тебя  везут  в  гимназию;  тебе  надобно учиться хорошо;
мальчик ты умный; в ученье счастье всей твоей жизни будет.
     - Я буду учиться хорошо, - сказал Павел.
     - Еще бы!..  Отец вот твой,  например,  отличный человек:  и  умный,  и
добрый; а если имеет какие недостатки, так чисто как человек необразованный:
и скупенек немного, и не совсем благоразумно строг к людям...
     Павел потупился:  тяжелое и  неприятное чувство пошевелилось у  него  в
душе против отца; "никогда не буду скуп и строг к людям!" - подумал он.
     - Ты сам меня как-то спрашивал, - продолжал Имплев, - отчего это, когда
вот помещики и чиновники съедутся,  сейчас же в карты сядут играть?..  Прямо
от  неучения!  Им  не  об  чем  между собой говорить;  и  чем необразованней
общество,  тем  склонней оно  ко  всем  этим играм в  кости,  в  карты;  все
восточные народы,  которые еще необразованнее нас,  очень любят все это, и у
них,  например,  за величайшее блаженство считается их кейф,  то есть, когда
человек ничего уж и не думает даже.
     - А в чем же, дядя, настоящее блаженство? - спросил Павел.
     - Настоящее блаженство состоит, - отвечал Имплев, - в отправлении наших
высших душевных способностей:  ума, воображения, чувства. Мне вот, хоть и не
много,  а все побольше разных здешних господ,  бог дал знания, и меня каждая
вещь, что ты видишь здесь в кабинете, занимает.
     - А  это  что  такое  у  вас,  дядя?  -  спросил  Павел,  показывая  на
астролябию,  которая очень возбуждала его любопытство; сам собою он никак уж
не мог догадаться, что это было такое.
     - Это астролябия, инструмент - землю мерять; ты, ведь, черчению учился?
     - Учился, дядя!
     - И поэтому знаешь,  что такое треугольник и многоугольник...  И теперь
всякая земля,  -  которою владею я,  твой отец, словом все мы, - есть не что
иное,  как  неправильный  многоугольник,  и,  чтобы  вымерять  его,  надобно
вымерять углы его... Теперь, поди же сюда!
     И Еспер Иваныч подвел Павла к астролябии;  он до страсти любил с кем бы
то ни было потолковать о разных математических предметах.
     - Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь из
них,  берут и  уставляют астролябию,  и  начинают смотреть вот в щелку этого
подвижного диаметра,  поворачивая его  до  тех  пор,  пока  волосок  его  не
совпадает с  ближайшим столбом;  точно так же  поворачивают другой диаметр к
другому ближайшему столбу и какое пространство между ими -  смотри вот:  160
градусов, и записывают это, - это значит величина этого угла, - понял?
     - Понял!  - отвечал бойко мальчик. - Этому, дядя, очень весело учиться,
- прибавил он.
     - Весело!   "Науки   юношей-с   питают,   отраду  старцам  подают!"   -
продекламировал Еспер Иваныч; но вошла Анна Гавриловна и прервала их беседу.
     - Воин-то наш храпом уж храпит!.. - объявила она.
     - А  и бог с ним!..  -  отозвался Еспер Иваныч,  отходя от астролябии и
садясь на прежнее место.  -  А  ты вот что!  -  прибавил он Анне Гавриловне,
показывая на Павла. - Принеси-ка подарок, который мы приготовили ему.
     - Хорош  уж  подарок,  нечего  сказать!  -  возразила Анна  Гавриловна,
усмехаясь, сама впрочем, пошла и вскоре возвратилась с халатом на рост Павла
и с такими же сафьянными сапогами.
     - Облекись-ка в сие благородное одеяние,  юноша!  - сказал Еспер Иваныч
Паше.
     Тот в минуту же сбросил с себя свой чепанчик,  брюки,  сапожонки, надел
халат и сафьянные сапоги.
     - Ну,  теперь,  сударыня,  -  продолжал Еспер Иваныч, снова обращаясь к
Анне Гавриловне, - собери ты с этого дивана книги и картины и постели на нем
Февей-царевичу постельку. Он полежит, и я полежу.
     - Чтой-то,  полноте,  и маленького-то заставляете лежать! - воскликнула
Анна Гавриловна.
     - Нет,  Анна  Гавриловна,  я  хочу полежать,  -  ей-богу,  -  торопливо
подхватил Павел.
     Он  полагал,  что все,  что дядя желает,  чтоб он  делал,  все это было
прекрасно, и он должен был делать.
     - Ах  вы,  уморники,  -  право!  -  сказала Анна Гавриловна,  и  начала
приготовлять Паше постель.
     - Читывал ли ты, мой милый друг, романы? - спросил его Еспер Иваныч.
     - Читывал, дядя.
     - Какие же?
     - "Молодой Дикий"{32}, "Повести Мармонтеля"{32}.
     - Ну,  все это не то!.. Я тебе Вальтера Скотта дам. Прочитаешь - только
пальчики оближешь!..
     И  Имплев в  самом деле дал Павлу перевод "Ивангое"{32},  сам тоже взял
книгу, и оба они улеглись.
     Анна Гавриловна покатилась со смеху.
     - Вот уж по пословице:  старый и  малый одно творят,  -  сказала она и,
покачав головой, ушла.
     Паша сейчас начал читать.  Еспер Иваныч,  по  временам,  из-под  очков,
взглядывал на него. Наконец уже смерклось. Имплев обратился к Паше.
     - Встань и подними у этой банки крышку.
     Павел встал и  подошел к  столу,  поднял у  банки закрышку и  тотчас же
отскочил. Из маленького отверстия банки вспыхнуло пламя.
     - Откуда это огонь появился?  -  спросил он с блистающим от любопытства
взором.
     - Ну, этого пока тебе еще нельзя растолковать, - отвечал Еспер Иваныч с
улыбкой, - а ты вот зажги свечи и закрой опять крышку.
     Паша все это исполнил, и они опять оба принялись за чтение.
     Анна Гавриловна еще  несколько раз  входила к  ним,  едва упросила Пашу
сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он
прихотливо,  но очень мало,  ел.  Паша, возвратясь наверх, опять принялся за
прежнее дело,  и таким образом они читали часов до двух ночи.  Наконец Еспер
Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать то же и Павлу,  хотя тому еще и
хотелось почитать.


                                     V

                          ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ В НОВОСЕЛКАХ

     На другой день началась та же история,  что и вчера была. Еспер Иваныч,
не  вставая даже с  постели,  часов до  двенадцати читал;  а  потом принялся
бриться,  мыться  и  одеваться.  Все  это  он  обыкновенно  совершал  весьма
медленно,  до самого почти обеда.  Полковник,  как любитель хозяйства, еще с
раннего утра,  взяв с  собою приказчика,  отправился с ним в поля.  Паша все
время читал в соседней с дядиным кабинетом комнате. Часа в два все сошлись в
зале к  обеденному столу.  Еспер Иваныч был  одет в  широчайших и  легчайших
летних брюках, в чистейшем жилете и белье, в широком полусуконном сюртуке, в
парике,  вместо  колпака,  и  надушенный.  Он  к  каждому обеду  всегда  так
выфранчивался.
     Сели за стол.
     - Обходил,  судырь Еспер Иваныч,  - начал полковник, - я все ваши поля:
рожь отличнейшая; овсы такие, что дай бог, чтобы и выспели.
     - А ведь хозяин-то не больно бы, кажись, рачительный, - подхватила Анна
Гавриловна,  показав головой на барина (она каждый обед обыкновенно стояла у
Еспера  Иваныча  за  стулом  и   не  столько  для  услужения,   сколько  для
разговоров), - нынче все лето два раза в поле был!
     - Три!.. - перебил отрывисто и с комическою важностью Еспер Иваныч.
     - Поди ты вот! - произнес почти с удивлением полковник.
     - А у вас, батюшка, разве худы хлеба-то? - спросила Анна Гавриловна.
     - Нет,  у  меня-то  благодарить бога надо,  а  тут вот у  соседей моих,
мужичков Александры Григорьевны Абреевой,  по  полям-то проезжаешь,  боже ты
мой!  Кровью  сердце  обливается;  точно  после  саранчи какой,  -  волотина
волотину кличет{34}!
     - Да что же,  места что ли у них потны,  вымокает что ли?  - продолжала
расспрашивать Анна Гавриловна полковника.
     Она знала, что Еспер Иваныч не поддержит уж этого разговора.
     - Нет,  не то что места,  а  семена,  надо быть,  плохи.  Какая-нибудь,
может, рожь расхожая и непросеянная. Худа и обработка тоже: круглую неделю у
нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!
     - Неужели этакие баря  греха-то  не  боятся:  ведь за  это  с  них  бог
спросит! - воскликнула Анна Гавриловна.
     Полковник развел руками.
     - Видно, что нет! - проговорил он.
     У  него  самого,  при  всей  его  скупости и  строгости,  мужики были в
отличнейшем состоянии.
     - Да чего тут,  - продолжал он: - поп в приходе у нее... порассорилась,
что ли,  она с  ним...  вышел в  Христов день за обедней на проповедь,  да и
говорит:  "Православные христиане!  Где ныне Христос пребывает?  Между нищей
братией,  христиане,  в  именьи  генеральши Абреевой!"  Так  вся  церковь  и
грохнула.
     Еспер Иваныч тоже захохотал.
     - Отлично, превосходно сказано! - говорил он.
     Паша тоже смеялся.
     - Архиерею на  попа  жаловалась,  -  продолжал полковник,  -  того  под
началом выдержали и перевели в другой приход.
     - Негодяйка-с,  негодяйка большая ваша  Александра Григорьевна.  Слыхал
про это, - сказал Еспер Иваныч.
     - Не то что негодяйка,  - возразил полковник, - а все, ведь, эти баричи
и аристократы наши ничего не жалеют своих имений и зорят.
     - Какая  она  аристократка!  -  возразил  с  сердцем  Еспер  Иваныч.  -
Авантюристка  -   это  так!..   Сначала  по  казармам  шлялась,  а  потом  в
генерал-адъютантши попала!.. Настоящий аристократизм, - продолжал он, как бы
больше рассуждая сам с  собою,  -  при всей его тепличности и оранжерейности
воспитания,  при  некоторой брезгливости к  жизни,  первей всего благороден,
великодушен и возвышен в своих чувствованиях.
     Полковник решительно ничего не понял из того,  что сказал Еспер Иваныч;
а потому и не отвечал ему. Тот между тем обратился к Анне Гавриловне.
     - Принеси-ка  ты  нам,  сударыня моя,  -  начал  он  своим неторопливым
голосом, - письмо, которое мы получили из Москвы.
     - От нашей Марьи Николавны? - спросила та, вся вспыхнув.
     - Да,  -  отвечал Еспер Иваныч протяжно и  тоже слегка покраснел;  да и
полковник как бы вдруг очутился в не совсем ловком положении.
     - Что же пишет она? - спросил он с бегающими глазами.
     - Пишет-с,  -  отвечал Еспер Иваныч и  снова отнесся к Анне Гавриловне,
стоявшей все еще в недоумении: - поди, принеси!
     Та  пошла и  скоро возвратилась с  письмом в  руках.  Она  вся  как  бы
трепетала от удовольствия.
     - Пишет-с, - повторил Еспер Иваныч и начал читать написанное прекрасным
почерком письмо:  "Дорогой благодетель!  Пишу  к  вам  это  письмо в  весьма
трогательные минуты нашей жизни: князь Веснев кончил жизнь..."
     - Вот как-с, умер! - перебил полковник, и на мгновение взглянул на Анну
Гавриловну,  у которой, впрочем, кроме нетерпения, чтобы Еспер Иваныч дальше
читал, ничего не было видно на лице.
     Имплев продолжал:
     "Tout le  grand monde a  ete chez madame la  princesse...*  Государь ей
прислал  милостивый  рескрипт...  Все  удивляются  ее  доброте:  она  самыми
искренними слезами оплакивает смерть человека,  отравившего всю жизнь ее  и,
последнее время,  более двух лет,  не  дававшего ей  ни  минуты покоя своими
капризами и страданиями".
     ______________
     * "Все светское общество было у княгини... (франц.).

     Когда  Еспер  Иваныч читал  эти  строки,  его  глаза  явно  наполнились
слезами.
     "Занятия мои,  -  продолжал он далее,  - идут по-прежнему: я скоро буду
брать  уроки  из  итальянского языка  и  эстетики,  которой будет учить меня
профессор Шевырев{35}.  C'est un homme tres interessant* c длинными волосами
и с прической а l' enfant**.  Он был у maman с визитом и между прочим прочел
ей  свое стихотворение,  в  котором ей  особенно понравилась одна мысль.  Он
говорит:  "Данта читать -  что в море купаться!" Не правда ли,  благодетель,
как это верно и поэтично?.."
     ______________
     * Это очень интересный человек (франц.).
     ** Как у ребенка (франц.).

     - Неглупая девочка выходит,  -  проговорил Еспер Иваныч, останавливаясь
читать.
     - Умница, умница! - подхватил полковник.
     Паша слушал все это с жадным вниманием. У Анны Гавриловны и грудь и все
мускулы на лице шевелились,  и когда Еспер Иваныч отдал ей назад письмо, она
с каким-то благоговением понесла его и положила на прежнее место.
     Еспер Иваныч между тем обратился к Паше.
     - Все  говорят,  мой  милый Февей-царевич,  что  мы  с  тобой лежебоки;
давай-ка,  не  будем  сегодня лежать после обеда,  и  поедем рыбу  ловить...
Угодно вам, полковник, с нами? - обратился он к Михайлу Поликарпычу.
     - Нет-с, - отвечал тот.
     Полковник  любил  ходить  в  поля  за  каким-нибудь  делом,   а  не  за
удовольствием.
     - Значит, мы с тобой, Февей-царевич, вдвоем поедем.
     - Поедемте, дядя, - отвечал Павел с удовольствием.
     - Поди-ка распорядись, чтобы там все готово было, - сказал Еспер Иваныч
Анне Гавриловне.
     - Слава тебе господи, хоть ветром-то вас немножко обдует! - проговорила
она и пошла.
     Тотчас же,  как  встали из-за  стола,  Еспер  Иваныч надел  с  широкими
полями,  соломенную шляпу,  взял в  руки палку с дорогим набалдашником и,  в
сопровождении Павла,  вышел на крыльцо. Их ожидала запряженная линейка, чтоб
довезти до  реки,  до  которой,  впрочем,  всего было с  версту.  Небольшая,
здоровая  сырость,  благоухание  трав  и  хлебов,  чириканье  разных  птичек
наполняли воздух.  Сама река,  придавая всей окрестности какой-то  широкий и
раздольный вид,  проходила наподобие огромной синеватой ленты между ровными,
зелеными лугами.  По  нарочно сделанному сходу наши рыболовы сошли и  сели в
раскрашенную лодку.  Править рулем Еспер Иваныч взялся сам,  а  Пашу посадил
против себя.  Гребли четыре человека здоровых молодых ребят, а человек шесть
мужиков,  на другой лодке,  стали заводить и  закидывать невод.  Поверхность
воды была бы совершенно гладкая, если бы на ней то тут, то там не появлялись
беспрестанно маленькие кружки, которые расходились все больше и больше, пока
не  пропадали совсем,  а  на место их появлялся новый кружок.  Павла все это
очень заняло.
     - Дядя, что такое облака? - спросил он, взмахнув глазами на небо.
     - Это  пары водяные,  -  отвечал тот:  -  из  земли выходит испарение и
вверху,  где холодно,  оно превращается в мелкие капли и пузырьки, которые и
есть облака.
     - А отчего же они с одной стороны светлы, а с другой темны?
     - Со стороны, с которой они освещены солнцем, они светлы, а с которой -
нет, с той темны.
     - Так! - сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему дядя.
- А отчего, скажи, дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше
я смотрю на солнце, тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и
мною все мелькает тень покойной моей матери?
     Еспер Иваныч грустно улыбнулся.
     - Это,  мой милый друг, - начал он неторопливо, - есть неведомые голоса
нашей души, которые говорят в нас...
     Странное дело, - эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы
в   самом   Еспере  Иваныче  заговорить  неведомый  голос:   ему   почему-то
представился с  особенной  ясностью  этот  неширокий горизонт  всей  видимой
местности,  но  в  которой он  однако погреб себя на  всю жизнь;  впереди не
виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, - ничего, кроме
смерти,  и  разве уж  за пределами ее откроется какой-нибудь мир и  источник
иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами
о  видневшихся цветах из  воды,  о  спорхнувшей целой  стае  диких  уток,  о
мелькавших вдали селах и  деревнях.  Еспер Иваныч отвечал ему немногосложно.
Когда он" возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили
уже несколько тоней:  рыбы попало пропасть;  она трепетала и  блистала своей
чешуей и  в  ведрах,  и  в сети,  и на лугу береговом;  но Еспер Иваныч и не
взглянул даже на всю эту благодать,  а поспешил только дать рыбакам поскорее
на водку и, позвав Павла, который начал было на все это глазеть, сел с ним в
линейку и уехал домой.
     Там  на  крыльце ожидали их  Михайло Поликарпыч и  Анна Гавриловна.  Та
сейчас же,  как вошли они в комнаты,  подала мороженого;  потом садовник, из
собственной оранжереи Еспера  Иваныча,  принес  фруктов,  из  которых  Еспер
Иваныч  отобрал самые  лучшие и  подал  Павлу.  Полковник при  этом  немного
нахмурился. Он не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его сына.
     Перед тем, как расходиться спать, Михайло Поликарпыч заикнулся было.
     - А нам завтра, пожалуй бы, и в путь надо!..
     - Ни, ни! - возразил Еспер Иваныч, отрицательно мотнув головой, и потом
грустным голосом прибавил:  -  Эх, брат, Михайло Поликарпыч, погости: придет
время, и приехал бы в Новоселки, да уж не к кому!
     - Придет-то придет,  - не к кому и некому будет приехать!.. - подхватил
полковник и покачал с грустью головой.
     Так  прошел еще день,  два,  три...  В  это время Павел и  Еспер Иваныч
ездили в лес по грибы;  полковник их и туда не сопровождал и по этому поводу
сказал поговорку: "рыбка да грибки - потерять деньки!"
     Прогулки за  грибами совершались обыкновенно таким образом:  на  той же
линейке  Павел  и  Еспер  Иванович отправлялись к  какому-нибудь  перелеску,
обильному  грибами;   их   сопровождала  всегда  целая   ватага  деревенских
мальчишек.   Когда  подъезжали  к   избранному  месту,   Павел  и  мальчишки
рассыпались по лесу,  а Еспер Иваныч,  распустив зонтик, оставался сидеть на
линейке.  Мальчишки,  набрав грибов,  бегом неслись с  ними к  барину,  и он
наделял их  за  то нарочно взятыми пряниками и  орехами.  На обратном пути в
Новоселки мальчишки завладевали и линейкой:  кто помещался у ней сзади,  кто
садился на другую сторону от бар,  кто рядом с кучером,  а кто -  и вместе с
барями. Еспер Иваныч только посматривал на них и посмеивался. Он очень любил
всех детей без различия! По вечерам, - когда полковник, выпив рюмку - другую
водки,  начинал горячо толковать с  Анной Гавриловной о  хозяйстве,  а Паша,
засветив свечку,  отправлялся наверх читать,  -  Еспер Иваныч, разоблаченный
уже  из  сюртука  в  халат,  со  щегольской гитарой в  руках,  укладывался в
гостиной,  освещенной только  лунным светом,  на  диван  и  начинал негромко
наигрывать разные трудные арии;  он отлично играл на гитаре,  и вообще видно
было,  что  вся жизнь Имплева имела какой-то  поэтический и  меланхолический
оттенок:  частое погружение в  самого себя,  чтение,  музыка,  размышление о
разных ученых предметах и,  наконец,  благородные и  возвышенные отношения к
женщине -  всегда составляли лучшую усладу его жизни. Только на обеспеченной
всем  и  ничего  не  делающей русской  дворянской почве  мог  вырасти  такой
прекрасный и в то же время столь малодействующий плод.
     По прошествии недели, полковник, наконец, взбунтовался.
     - Нам  завтра позвольте уж  уехать -  это  нельзя!  -  сказал он  почти
рассерженным голосом.
     - Можете, можете-с! - отвечал Еспер Иваныч: - только дай вот мне прежде
Февей-царевичу книжку одну подарить,  -  сказал он и  увел мальчика с  собой
наверх. Здесь он взял со стола маленький вязаный бисерный кошелек, наподобие
кучерской шапочки.
     - На-ка вот тебе,  - сказал он, подавая его Паше: - тут есть три-четыре
рыжичка;  если тебе захочется полакомиться,  - книжку какую-нибудь купить, в
театр сходить,  - ты загляни в эту шапочку, к тебе и выскочит оттуда штучка,
на которую ты можешь все это приобресть.
     В кошельке было положено пять золотых.
     Павел поцеловал у дяди руку. Еспер Иваныч погладил его по голове.
     На другой день Вихровы уехали чем свет. Анна Гавриловна провожала их.
     - Уедете вы,  наш барин опять теперь заляжет,  и  с верху не сойдет,  -
сказала она.
     - Нехорошо,  нехорошо он это делает для здоровья своего!  -  проговорил
полковник.
     - Ой,   уж  и  не  говорите  лучше!  -  произнесла  Анна  Гавриловна  и
глубоко-глубоко вздохнула.


                                     VI

                              ТОНКИЕ ОТНОШЕНИЯ

     Чтобы объяснить некоторые события из жизни Еспера Иваныча,  я  ко всему
сказанному об нем должен еще прибавить, что он принадлежал к деликатнейшим и
стыдливейшим мужчинам,  какие когда-либо создавались в  этой грубой половин