сих пор еще был до безумия
влюблен в  Анну  Ивановну.  От  последнего ответа Неведомов,  в  самом деле,
заметно успокоился.
     - Что же, вы в самом монастыре живете? - спросил его Вихров.
     - В самом монастыре, - отвечал Неведомов.
     - И что же, скучно?
     - Иногда.
     - И мысль человеческая мало в ходу?
     - Не много.


                                     V

                                   ЧТЕНИЕ

     Через день после того,  вверх по  Никитской шли  Марьеновский и  Салов.
Последний что-то очень, как видно, горячо говорил и доказывал.
     - Что он может написать? Что может он писать? - приставал он.
     Марьеновский улыбался на это.
     - То же, что и вы! Вы написали же!.. - отвечал он своим солидным тоном.
     - Но я  возился с этими господами...  я с ними пьянствовал,  черт знает
сколько денег у них выиграл,  и,  наконец,  я написал какие-то там маленькие
сценки, а это - роман огромнейший.
     - Что ж такое, что роман? Вы написали сцены, а он - роман.
     - Никогда он не мог написать романа; вероятно, это чушь какая-нибудь.
     - Почему же чушь?
     - Потому что на большой роман у него ума не хватит - он глуп!
     - Как глуп? - спросил Марьеновский уже удивленным голосом.
     - Так, глуп, - отвечал Салов.
     Марьеновский отрицательно покачал головой.
     - Напротив, - отвечал он, - я его всегда считал человеком весьма умным.
Конечно, как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но
для романиста, я полагаю, это и нужно.
     - Для романиста еще нужно уметь комбинировать свои впечатления.
     - Может быть,  он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то
вот именно мне всегда казалось,  что у  него один из  тех умов,  которые,  в
какую область хотите поведите,  они всюду пойдут за  вами и  везде все будут
понимать  настоящим  образом...  качество  тоже,  полагаю,  немаловажное для
писателя.
     - Но,  наконец, чтобы писать - надобно знать жизнь! - воскликнул Салов.
- А  он  где  ее  мог узнать?  Вырос там у  папеньки;  тетенька какая-нибудь
колобками кормила,  а  в  Москве  ходил  в  гости  к  какому-то  параличному
дяденьке.
     Вихров раз только рассказал Салову довольно подробно об  Еспере Иваныче
и с увлечением хвалил того при этом: Салов и это поспешил осмеять.
     - Но мы,  однако, видели, - возразил Марьеновский, - что он жил здесь с
женщиной, и прехорошенькой.
     - Ну,  это как-нибудь она уж  сама его насильно приспособила к  себе...
Вы,  однако,  не скажите ему как-нибудь того,  что я вам говорил; что, бог с
ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.
     В  это  время  они  подошли к  квартире Вихрова и  стали  взбираться по
довольно красивой лестнице.  В  зале они  увидели парадно накрытый обеденный
стол,  а у стены - другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все
это сейчас же орлиным взглядом.  Павел встретил их с немножко бледным лицом,
в  домашнем  щеголеватом  сюртуке,  с  небрежно  завязанным  галстуком  и  с
волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло.
     - Два качества в вас приветствую,  -  начал Салов,  раскланиваясь перед
ним,  -  мецената{34} (и  он  указал при  этом на  обеденный стол) и  самого
автора!
     Вихров на это дружески потрепал его по плечу и повел его к закуске.
     Марьеновский с большим удовольствием встретился с Неведомовым: они, как
братья,  между собой расцеловались.  С Саловым Неведомов даже не поклонился:
после истории его с  Анной Ивановной они уже больше между собой не кланялись
и  не  разговаривали.  Петин и  Замин тоже  были  у  Вихрова и  находились в
следующей комнате.  Они увидели там книгу с  рисунками индейских пагод и  их
богов,  и Петин,  вскочив на стул,  не преминул сейчас же представить одного
длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае,
говоря:  "Руки  попрямее,  а  колени  повыпуклее!"  -  и  Петин  точь-в-точь
изобразил индейского бога.  Оба  эти  молодые люди  кончили уже  курс и  оба
где-то  служили,  но на службу совершенно не являлись и  все продолжали свои
прежние шутки.
     Вскоре затем сели  за  стол.  Обед  этот Вихрову изготовил старый повар
покойной княгини  Весневой,  который пришел  к  нему  пьяненький,  плакал  и
вспоминал все  Еспера Иваныча,  и  взялся приготовить обед  на  славу,  -  и
действительно изготовил такой,  что  Салов,  знаток  в  этом  случае,  после
каждого блюда восклицал совершенно искренно:
     - Отлично!  Отлично!  Как приятно,  - продолжал он, удовлетворив первое
чувство голода и  откидываясь на  задок  стула,  -  иметь  богатого писателя
приятелем:  если он напишет какую-нибудь вещь,  непременно позовет слушать и
накормит за это отличным обедом.
     Вихрова это замечание немножко кольнуло,  и вообще тон, который на этот
раз принял на себя Салов, ему не нравился.
     - Вы сами - тоже писатель, а потому и вы должны нам дать обед.
     - Я  обеды-с  даю  только  тем  моим  милым  господам,  которых надеюсь
обыграть в карты.
     - Ведь вот что досадно!  -  воскликнул Вихров,  вспыхнув в лице.  - Вы,
Салов,  гораздо больше говорите про  себя дурное,  чем  делаете его,  хоть и
делаете оного достаточно.
     - Делать дурное,  что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем на рысаках
кататься!.. - проговорил Салов и развел руками.
     - Кататься на  рысаках и  любить это,  -  продолжал Вихров,  еще  более
разгорячаясь,  - такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и
клеветать  на  себя  есть  что-то  изломанное,  какой-то  неправильный выход
затаенного самолюбия.
     - Все  от  бедности моей  проистекает!  -  произнес комически-смиренным
тоном Салов,  видимо,  желая замять этот разговор.  -  Я смиряюсь перед ним,
потому  что  думаю  у  него  денег  занять!   -   шепнул  он  потом  на  ухо
Марьеновскому; но тот даже не поворотился к нему на это.
     После обеда подали кофе; затопили камин. Вихров, еще более побледневший
и  заметно сильно взволнованный,  похаживал только взад и вперед по комнате:
ясно,  что  страх  и  авторское  нетерпение сжигали  его.  Салов,  все  это,
разумеется, видевший, начал за него распоряжаться.
     - Так как-с Павел Михайлыч сам сегодня,  собственно, составляет главную
пьесу,  а я только его прихвостень, а потому не угодно ли позволить так, что
я прочту свою вещь сначала, для съезда карет, а потом - он.
     - Да,  вы  наперед прочтите!  -  произнес Вихров,  которому вдруг стало
желаться отдалить чтение.
     Салов  уселся за  средним столом,  спросил себе  две  свечи  и  бутылку
шампанского.
     - А вот выгода самому быть писателем:  под благовидным предлогом чтения
всегда можно спросить себе  бутылку шампанского,  -  проговорил он  и  начал
читать.
     В  пьесе своей он  представлял купеческого сынка,  которого один  шулер
учит светским манерам, а потом приходит к нему сваха, несколько напоминающая
гоголевскую сваху. Все это было недурно скомбинировано. Вихров, продолжавший
ходить по комнате, первый воскликнул:
     - Очень хорошо, очень хорошо!
     Марьеновский только улыбался. Неведомов глубоко молчал.
     - Как он ему ноги-то вытягивает, вот это отлично! - заметил Замин.
     - У меня только один акт еще и написан! - сказал Салов, окончив чтение.
     - Очень хорошо,  очень хорошо,  - похвалил его опять Вихров и пожал ему
руку.
     - Отлично! - повторил за ним Замин, но и только.
     Даже Петин как-то вертелся на стуле и ничего что-то не говорил.
     Наступила минута чтения Вихрова. Он совсем уже побледнел.
     Положив тетрадь перед собой и  развязав себе галстук на шее,  он сказал
взволнованным голосом:
     - Господа, пожалуйста, как вам будет скучно, вы скажите мне сейчас же.
     - Без  смирения-с,  без  фальшивого  смирения!  -  заметил  ему  Салов,
усевшись между Петиным и Заминым.
     Он  полагал,  что те  с  большим вниманием станут выслушивать его едкие
замечания.  Вихров начал  читать:  с  первой же  сцены  Неведомов подвинулся
поближе к  столу.  Марьеновский с  каким-то даже удивлением стал смотреть на
Павла,  когда  он  своим чтением стал  точь-в-точь  представлять и  барь,  и
горничных,  и мужиков,  а потом, - когда молодая женщина с криком убежала от
мужа, - Замин затряс головой и воскликнул:
     - Вот так штука, брат!
     - Как  живо  все  это  описано!  -  произнес  Марьеновский,  с  тем  же
удивлением осматривая прочих слушателей.
     Салов сидел, понурив голову, и ничего не говорил.
     - Читайте дальше!  -  сказал,  тихим голосом и  как  бы  едва  переводя
дыхание, Неведомов.
     Павел был сам очень взволнован: у него губы дрожали и щеки подергивало.
     Чтение  продолжалось.  Внимание слушателей росло  с  каждой главой,  и,
наконец,  когда  звероподобный муж,  узнав об  измене маленькой,  худенькой,
воздушной жены своей,  призывает ее к  себе,  бьет ее по щеке,  и  когда она
упала,  наконец,  в  обморок,  велит ее  вытащить совсем из дому,  вон...  -
Марьеновский даже привстал.
     - Это черт знает что такое!  -  произнес он.  -  А ведь не скажешь, что
неправда: вот она русская-то жизнь.
     - Сильная вещь и славная!  -  проговорил,  наконец,  и Салов и,  встав,
начал ходить по  тому же  месту,  по которому перед тем ходил и  Павел.  Он,
видимо, был удивлен, поражен и сконфужен тем, что услыхал.
     - Я, брат, дрожу весь! - сказал Петин Замину.
     - Писатель из  него  будет первого сорта,  -  сказал тот  своим низовым
басом.
     Сам Павел прислушивался ко всем этим замечаниям,  потупя голову и глаза
в землю.
     - А вы что ничего не скажете мне? - обратился он к Неведомову.
     - Вы видите!  -  отвечал тот, усиливаясь улыбнуться и показывая на свои
мокрые щеки, по которым, помимо воли его, текли у него слезы; потом он встал
и, взяв Павла за руку, поцеловал его.
     - Поздравляю вас! - сказал он, и в тембре его голоса послышалось что-то
такое,  что все почти невольно и единогласно воскликнули затем:  "Ура! Виват
Вихров!"
     Вихров стоял на ногах,  бледный,  как мертвец,  и у него слезы текли по
щекам.
     Только в  приятельской,  юношеской и студенческой семье можно встретить
такое искреннее, такое полное одобрение таланту.
     Для Вихрова это была великая минута в жизни,  и она никогда уже более с
ним не повторялась.
     Затем в маленьком кружке этом начались тихие и почти шепотом разговоры.
     - Вторая часть у вас еще не окончена?  -  спрашивал Павла несколько уже
успокоившийся Неведомов.
     - Нет еще, не кончена, - отвечал Вихров ему тихо.
     - Мужики-то  тут  какие  живые!..  Настоящее  дело!..  -  шептал  Замин
Марьеновскому.
     - Поэзии тут очень много?.. - как бы больше спросил Неведомова Петин.
     - Да!  -  отвечал тот. - Это место, например, когда влюбленные сидят на
берегу реки и видят вдали большой лес,  и им представляется, что если бы они
туда ушли,  так скрылись бы  от  всех в  мире глаз,  -  это очень поэтично и
верно.
     Салов  во  все  это  время продолжал ходить взад  и  вперед,  а  потом,
искренно или нет, но и он принялся восхищаться вместе с другими.
     - Вам решительно надо бросить все и сделаться романистом!  -  сказал он
Павлу.
     - Я это и намерен предпринять, - отвечал тот.
     - У вас геркулесовская силища на это дело,  -  продолжал Салов и затем,
взяв фуражку, произнес: - А что, господа, пора уж и по домам.
     - Пора! - подтвердили и прочие и взялись за шляпы.
     - Куда же это!  Посидите еще,  - произнес Павел, хотя, утомленный всеми
ощущениями дня и самим чтением,  он желал поскорее остаться если не один, то
по крайней мере вдвоем с Неведомовым, который у него жил.
     - На два слова, Павел Михайлыч, - произнес затем Салов.
     Павел вышел за ним в другую комнату.
     - Я привез вам расписку в пятьсот рублей, - сказал тот.
     - Ах,  сейчас! - воскликнул Вихров и пошел и принес ему: он не пятьсот,
а пять тысяч готов бы дать был в эти минуты Салову.
     Гости, наконец, распростились и вышли.
     - Что,  батюшка,  каково,  каково!  -  счел нелишним поддразнить Салова
Марьеновский.
     - Черт его знает,  я сам никак не ожидал,  что он так напишет! - сказал
Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища:  ему, кажется, очень
уж невыносимо было слушать все эти похвалы Вихрову.
     Герой мой между тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.
     - Друг мой,  -  говорил он, снова уже со слезами на глазах, - неужели я
это так хорошо написал?.. Я вам верю в этом случае больше всех.
     - Очень хорошо,  -  отвечал тот,  в свою очередь,  искренно, - главное,
совершенно самобытно,  ничего не заимствовано;  видно,  что это ростки вашей
собственной творческой силы.  Посмотрите,  вон у Салова - всюду понадергано:
то видна подслушанная фраза,  то выхвачено из Гоголя, то даже из водевиля, -
неглупо,  но сухо и мертво,  а у вас, напротив, везде нерв идет - и нерв ваш
собственный.
     Вихров в умилении и с поникшей головой слушал приятеля.
     - Мне еще нужно дообразовать себя для писательства, - проговорил он.
     - В каком же отношении? - спросил Неведомов.
     - В том, что у меня большая проруха в эстетическом образовании: я очень
мало читал критик,  не занимался почти совершенно философией - вот этим-то я
и хочу теперь заняться.  Куплю себе Лессинга{39},  буду читать Шеллинга{39},
Гегеля!..
     - Все это не мешает,  если только не соскучитесь,  -  заметил с улыбкою
Неведомов.
     - Здесь живя,  я  не  то  что соскучусь,  но  непременно развлекусь,  и
первое, вероятно, что сойдусь с какой-нибудь женщиной.
     - Опасность эта  может  встретиться вам  везде,  -  сказал ему  опять с
улыбкою Неведомов.
     - Нет,  не встретится,  если я уеду в деревню на год, на два, на три...
Госпожа,  которая жила  здесь  со  мной,  теперь,  вероятно,  уже  овдовела,
следовательно,  совершенно  свободна.  Будем  мы  с  ней  жить  в  дружеских
отношениях,  что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх
того у  меня перед глазами будет для наблюдения деревенская и провинциальная
жизнь,  и,  таким  образом,  открывается масса  свободного времени  и  масса
фактов!
     - Согласен и с этим,  -  подтвердил Неведомов,  - но, однако, вы прежде
всего будете оканчивать этот роман?
     - Окончу этот роман, напечатаю и посмотрю, что скажет публика; тогда уж
примусь за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый
друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом
и с огромным домом!
     - Приеду, извольте, - отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и
разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз
таким же блаженным сном,  как засылал некогда, устраивая детский театр свой:
воздух искусств, веющий около человека, успокоителен и освежающ!


                                     VI

                              ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

     Вихрова приятели собрались проводить с  некоторою торжественностью.  Он
заказал для них чай и ужин официанту с тем, чтобы, отпраздновав эту братскую
трапезу,  лечь в повозку,  заснуть,  если это возможно в ней,  и уехать! Ему
все-таки  грустно было  расставаться с  Москвою и  с  друзьями,  из  которых
Неведомов остался у него жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему
Марьеновский,  Замин и  Петин.  Салов не  явился,  хотя и  был  зван.  Макар
Григорьев тоже пришел проститься с  барином.  Вихров ввел его  в  гостиную и
непременно потребовал от него,  чтобы он тоже сел в числе друзей его.  Макар
Григорьев немножко поконфузился, однакоже сел. Вихров велел подать ему пуншу
и  непременно потребовал,  чтобы