лись
фокусником (он  производил в  это время магию с  морскими свинками,  которые
превращались у  него  в  голубей,  а  голуби  -  в  морских  свинок),  Юлия,
собравшись со  всеми силами своего духа,  но  по  наружности веселым и  даже
смеющимся голосом, проговорила Вихрову:
     - А что же вы,  Павел Михайлович,  не хотите узнать от меня мой секрет,
который я вам хотела рассказать?
     - Секрет?  -  повторил  как  бы  флегматически Вихров  и  внутренно уже
испугавшись.   Впрочем,   подумав,   он  решился  с  Юлией  быть  совершенно
откровенным, если она и скажет ему что-нибудь о своих чувствах.
     - Вы знаете,  -  продолжала она тем же смеющимся голосом, - что я в вас
влюблена?
     - Увы!   -   произнес  Вихров  тоже  веселым  голосом.   -  При  других
обстоятельствах счел  бы  это  за  величайшее счастье,  но  теперь  не  могу
отвечать вам тем же.
     - Отчего же? - спросила Юлия все-таки весело.
     - Оттого, что люблю другую, - отвечал Вихров.
     - Что же, эту неблагодарную madame Фатееву, что ли?
     - Нет.
     - Неужели же - фай! - вашу экономку?
     - И не экономку.
     - Кто же это? - проговорила Юлия. Голос ее не был уже более весел.
     - Одну дальнюю кузину мою.
     - От  которой  вы  письма  получали?  -  проговорила Юлия;  рыдания уже
подступали у ней к горлу. - Что же это - старинная привязанность? - спросила
она.
     - Очень!  -  отвечал Вихров,  сидя в  прежнем положении и  не  поднимая
головы.  -  Я  был еще мальчиком влюблен в нее;  она,  разумеется,  вышла за
другого.
     - Отчего же не за вас? - говорила Юлия.
     - Оттого, что я гимназист еще был, а она - девушка лет восемнадцати.
     - Ну, а потом? - спрашивала Юлия.
     - А  потом со мной произошло странное психологическое явление:  я около
двенадцати лет носил в душе чувство к этой женщине,  не подозревая сам того,
- и оно у меня выражалось только отрицательно,  так что я истинно и искренно
не мог полюбить никакой другой женщины.
     - Но, однако, уже теперь у вас это чувство положительно выразилось?
     - Теперь - положительно.
     - Что же открыло его?  -  продолжала расспрашивать Юлия.  У ней достало
уже силы совладеть со  своими рыданиями,  и  она их спрятала далеко-далеко в
глубину души.
     - Открыло - мысль и надежда на взаимность.
     - Вам, значит, ответили?
     - Ответили.
     - А как же муж? Он жив еще?
     - Жив.
     - Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность.
     Вихров пожал плечами.
     - У  меня любовь к  ней духовная,  а душой и сердцем никто и никогда не
может завладеть.
     - Завидую вашей кузине,  -  проговорила Юлия,  помолчав немного, и едва
заметно при этом вздохнула.
     - В чем же? - спросил Вихров, как бы не поняв ее слов.
     - В  том,  что она внушила такое постоянное чувство:  двенадцать лет ее
безнадежно любили и не могли от этого чувства полюбить других женщин.
     - Не  мог-с!  -  отвечал Вихров.  Он очень хорошо видел,  что Юлия была
оскорблена и огорчена.
     Разговор далее между ними не  продолжался.  Вихрову стало как-то стыдно
против Юлии,  а она,  видимо,  собиралась со своими чувствами и мыслями.  Он
отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться.
     Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте,  не шевелясь и
ни с кем не говоря ни слова;  она была,  как я уже и прежде заметил, девушка
самолюбивая и с твердым характером.  Пока она думала и надеялась, что Вихров
ответит ей на ее чувство,  -  она любила его до страсти, сентиментальничала,
способна была,  пожалуй,  наделать глупостей и  неосторожных шагов;  но  как
только услыхала,  что он  любит другую,  то  сейчас же поспешила выкинуть из
головы все мечтания,  все надежды,  -  и у нее уже остались только маленькая
боль и  тоска в  сердце,  как будто бы  там что-то  такое грызло и  вертело.
Окончательно  овладев  собой  и  увидев,   что  m-me  Пиколова  сидела  одна
(начальник губернии в  это  время  разговаривал с  Виссарионом Захаревским),
Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось
уйти домой,  но он,  собственно,  пришел спросить о своем деле прокурора,  а
тот,  как  нарочно,  продолжал  все  заниматься с  фокусником.  Вихров  стал
дожидаться его  и  в  это  время невольно прислушался к  разговору,  который
происходил между губернатором и  Виссарионом.  Они говорили о почтовом доме,
который хозяйственным образом строил Захаревский.
     - Почтмейстер мне прямо пишет,  что дом никуда не  годится,  -  говорил
губернатор, больше шутя, чем серьезно.
     - Для  меня решительно все равно,  хоть бы  он  провалился,  -  отвечал
Виссарион, - архитектор их принял - и кончено!
     - Но он говорит, что штукатурка потом уж на потолках обвалилась.
     - Штукатурка  должна  была  бы  или  сейчас  обвалиться,   или  уж  она
обыкновенно никогда не обваливается.
     - Но она,  однако, действительно обвалилась, - возражал слабо начальник
губернии.
     - Очень-с может быть!  Очень это возможно! - отвечал бойко Захаревский.
- Они, может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, - это какую хотите
штукатурку отпарит.
     - Потом,  что  пол очень провесился,  боятся ходить,  -  как бы  больше
сообщал Захаревскому начальник губернии.
     - И то совершенно возможно! - ответил тот с прежнею развязностью. - Нет
на  свете балки,  которая бы  при  двенадцати аршинах длины не  провисла бы,
только  ходить от  этого  бояться нечего.  В  Петербурге в  домах  все  полы
качаются, однако этого никто не боится.
     - Потом, что земля очень сыра и что от этого полы начало уже коробить.
     - Непременно начнет коробить -  и  мне  самому гораздо бы  лучше было и
выгоднее класть сухую землю,  потому что ее легче и скорее наносили бы, но я
над богом власти не имею:  все время шли проливные дожди,  -  не на плите же
мне было землю сушить;  да я,  наконец,  пробовал это, но только не помогает
ничего, не сохнет; я обо всем том доносил начальству!
     - Или тоже печи,  пишут,  сложены из  старого кирпича,  а  тот из стены
старой разобран - и весь поэтому в извести, что вредно для печи.
     - Очень вредно-с,  но это было дело их архитектора смотреть. Я сдал ему
печи из настоящего материала -  и  чтобы они были из какого-нибудь негодного
сложены,  в  сдаточном акте  этого  не  значится,  но  после  они  могли  их
переложить и сложить бог знает из какого кирпича - времени полгода прошло!
     - Но все-таки вы поправьте им,  чтобы успокоить их,  - больше советовал
начальник губернии, чем приказывал.
     - Ни за что, ваше высокопревосходительство! - воскликнул Захаревский. -
Если бы я виноват был тут,  -  это дело другое;  но я чист,  как солнце. Это
значит - прямо дать повод клеветать на себя кому угодно.
     - Да, но я это не для них, а для себя прошу вас сделать, потому что они
пойдут писать в Петербург,  а я терпеть не могу,  чтобы туда доходили дрязги
разные.
     - Если для вас,  ваше превосходительство, так я готов переделать хоть с
подошвы им весь дом,  но говорю откровенно: для меня это очень обидно, очень
обидно, - говорил Захаревский.
     - Но что ж делать -  мало ли по службе бывает неприятностей! - произнес
начальник губернии тоном философа.
     - Это  конечно что!  -  подтвердил также  несколько философским тоном и
Захаревский.
     Во  всем  этом  разговоре  Вихрова  по  преимуществу  удивила  смелость
Виссариона,  с  которою тот  говорил о  постройке почтового дома.  Груня еще
прежде того рассказывала ему:  "Хозяин-то наш,  вон, почтовый дом строил, да
двадцать тысяч себе  и  взял,  а  дом-то  теперь весь провалился".  Даже сам
Виссарион,  ехавши раз  с  Вихровым мимо этого дома,  показал ему на  него и
произнес:  "Вот я около этого камелька порядком руки погрел!" -  а теперь он
заверял губернатора, что чист, как солнце.
     Лакеи  в  продолжение  всего  вечера  беспрестанно разносили  фрукты  и
конфеты. Наконец подана была груша - по два рубля штука. Виссарион, несмотря
на то, что разговаривал с начальником губернии, не преминул подбежать к m-me
Пиколовой и  упросил ее взять с собой домой пяток таких груш.  Он знал,  что
она до страсти их любила и ела их обыкновенно, лежа еще в постели поутру. За
такого рода угощенье m-me Пиколова была в восторге от вечеров Захаревского и
ужасно их хвалила, равно как и самого хозяина.
     Прокурор,  наконец,  нагляделся фокусов и вышел в залу. Вихров поспешил
сейчас туда же выйти за ним.
     - Что это, какое это еще они на меня дело выдумали? - спросил он.
     - Не выдумали, а повернули так ловко, - отвечал прокурор, - мужики дали
им совсем другие показания, чем давали вам.
     - Но от кого же вы это слышали?
     - Губернатор сам  мне  говорил.  "Вот,  говорит,  как следствия у  меня
чиновники производят: Вихров, производя следствие у Клыкова, все налгал".
     - Ах,  он негодяй этакий!  - воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. - Я не
то что в  службе,  но и  в  частной жизни никогда не лгал,  -  я  спрошу его
сегодня же!
     - Спросите, - сказал ему прокурор.
     Вихров за ужином,  для большей смелости, нарочно выпил стакана два вина
лишних и, когда оно ему немножко ударило в голову, обратился довольно громко
к губернатору:
     - Ваше  превосходительство,   дело  об  опекунстве  Клыкова,   говорят,
переследовали?
     Губернатор довольно сердито взмахнул на него глазами, а m-me Пиколова и
уши при этом навострила.
     - Да-с, переследовали, - произнес губернатор после некоторого молчания.
     - И что же найдено при переследовании?
     - Не знаю-с! Я не читал еще самого дела, - отвечал губернатор, взглянув
на мгновение на прокурора.
     Вихров видел,  что далее разговаривать об этом нет никакой возможности,
тем более,  что губернатор обратился к  дамам,  с  которыми завязался у него
довольно живой разговор.
     - Мы  вас  решительно  не  пустим,  решительно не  пустим,  -  говорила
Пиколова Юлии.
     - Вы едете куда-нибудь? - вмешался губернатор.
     - Да,  я на той неделе уезжаю к отцу,  - отвечала Юлия довольно громко,
как бы затем, чтобы слышал Вихров.
     - Вы уезжаете? - спросил ее тот.
     - Непременно, - отвечала и ему Юлия.
     - А мы вас не пустим, не пустим, - сказал губернатор.
     - Никакие силы человеческие меня здесь больше не  удержат!  -  отвечала
Юлия с ударением. - Я так давно не видала отца, - прибавила она.
     Губернатор,  уезжая,  по обыкновению,  с Пиколовой, не взглянул даже на
Вихрова;  впрочем,  тот и сам ему не поклонился.  Через неделю Юлия, в самом
деле, уехала к отцу.


                                    XXI

                            СБОРИЩЕ НЕДОВОЛЬНЫХ

     Ответ  от  Мари,   наконец,  был  получен.  Он  написан  был  таким  же
беспокойным почерком, как и прежнее письмо:
     "Милый друг мой!  Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя
какой-то донос,  копию с  которого прислал мне Плавин и  которую я посылаю к
тебе.  Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил
объясняться  с  министром,   но  тот  ему  сказал,  что  он  в  распоряжения
губернаторов со  своими подчиненными не  входит.  Если  мужа  ушлют в  Южную
армию,  я не поеду с ним,  а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с
тобой".
     Вихров на первых порах и сообразить хорошенько не мог,  что это такое с
ним  делается;   с   каким-то  отупевшим  чувством  и  без  особенного  даже
беспокойства он взял и прочел копию с доноса на него. Там писалось:
     "Сосланный в  вверенную мне  губернию и  состоящий при  мне  чиновником
особых поручений, коллежский секретарь Вихров дозволил себе при производстве
им  следствия  по  опекунскому  управлению  штабс-капитана  Клыкова  внушить
крестьянам  неповиновение и  отбирал  от  них  пристрастные  показания;  при
производстве дознания об  единоверцах вошел  через  жену  местного станового
пристава в  денежные сношения с  раскольниками,  и,  наконец,  посланный для
поимки бегунов,  захватил оных вместе с  понятыми в количестве двух человек,
но, по небрежности или из каких-либо иных целей, отпустил их и таким образом
дал им возможность избежать кары закона.
     Почтительнейше   представляя   все   сие   на   благоусмотрение  вашего
сиятельства,  имею честь испрашивать разрешения о  предании чиновника особых
поручений Вихрова суду".
     Далее рукой Плавина в этой копии было прибавлено:
     "Разрешение это и последовало уже".
     По прочтении всего этого Вихрову сделалось даже смешно -  и он не успел
еще перейти ни к  какому другому чувству,  как в зале послышалась походка со
шпорами.
     "Уж не опять ли меня ссылают куда-нибудь подальше?" - подумал он.
     В комнату к нему, в самом деле, входил полицеймейстер.
     - Я к вам привез предписание начальника губернии,  - начал тот, вынимая
из-за борта мундира бумагу.
     Вихров взял ее у него. В предписании было сказано:
     "Предав вас вместе с сим за противозаконные действия по службе суду и с
удалением вас на время производства суда и следствия от должности,  я вместе
с  сим  предписываю вам  о  невыезде никуда  из  черты  городской впредь  до
окончания об вас упомянутого дела".
     - Очень хорошо-с! - сказал Вихров, обратясь к полицеймейстеру.
     - Позвольте мне от вас получить расписку в получении этого предписания,
- проговорил тот.
     Вихров дал ему эту расписку.
     Полицеймейстер  не  уходил:  ему  тоже,  как  видно,  хотелось  ругнуть
губернатора.
     - Вот начальство-то как нынче распоряжается! - проговорил он, но Вихров
ему  ничего не  отвечал.  Полицеймейстер был созданье губернатора и  один из
довереннейших его людей,  но  начальник губернии принадлежал к  таким именно
начальникам,  которых даже любимые и  облагодетельствованные им  подчиненные
терпеть не могут.
     В зале между тем раздались новые шаги.
     Вихров взмахнул глазами:  в  двери входили оба  брата Захаревские -  на
лицах у обоих была написана тревога.
     - Я  все,  кажется,  исполнил,  что  вы  желали,  -  обратился Вихров к
полицеймейстеру.
     Тот понял этот намек, поклонился и ушел.
     - Вы слышали,  какую штуку с вами сыграл господин губернатор? - спросил
прокурор. У него губы даже были бледны от гнева.
     - Читаю вот все это теперь, - отвечал Вихров.
     Виссарион Захаревский начал молча ходить взад и  вперед по комнате;  он
тоже был возмущен поступком губернатора.
     - Я журнала их о предании вас суду не пропустил,  -  начал прокурор.  -
Во-первых,  в  деле о пристрастии вашем в допросах спрошены совершенно не те
крестьяне,  которых вы спрашивали,  -  и  вы,  например,  спросили семьдесят
человек, а они - троих.
     - Троих! - воскликнул Вихров.
     - Троих!  -  повторил прокурор.  - Потом об голоде и холере они никаких
новых  повальных  обысков  не  делали,   а   взяли  только  прежние  о   том
постановления земского суда и  опеки.  В  деле аки  бы  ваших сношений через
становую  приставшу  с  раскольниками есть  одно  только  голословное письмо
священника;  я  и  говорю,  что  прежде,  чем предавать человека суду,  надо
обследовать  все  это  законным  порядком;  они  не  согласились,  в  то  же
присутствие  постановили,   что  они  приведут  в  исполнение  прежнее  свое
постановление, а я, с своей стороны, донесу министру своему.
     - Благодарю вас, - сказал Вихров, протягивая ему руку.
     - Это невозможно, невозможно-с, - говорил прокурор; губы у него все еще
оставались бледными от гнева.
     Виссарион тоже, наконец, заговорил.
     - Главное дело тут -  месть нехороша,  - начал он, - господин Вихров не
угодил ему,  не хотел угодить ему в деле,  близком для него; ну, передай это
дело другому -  и  кончено,  но мстить,  подбирать к этому еще другие дела -
по-моему, это нехорошо.
     - Вопрос тут не во мне,  -  начал Вихров, собравшись, наконец, с силами
высказать все,  что накопилось у него на душе,  -  может быть, я сам во всем
виноват и действительно никуда и ни на что не гожусь; может быть, виновата в
том злосчастная судьба моя, но - увы! - не я тут один так страдаю, а сотни и
тысячи  подчиненных,  которыми  начальство  распоряжается  чисто  для  своей
потехи.   Будь  еще  у   нас  какие-нибудь  партии,   и  когда  одна  партия
восторжествовала бы,  так давнула бы  другую,  -  это было бы еще в  порядке
вещей;  но  у  нас  ничего  этого  нет,  а  просто тираны забавляются своими
жертвами,  как некогда татары обращались с  нами в  Золотой Орде,  так и  мы
обращаемся до сих пор с подчиненными нашими!..  Вот даю клятву,  - продолжал
Вихров,  -  что бы  со  мной ни  было,  куда бы судьба меня ни закинула,  но
разоблачать и  предавать осмеянию и  поруганию всех  этих господ -  составит
цель моей жизни!..
     - Все это совершенно справедливо! - подхватил инженер, - и против этого
можно только возразить:  где  ж  этого нет?  Везде начальство желает,  чтобы
подчиненные  служили  в  их  духе;   везде  есть  пристрастие,   везде  есть
корыстолюбие.
     - Как везде?  -  спросил прокурор.  - Ни на одном языке слова даже нет:
взятка.
     - Слова нет, а самое дело есть, - произнес, смеясь, инженер.
     - Нигде  такого дела  нет,  нигде!  -  воскликнул Вихров.  -  Извините,
Виссарион Ардальоныч,  я сегодня в сильно раздраженном состоянии -  и потому
не могу удержаться и  приведу вам вас же самих в  пример.  В вашем доме этот
господин губернатор... когда вы разговаривали с ним о разных ваших упущениях
при постройке дома, он как бы больше шутил с вами, находя все это, вероятно,
вздором,  пустяками, - и в то же время меня, человека неповинного ни в чем и
только исполнившего честно свой  долг,  предает суду;  с  таким бесстыдством
поступать в общественной деятельности можно только в азиатских государствах!
     Инженер весь вспыхнул.
     - Да  вы,  может  быть,  бог  знает как  напутали при  исполнении ваших
поручений; он этим и воспользовался, - отдал вас под суд.
     - Если бы даже я и напутал, так он не должен был бы сметь отдавать меня
под суд, потому что он все-таки знал, что я честно тут поступал!
     Приезд новых гостей прервал этот разговор.  Это был Кнопов, который, по
обыкновению,  во  фраке  и  с  прицепленною на  борту  сабелькою,  увешанною
крестами и  медальками,  входил,  переваливаясь с  ноги на  ногу,  а  за ним
следовал с  своим строгим и  малоподвижным лицом уже  знакомый нам совестный
судья.
     - Сейчас  только  услыхал в  клубе  о  постигшем вас  гневе  от  нашего
грозного царя Ивана, - начал Кнопов, относясь к Вихрову, - и поспешил вместе
с Дмитрием Дмитриевичем (прибавил он, указывая на судью) засвидетельствовать
вам свое почтение и уважение!
     Вихров поблагодарил того и другого.
     - Здравствуйте,  молодая  юстиция,  -  продолжал  Кнопов,  обращаясь  к
прокурору,  -  у  них  ведь,  как только родится правовед,  так его сейчас в
председательский мундир  и  одевают.  Мое  почтение,  украшатели городов,  -
сказал Петр Петрович и инженеру, - им велено шоссе исправно содержать, а они
вместо того города украшают; строят все дома себе.
     Судья молча и солидно со всеми раскланялся.
     Уселись все.
     Судья первый начал говорить.
     - На меня губернатор тоже написал донос, - сказал он Вихрову.
     - Это по случаю кандидатуры на место председателя? - спросил тот.
     - Да-с, - продолжал судья каким-то ровным и металлическим голосом, - он
нашел,  что  меня нельзя на  это  место утвердить,  потому что  я  к  службе
нерадив,  жизни разгульной и  в  понятиях вольнодумен.  Против всего этого я
имею им же самим данные мне факты.  Что я  не нерадив к службе -  это я могу
доказать тем,  что после каждой ревизии моего суда он  объявлял мне печатную
благодарность;  бывал-с  потом  весьма  часто  у  меня  в  доме;  я  у  него
распоряжался на балах, был приглашаем им на самые маленькие обеды его. Каким
же  образом он  это делал?  Если я  человек разгульной жизни и  вольнодумных
мыслей -  таких людей начальник губернии обыкновенно к  себе не приближает и
не должен