, не оказать этой чести!
Вошли и видим:  в общей зале один господин,  без верхнего платья,  танцует с
девицами, сам пьет и их поит шампанским, потом бросился и к нам на шею: "Ах,
очень рад!.. Шампанского!" - почти насильно заставил нас выпить... Мы тоже с
своей стороны,  разумеется,  поставили бутылку,  и пошла потеха,  да так всю
ночь...  Когда расставались,  то обнимались и  целовались,  и  он нас просил
сегодня непременно приехать к  нему,  потому что он именинник.  Мы с братом,
так как нечего делать было нынче вечером, взяли да и приехали.
     Инженер рассказал все это очень простодушным тоном,  как будто это была
самая  обычная  форма  жизни  человеческой.   Правовед  же,  напротив  того,
поморщивался.
     - К чему все эти подробности? - произнес он с укором брату.
     К  Салову,  между тем,  пришел еще гость -  какой-то  совершенно черный
господин,  с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах:
брильянты  были  у   него  в  перстнях,   брильянты  на  часовой  цепочке  и
брильянтовые запонки в рубашке.
     - А что, господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам в карты?
- спросил  Салов  совершенно легким  и  непринужденным голосом,  обращаясь к
братьям Захаревским.
     - Я совершенно не играю, - отвечал правовед.
     - А вы? - спросил Салов инженера.
     - Я играю-с, - отвечал тот.
     - Ну,  так сыграемте!  А вы, Николай Гаспирович, хотите? - отнесся он к
черноволосому господину.
     - Хорошо,  -  отвечал тот,  и  на  грубом лице  его  заметно отразилось
удовольствие.
     - По  чем же мы играем?  -  спросил Салов -  и  опять каким-то легким и
ветреным голосом.
     - Я играю от одной до пяти копеек, - отвечал инженер.
     - Ну,  так мы и будем играть по пяти, - сказал Салов и написал на столе
100 ремизов.
     - Нет, вы потрудитесь поставить только 50, - сказал инженер.
     - Почему же только? - спросил с удивлением Салов.
     - Потому что нам с  братом надо еще в другое место ехать,  а игра может
затянуться.
     - В какое место еще ехать? - спросил правовед с удивлением, вслушавшись
в их разговор.
     - Ну, как же, ведь разве ты не знаешь? - сказал инженер с ударением.
     Правовед замолчал и уже больше ничего не возражал.
     Салов,  черный господин и  инженер стали играть.  Прочие посетители,  о
которых говорил Салов,  что-то  не  приезжали,  а  потому  Павел  все  время
разговаривал с правоведом.
     - Как велика и  грязна ваша Москва сравнительно с  Петербургом,  -  это
деревня какая-то! - сказал правовед.
     - Почему же уж и деревня? - возразил Павел.
     - Эти деревянные дома, кривые улицы, - продолжал правовед.
     - В  Москве надобно искать не того,  а  историю русского народа и самый
народ!.. Видеть, наконец, святыню!.. - говорил Павел.
     - Да,  прекрасно,  но надобно,  чтобы одно при другом было.  Нельзя же,
чтоб столица была без извозчиков!  Мы с братом взяли дрожки здешние,  и едва
живые приехали сюда.
     Инженер  в   это   время  встал  из-за   стола  и,   выкинув  на   стол
двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он больше играть не будет.
     - Да полноте, припишемте еще! - уговаривал его Салов.
     - Нет-с,  я  не  расположен  больше  играть,  -  отвечал  инженер  явно
насмешливым голосом.
     Черноволосый господин сидел молча - и как-то мрачно сопел.
     - Отчего ты не хочешь больше играть?  -  спросил правовед брата,  когда
тот подошел к нему.
     - Этот  господин въявь передергивает и  подтасовывает карты,  -  сказал
инженер,  вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина,  так что
тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет
история,  но  черноватый  господин  остался  неподвижен и  продолжал  мрачно
сопеть.
     - Может быть, тебе это так показалось, - возразил правовед брату.
     - Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать,
- объяснил тот. - Наконец, у него все брильянты фальшивые.
     - Как фальшивые? - спросил Павел.
     - Поддельные,  ничего не стоят. Я настоящие брильянты за версту отличу,
- отвечал инженер.
     - В таком случае, уедем отсюда поскорее, - сказал ему вполголоса брат.
     - Зачем?  -  возразил тот.  - Он ужинать оставлял! У этаких господ ужин
всегда бывает отличный.
     Вихров начал уже со  вниманием слушать этого молодого человека;  он  по
преимуществу  удивил  его   своей  житейской  опытностью.   Салов,   заметно
сконфуженный тем,  что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру,
сидел  как  на  иголках и,  чтоб  хоть  сколько-нибудь позамять это,  послал
нарочно за Петиным и  Заминым,  чтоб они что-нибудь представили и посмешили.
Те,  очень  довольные таким приглашением,  сейчас же  явились и  представили
сначала возвращающееся с поля стадо или,  по крайней мере,  все бывающие при
этом  звуки.  Кроме  того,  Замин представил нищую старуху и  лающую на  нее
собаку,  а Петин передразнил Санковскую{195} и особенно живо представил, как
она  выражает ужас,  и  сделал это  так,  как будто бы  этот ужас внушал ему
черноватый господин:  подлетит к  нему,  ужаснется,  закроет лицо  руками  и
убежит от него,  так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до
самого ужина  сидел там  и  курил.  В  оставленном им  обществе,  между тем,
инженер  тоже  хотел  было  представить  и  передразнить  Каратыгина{195}  и
Толченова{195},  но сделал это так неискусно,  так нехудожественно, что даже
сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то,
что  он  хотел  передать.  Ужин  последовал,  как  и  ожидал инженер,  почти
роскошный,  с отличным вином,  с фруктами. Петин опять принялся дурачиться и
представлять баядерку,  которая  подносит султану  различные вкусные  блюда.
Султаном,  разумеется,  был выбран тот же  черноватый господин,  и  при этом
Петин кланялся ему не головой, а задом. Черноватый господин, в свою очередь,
сделал вид, что как будто бы все это ему очень нравилось, и хохотал от души.
Но Павел во весь вечер был мрачен и  сердит.  Подлость Салова и  желание его
заманить и  обыграть инженера были  уже  слишком явны;  но  ему  тяжело было
убедиться в  этом,  потому что  Салов все-таки был его приятель.  На  другой
день,  он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется,
нисколько это не поразило и не удивило.
     - Да,  господин,  развращенный  в  корень!  -  произнес  он.  -  Натура
страстная и  даже  даровитая,  но  решительно принявшая одно  только  дурное
направление.
     - Вы знаете,  с этаким господином и знакомому быть не совсем приятно, -
проговорил Павел.
     - Конечно!  -  подтвердил Неведомов.  - А какую он теперь еще, кажется,
затевает штуку -  и  подумать страшно!  -  прибавил он  и  мотнул с  грустью
головой.
     - Какую же? - спросил было Павел.
     - И  говорить пока не хочу!  -  отвечал Неведомов и  затем погрузился в
глубокую задумчивость.
     Вскоре после того Салов,  видимо уже оставивший m-me Гартунг,  переехал
даже  от  нее  на  другую квартиру.  Достойная немка перенесла эту  утрату с
твердостью,  и,  как кажется,  более всего самолюбие ее, в этом случае, было
оскорблено.
     - Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай! - говорила она.
     Вихров,  через несколько месяцев,  тоже  уехал в  деревню -  и  уехал с
большим удовольствием.  Во-первых,  ему очень хотелось видеть отца,  потом -
посмотреть на поля и на луга;  и, наконец, не совсем нравственная обстановка
городской жизни начинала его душить и тяготить!


                                    VIII

                     РАЗНЫЕ МОТИВЫ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ

     У  полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели,
но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а
потом,  когда сын вошел в комнату,  он стал даже говорить какие-то глупости,
точно тронулся немного.
     - Что тебе к ужину велеть приготовить?  -  произнес он, стоя посередине
комнаты с каким-то растерявшимся взором.  - Погоди, постой, я пошлю сейчас в
Клецково и оттуда отличнейших фруктов из оранжереи велю тебе привезти.
     - Не нужно, папаша; я, ей-богу, фруктов не ем, - урезонивал его Павел.
     - Ну, так вот что!.. Афимья! - крикнул полковник.
     Он  за  последнее время сильно постарел,  и  Афимья,  тоже  уже  совсем
сделавшаяся старушонкой, явилась.
     - У тебя некоторые наливки не подварены.  Мы не знаем,  какие еще Павлу
Михайловичу понравятся и какие он будет кушать,  так подвари все,  чтобы все
были подслащены.
     Павел при  этом несколько даже удивился;  отец прежде всегда терпеть не
мог,  чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним пил,  а тут сам поить
хочет: видно, уж очень обрадовался ему!
     Полковник после этого зачем-то  ушел к  себе в  спальню и  что-то очень
долго там возился, и потом, когда вышел оттуда, лицо его и вообще вся фигура
приняли какой-то торжественный вид.
     - Павел Михайлович,  -  начал он, становясь перед сыном, - так как вы в
Москве  очень  мало  издерживали денег,  то  позвольте вот  вам  поклониться
пятьюстами рублями. - И, поклонившись сыну в пояс, полковник протянул к нему
руку, в которой лежало пятьсот рублей.
     - Зачем,  папаша,  это совершенно не нужно!  -  говорил Павел,  не беря
сначала денег.
     - Ни-ни! Извольте брать и слушаться! - прикрикнул полковник.
     Павел, нечего делать, взял и горячо поцеловал у отца руку.
     - Теперь пошлите Ивана ко мне! - крикнул полковник.
     Иван, разумеется, сейчас же явился.
     - Так  как  вы,  Иван,  сберегли  барина  и  привезли его  мне  жива  и
невредима, то вот вам за это двадцать пять рублей награды!..
     И полковник, в самом деле, подал Ивану двадцать пять рублей.
     - Они сами себя берегли-с без меня-с,  что -  я?  - отвечал на этот раз
Иван почему-то с совершенно несвойственным ему смирением.
     - Спать вы  можете,  если хотите,  в  сенях,  в  чулане,  на наших даже
перинах, - разрешил ему полковник.
     - Нет, уж я у мамоньки ночую, - отвечал Ванька.
     - Да ведь жарко там, дурак! - возразил полковник.
     - Я - на сеновале. Там важно!
     - Там важно! - подтвердил и полковник.
     Ванька ушел.
     Михаил Поликарпович после  того,  подсел к  сыну  и  -  нет-нет,  да  и
погладит его по голове.  Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до
глубины души.  Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь,
лицо, щеки.
     - Вот как,  а! - отвечал ему на это полковник. - Ах, миленький мой! Ах,
чудо мое!  Ах, птенчик мой! - продолжал вскрикивать старик и, схватив голову
сына, стал покрывать ее поцелуями.
     Павел,  наконец,  вырвался из отцовских объятий,  разрыдался и убежал к
себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте.
     - А, каков шельмец, а! - говорил он, пришедши в комнату к Афимье.
     - Ну, батюшка, известно! - сказала ему что-то такое та.
     Вследствие разного рода  гуманных идей  и  мыслей,  которыми герой  мой
напитался отовсюду в  своей университетской жизни,  он,  в  настоящий приезд
свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел
прежде.  Он,  например,  очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и
правит лошадьми;  Кирьян,  хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в
город,  то уж,  наверно,  мест в пять заедет по своим делам. Мужик Семен - и
добрый,  и старательный, а все как-то у него не спорится: каждый год хлеба у
него не хватает!  Стряпуха Пестимея верна -  и  самой себе никогда ничего не
возьмет;  но другие, из-под рук ее, что хочешь бери - никогда не скажет и не
пожалуется.
     Словом,  он знал их больше по отношению к  барям,  как полковник о  них
натолковал ему;  но тут он начал понимать,  что это были тоже люди,  имеющие
свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев,
например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был,
конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и
мошенником -  за то,  что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около
этого стожара стог свернулся набок.
     - Ведь,  на своей работе,  каналья,  не сделаешь этого! Ведь, нарочно -
чтобы барину повредить!
     - Ей-богу,  сударь,  невзначай, и на своей работе бывает это, - отвечал
Иван совершенно искренним голосом.
     - Не  бывает  у  вас  -  у  мошенников!  -  продолжал на  него  кричать
полковник.
     - За неволю вам люди будут худо делать,  если вы их,  когда они даже не
виноваты, так браните, - заметил ему Павел.
     - А  вот  -  сам  побольше поживешь с  ними,  да  поуправляешь ими -  и
увидишь, как они не виноваты! - возразил ему на это полковник.
     - А хоть бы и виноваты они были, мы не можем их бранить, - возразил ему
в свою очередь Павел и ушел.
     - Что  это  такое,  что  он  говорит?  -  спрашивал  полковник все  еще
продолжавших стоять перед ним Ивана и старосту Кирьяна.
     Те на это ничего не отвечали и потупили только глаза.
     Главным образом,  Павла беспокоила мысль - чем же, наконец, эти люди за
свои труды в пользу господ,  за свое раболепство перед ними,  вознаграждены:
одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта
- в чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает?  Павел, после
одного знойного трудового дня,  нарочно зашел посмотреть,  что едят дворовые
люди и задельные мужики.  Он в ужас пришел:  они ели один хлеб, намешанный в
квас,  и  в квас очень плохой и только приправленный немного солью и зеленым
луком,  и  тот не у  всех был.  Павел сам видел,  как полковник прогнал одну
девочку,  забравшуюся в его огород -  нарвать этого луку. Он сгорел со стыда
при виде этой нищеты и, поспешив поскорей уйти из избы, прямо прошел к отцу.
     - Батюшка! - начал он слегка дрожащим голосом. - У нас очень дурно едят
люди.
     - Чем же дурно? - спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. -
Так же,  как и у других.  Я еще больше даю,  супротив других,  и месячины, и
привара, а мужики едят свое, не мое.
     - Я  не знаю,  как у других едят и чье едят мужики -  свое или наше,  -
возразил Павел, - но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и
мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне
пятьсот рублей;  я желаю,  чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на
улучшение пищи в нынешнем году,  а остальные двести пятьдесят - в следующем,
а  потом уж я  из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти
рублей,  -  иначе я с ума сойду от мысли,  что человек, работавший на меня -
как лошадь,  -  целый день,  не  имеет возможности съесть куска говядины,  и
потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
     - Да  они  завтра и  не  станут есть говядины,  потому что  -  пост,  -
проговорил полковник, совершенно опешенный этим монологом сына.
     - Ну,  так,  гороху и крупы, а главное, я забыл, гречневой каши, потому
что она очень много азоту в себе заключает и,  таким образом, почти заменяет
мясо.
     - И  ты  думаешь,  что они будут благодарны тебе за  то?  Как же,  жди!
Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.
     - Батюшка,  вы  подарили мне  эти  деньги,  и  я  их  мог  профрантить,
прокутить,  а  я хочу их издержать таким образом,  и вы,  я полагаю,  в этом
случае не имеете уж права останавливать меня!  Вот вам деньги-с!  - прибавил
он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и
подал было их отцу.  -  Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас
просил!
     - Да,  полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это сделаю, - проговорил
полковник, отстранясь от денег.
     - Я  хочу это на свои деньги сделать,  поймите вы меня!  -  убеждал его
Павел.
     - А я хочу -  на свои!  - прикрикнул полковник. Он полагал, что на сына
временно нашла эта  блажь,  а  потому он  хотел его потешить.  -  Кирьян!  -
крикнул он.
     Кирьян пришел.
     - Вот, Павел Михайлович желает, чтобы людям выдана была провизия - пока
гороху, грибов, сколько там их есть.
     - Главное,  каши гречневой,  -  повторил Павел,  -  да чтобы и  мужикам
задельным то же самое было выдано.
     - Ну,  и мужикам чтобы задельным,  -  подтвердил полковник, решившийся,
кажется, слепо повиноваться во всем сыну.
     - Зачем же мужикам-то задельным? - спросил даже Кирьян с удивлением.
     - А затем, что нужно, - отвечал ему резко Павел.
     - И скажи, чтобы за барчика бога молили: это по его желанию делается, -
прибавил полковник.
     - Слушаю-с, - отвечал Кирьян и пошел исполнять приказание барина.
     Вечером,  бабы и  мужики,  дворовые и задельные,  подошли поблагодарить
Павла и хотели было поцеловать у него руку,  но он до этого их не допустил и
перецеловался со всеми в губы.
     - И вы будете постоянно получать такую пищу,  а в мясоед вам мясо будет
выдаваться.
     - Ой, батюшки, милости какие! - проговорили больше бабы.
     - Благодарствуем на том! - проговорили некоторые из мужиков.
     - Водочки бы приказали поднести:  рабочему человеку это нужней всего, -
произнес один мозглявый мужичонка.
     - Тебе бы еще и водочки! - остановили его другие.
     - Водочки я никогда не велю вам летом давать, потому что она содержит в
себе  много углероду,  а  углерод нужен,  когда мы  вдыхаем много кислороду;
кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.
     - Это точно-с! - почему-то согласились с ним и некоторые мужики.
     Полковник смотрел на всю эту сцену,  сидя у  открытого окна и улыбаясь;
он все еще полагал,  что на сына нашла временная блажь,  и  вряд ли не то же
самое думал и  Иван Алексеев,  мужик,  столь нравившийся Павлу,  и когда все
пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
     - А ты отчего не идешь? - спросил его Павел.
     - Нет,  бог с ним! Что, я и свое ем, - сказал он, улыбнувшись, и затем,
поклонясь господам, отправился к себе в избу.
     Павла это тронуло до глубины души.
     "И этот гордый и грандиозный народ,  - думал он, - находится до сих пор
еще в рабстве!"
     Когда Павел возвратился в  комнаты,  полковник подозвал его  к  себе  и
погладил по голове.
     - Добрый ты у меня будешь,  добрый.  Это хорошо! - произнес старик. - А
вот богу так мало молишься,  мало -  как это можно:  ни  вставши поутру,  ни
ложась спать, лба не перекрестишь!
     - Отвычка! - отвечал Павел.
     Религиозное чувство,  некогда столь  сильно  владевшее моим  героем,  в
последнее время, вследствие занятий математическими и естественными науками,
совсем почти пропало в нем. Самое большое, чем он мог быть в этом отношении,
это -  пантеистом,  но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при
том,  как  старик  отец  по  целым  почти  ночам  простаивал перед  иконами,
постоянное  наблюдение над  тем,  как  крестьянские и  дворовые  старушки  с
каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, - все это, если не раскрыло в
нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к
этому чувству;  и в первое же воскресенье,  когда отец поехал к приходу,  он
решился  съездить с  ним  и  помолиться там  посреди этого  простого народа.
Полковник ездил к приходу на низеньких дрожках,  на смирной и старой лошади.
Павел  велел  себе  оседлать лошадь,  самую красивую из  всей  конюшни:  ему
хотелось  возобновить  для  себя  также  и  это  некогда  столь  любимое  им
удовольствие. Полковник еле уселся на свой экипаж, а когда поехал, то совсем
сгорбился и начал трястись, как старушонка какая-нибудь.
     - Папаша, вам беспокойно ездить на этих дрожках, - сказал Павел.
     К  чести его,  надо  сказать,  что  во  весь  свой  последний приезд он
относился к отцу с какою-то почтительной нежностью.
     - Что делать! На всем другом - боюсь.
     - Папаша, старый кавказец, - не стыдно ли вам!
     - Да,  кавказец!  -  воскликнул полковник с удовольствием.  -  Ук