- Тем, что он будет служить для мужа некоторым страхом.
     - Но ведь вы уж больше не живете с вашим мужем?
     - Да, но он может меня потребовать к себе каждую минуту.
     Павел задумался;  в  продолжение всей  этой сцены он  вел  себя как  бы
солиднейший мужчина.
     - Вот об этом-то,  друг мой,  собственно,  я  и хотела посоветоваться с
вами: имею ли я право воспользоваться этим векселем или нет?
     Павел развел руками и начал не без важности:
     - По-моему, имеете и нет; не имеете права, потому что муж ваш не желает
вам оставить этот вексель,  а  имеете его,  потому что он заел весь ваш век;
следовательно, должен поплатиться с вами не только деньгами, но даже жизнию,
если бы вы потребовали того!..
     - Да,  подите,  - люди разве рассудят так!.. Никто этого не знает, да и
знать не хочет!..  Я здесь совершенно одна,  ни посоветоваться мне не с кем,
ни  заступиться за  меня  некому!  -  проговорила m-me  Фатеева и  заплакала
горькими-горькими слезами.
     Павлу сделалось до глубины души ее жаль.
     - Что ж  вам за дело до людей!..  -  воскликнул он сколь возможно более
убедительным тоном.  -  Ну и пусть себе судят,  как хотят!  -  А что,  Мари,
скажите,  знает эту  грустную вашу повесть?  -  прибавил он:  ему  давно уже
хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
     - Кажется,  знает!..  - отвечала Фатеева довольно холодно. - По крайней
мере,  я  слышала,  что муж к  ней и  к Есперу Иванычу,  как к родственникам
своим, писал обо всем, и она, вероятно, больше симпатизирует ему.
     - Мари? - спросил Павел с удивлением.
     - Да,  -  отвечала Фатеева,  -  она в  этом случае ужасная пуристка,  -
особенно в отношении других.
     - А в отношении себя что же? - сказал Павел. Он видел, что m-me Фатеева
была за что-то очень сердита на Мари.
     - О, в отношении себя нет! - говорила та. - Хоть бы с вами, - вы ведь к
ней неравнодушны!
     - Я? - спросил Павел, покраснев.
     - Да, вы!.. И даже очень неравнодушны, - так?
     - Может  быть,  -  отвечал Павел,  улыбаясь:  он  очень рад  был  этому
вопросу.
     - С вами, по-моему, - продолжала Фатеева грустно-серьезным тоном, - она
очень нехорошо поступала;  она видела ваши чувства к себе,  почему же она не
сказала вам, что любит другого?
     - Мари любит другого?..  Но кого же?  - спросил Павел каким-то глухим и
торопливым голосом.
     - Там одного господина; их, вероятно, скоро свадьба будет.
     Павел почувствовал, что у него в голове как бы что-то такое лопнуло.
     - Как же это?..  Я у самой вас спрашивал: нет ли чего особенного у Мари
в Москве, и вы решительно сказали, что нет! - проговорил он с укоризною.
     - Друг мой!..  -  воскликнула Фатеева. - Я никак не могла тогда сказать
вам того!  Мари умоляла меня и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась
вам о том как-нибудь.  Она не хотела,  как сама мне говорила,  огорчать вас.
"Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!"
     - Хорошо  еще  и  то,  -  произнес с  грустной насмешкой Павел,  -  что
обманывали по  крайней мере с  благодетельною целью!..  Что  же  ее  будущий
супруг - господин офицер, гусар, генерал?
     - Он -  артиллерийский полковник;  очень хороший, говорят, человек; эта
привязанность старинная; у них это сватанье тянется года уж три...
     - Что же так долго мешало их счастию?
     - Сама Мари,  разумеется...  Она в  этом случае,  я  не знаю,  какая-то
нерешительная,  что ли,  стыдливая:  какого труда,  я думаю, ей стоило самой
себе признаться в этом чувстве!..  А по-моему,  если полюбила человека -  не
только уж  жениха,  а  и  так  называемою преступною любовью -  что  ж,  тут
скрываться нечего: не скроешь!..
     - И очень она любит жениха? - спросил Павел.
     Всеми  этими  допытываниями он  как  бы  хотел  еще  больше  намучить и
натерзать себя,  а  между тем в голове продолжал чувствовать ни на минуту не
умолкающий шум.
     - Очень, вероятно! По крайней мере, в последнем письме, которое она мне
писала, она беспрестанно называет: "мой добрый, бесценный".
     - Вот как,  -  "добрый, бесценный"! - произнес Павел, куда-то в сторону
смотря.
     M-me Фатеева поняла,  кажется,  наконец, какое она страшное впечатление
произвела на Павла этим открытием.
     - Что же, вы будете в Москве бывать у Еспера Иваныча и у молодых, когда
их свадьба состоится? - спросила она, глядя на него с участием.
     - Конечно-с!..  Какое же право я  имею на них сердиться?  Случай весьма
обыкновенный.  Мне  много  еще  раз,  вероятно,  в  жизни придется влюбиться
несчастным образом!  -  усиливался Павел  ответить насмешливым голосом:  ему
совестно было перед Фатеевой тех  рыданий,  которые готовы были вырваться из
его груди.
     - Ну,  однако,  я тоже завтра уезжаю, и мне тоже надобно похлопотать об
лошадях!.. - сказал он, вставая и протягивая руку m-me Фатеевой.
     - Я,  может быть,  буду в  Москве и  буду иметь крайнюю,  очень крайнюю
надобность видеться с вами! - проговорила она с ударением.
     - Всегда к вашим услугам,  - отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове
у него все еще шумело и трещало;  в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва
двигались.  Придя  к  себе  на  квартиру,  которая была  по-прежнему в  доме
Александры Григорьевны,  он лег и  так пролежал до самого утра,  с открытыми
глазами,  не  спав и  в  то  же  время как бы  ничего не понимая,  ничего не
соображая и даже ничего не чувствуя.
     Сила  любви  никак не  зависит ни  от  взаимности,  ни  от  достоинства
любимого предмета:  все дело в восприимчивости нашей собственной души и в ее
способности сильно чувствовать.  Герой  мой  не  имел  никаких почти данных,
чтобы воспылать сильной страстию к Мари; а между тем, пораженный известием о
любви ее к  другому,  он на другой день не поднимался уже с постели.  Ванька
страшно этого перепугался.  Полковник, отпуская его с сыном в Москву, сказал
ему,  что,  если с Павлом Михайловичем что случится,  так он с него, Ваньки,
(за что-то) три шкуры спустит...  Ванька сидел и обливался горькими слезами.
К счастью,  что при этом был Симонов,  который сейчас же нашелся - сбегал за
доктором  и  послал,   на  собственные  деньжонки,  эстафету  к  полковнику.
Пришедший врач объявил,  что у Павла нервная горячка, и Симонов сам принялся
ставить  больному горчичники,  обтирать его  уксусом с  вином,  беспрестанно
бранил помогавшую ему  при  этом  жену свою,  называя ее  бабой-ротозейкой и
дурой  необразованной.  Этот  отличный человек  так  ухаживал за  Павлом  не
столько,  кажется,  из усердия к нему,  сколько из того, что всякое дело, за
которое  он  принимался,   привык  делать  отлично!..   Полковник,  наконец,
прискакал  на  почтовых.   Увидев  сына  в  таком  положении,  он  пришел  в
совершенное отчаяние.
     - Ну вот вам и университет,  -  говорил ведь я!..  -  повторял он почти
всем людям.
     Павел  сначала не  узнавал отца,  но  потом,  когда он  пришел в  себя,
полковник и ему то же самое повторил.
     - Говорил я  тебе:  до  чего  тебя довел твой университет-то;  плюнь на
него, да и поезжай в Демидовское!
     Павел с ожесточением ударил себя в грудь.
     - Послушайте,  -  начал он раздраженным голосом,  -  у  меня уже теперь
потеряно все в жизни!.. Не отнимайте, по крайней мере, науки у меня.
     Полковник понять не  мог,  что  такое это  все  было потеряно у  сына в
жизни.
     Страх смерти,  около которой Павел был весьма недалеко,  развил снова в
нем религиозное чувство.  Он беспрестанно,  лежа на постели, молился и читал
евангелие. Полковника это радовало.
     - Вот это хорошо,  молись:  молитва лучше всяких докторов помогает!.. -
говорил он, а между тем сам беспрестанно толковал о Павле с Симоновым.
     - Весь он у меня,  братец, в мать пошел: умная ведь она у меня была, но
тоже этакая пречувствительная и претревожная!..  Вот он тоже маленьким болен
сделался;  вдруг вздумала:  "Ай, батюшка, чтобы спасти сына от смерти, пойду
сама в  Геннадьев монастырь пешком!.."  Сходила,  надорвалась,  да  и  жизнь
кончила, так разве бог-то требует того?!
     - Заботливые   люди,   ваше   высокородие,   всегда   нездоровее  людей
беззаботных, - заметил Симонов.
     - Да ведь всему же,  братец, есть мера; я сам человек печный, а ведь уж
у них -  у него вот и у покойницы, - если заберется что в голову, так словно
на пруте их бьет.
     - Ну,  да теперь,  ваше высокородие,  Павел Михайлыч еще молоденек. Бог
даст,  повозмужает и  покоренеет,  а что барчик прекрасный-с и предобрый!  -
говорил Симонов.
     - Добрый-то добрый! - подтверждал с удовольствием полковник.
     Когда сын,  наконец,  объявил еще  раз  и  окончательно,  что  поедет в
Москву, он отнесся уж к нему каким-то даже умоляющим голосом:
     - Позволь мне, по крайней мере, проводить тебя!
     - Ни  за  что!  -  воскликнул Павел  опять  раздраженным голосом.  -  Я
нисколько не хочу вас стеснять собой!
     - Да ты меня больше стеснишь: я измучусь, думая, как ты один поедешь!
     - А я еще больше измучусь,  -  сказал Павел, - если вы поедете со мной,
потому что вам надобно быть в деревне.
     Павел, по преимуществу, не желал, чтобы отец ехал с ним, потому что все
хоть сколько-нибудь близкие люди опротивели ему,  и  он хотел,  чтобы никто,
кроме глупого Ваньки, не был свидетелем его страданий.
     Полковник,  начавший последнее время  почти притрухивать сына,  на  это
покачал только головой и вздохнул;  и когда потом проводил,  наконец, далеко
еще не оправившегося Павла в  Москву,  то горести его пределов не было:  ему
казалось,  что у  него нет уже больше сына,  что тот умер и ненавидит его!..
Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
     - Да,  знаю,  знаю,  за тебя мне бог все это мстит! - говорил он, кивая
своему видению, как бы старому приятелю, головой...


                                ЧАСТЬ ВТОРАЯ


                                     I

                              МАКАР ГРИГОРЬЕВ

     Над  Москвою стоял душнейший июльский день.  В  маленькой и  закоптелой
комнате с  открытым окном,  на жестком кожаном диване,  лежал,  от болезни и
дорожного утомления худой, как мертвец, Павел. В переднем углу комнаты стоял
киот с почерневшими от времени образами, а в другом углу помещался шкафчик с
пустым,  тусклым карафином,  с  рюмкой,  у  которой подножка была  отбита  и
заменена широкой пробкой, с двумя-тремя стаканами и несколькими чашками. Как
ни  мало брезглив был Павел,  но  он  старался даже не глядеть в  этот угол,
чтобы только не видать всех этих предметов: до того они были грязны. На окне
стояла  заплеснелая  чернильница,  в  которую  воткнуто  было  засушенное  и
обгрызанное перо.  Рядом с  нею  стояли счеты,  с  вогнутыми вниз  несколько
спицами.  Вероятно,  хозяин, считая на них, изволил разгневаться и ударил по
ним своим кулаком. На противоположной дивану стене висело заплеванное мухами
зеркало,   и   когда  Павел  попробовал  было  посмотреться,   то  лицо  его
представилось ему совершенно перекошенным на  сторону.  Невдалеке от зеркала
была  прибита  лубочная  картина:  "Русский  мороз  и  немец",  изображающая
уродливейшего господина во фраке и  с  огромнейшим носом,  и на него русский
мужик  в  полушубке замахивался дубиной,  а  внизу было  подписано:  "Немец,
береги свой нос,  идет русский мороз!" Все сие помещение принадлежало Макару
Григорьеву Синькину,  московскому оброчному подрядчику,  к которому,  как мы
знаем,  Михаил Поликарпыч препроводил своего сына...  Ванька вместе с Павлом
тоже  прибыл  в  Москву и  теперь,  по  указанию Макара Григорьева,  спал  в
мастерской на  осоке,  которою прокладывают спаи в  бочках.  Ванька всю рожу
исцарапал себе этой осокой, но все-таки продолжал спать, и у него слюна даже
текла  от  получаемого им  удовольствия:  он  очень уж  умаялся от  езды  на
перекладных и  сиденья -  триста верст -  на облучке.  Макар Григорьев,  для
первого знакомства,  взглянул на  него с  каким-то презрением и,  как собаке
какой,  указав место на  осоке,  проговорил:  "На вот спи тут:  где же  тебе
больше!"
     В  настоящую минуту Макар Григорьев,  старик уж  лет за  шестьдесят,  с
оплывшими руками, с большим животом, в одной рубахе и плисовых штанах, стоял
нехотя перед своим молодым барином.
     - Жена твоя все уверяла отца, что я могу остановиться у тебя, - говорил
Павел, видимо, еще занятый своим прежним горем.
     - Дура она и бестия,  вот что!..  - произнес Макар Григорьев досадливым
голосом.  - Я давно ей обещал язык-то на бревно положить и отрубить топором,
чтобы не болтал он много...
     Разговор на несколько времени приостановился.
     - И папенька-то ваш тоже,  -  продолжал Макар Григорьев тем же сердитым
голосом,  -  пишет:  "Прими сына!" Да что у меня, апартаменты, что ли, какие
настроены в Москве?
     Последние слова показались Павлу несколько обидными.
     - Я у тебя никаких апартаментов и не прошу, а ты мне покажи только, где
бы мне поскорей квартиру найти, - проговорил он.
     Макар Григорьев сейчас же сдал после того.
     - Грамоте-то,  чай,  изволите знать,  - начал он гораздо более добрым и
только несколько насмешливым голосом,  -  подите по  улицам и  глядите,  где
записка есть, а то ино ступайте в трактир, спросите там газету и читайте ее:
сколько хошь -  в ней всяких объявлений есть. Мне ведь не жаль помещения, но
никак невозможно этого: ну, я пьяный домой приду, разве хорошо господину это
видеть?
     - Да ты садись, пожалуйста, - сказал Павел, заметив, наконец, что Макар
Григорьевич все чаще и чаще начинает переступать с ноги на ногу.
     - И то сяду,  -  сказал тот, сейчас же садясь. - Стар ныне уж стал; вот
тоже иной раз по подряду куда придешь - постоишь маненько и сядешь. "Нет-мо,
баря, будет; постоял я перед вами довольно!.."
     - Скажи, ты не бывал здесь у Еспера Иваныча Имплева? Он болен и приехал
сюда лечиться, - спросил Павел.
     - Нет,  не  бывал!..  В  Новоселках,  когда он  жил у  себя в  деревне,
захаживал к  нему;  сколько  раз  ему  отседова  книг,  по  его  приказанью,
высылал!..  Барин важный!.. Только вот, поди ты: весь век с ключницей своей,
словно с женой какой, прожил.
     - Что же, если он любил ее, - возразил Павел грустным тоном.
     - Что  -  любил!..  Вздор!  Разве  барин  может  любить девку  простую,
горничную...
     - Отчего ж не может?
     - Оттого, что она - дура, тварь!.. Всякий должен рубить дерево по себе.
     - Ну,  Анна Гавриловна - никак уж не дура и не тварь, - возразил Павел,
удивленный таким сильным определением.  - А сам ты никогда разве не любил? -
прибавил он с полуулыбкой.
     - Я?..  Нет!..  -  отвечал Макар  Григорьев серьезнейшим образом.  -  Я
завсегда терпеть не мог этого... Заплатил деньги и баста - марш! Чтоб и духу
ее не было.
     - А  побочная дочь  Еспера Иваныча вышла  замуж или  нет?  -  продолжал
спрашивать Павел,  делая вид,  что как будто бы он все это говорит от нечего
делать.
     - Надо  быть,  что  вышла,  -  отвечал Макар.  -  Кучеренко этот  ихний
прибегал ко мне;  он тоже сродственником как-то моим себя почитает и  думал,
что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да
стану ему  угощенье делать;  а  я  вон  велел ему  заварить кой-каких спиток
чайных,  дал ему потом гривенник...  "Не ходи,  говорю,  брат больше ко мне,
не-пошто!" Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то была.
     - Была?.. - переспросил Павел.
     - Была,  -  отвечал Макар Григорьев и потом,  заметив,  что утомление и
тоска на лице Павла как бы увеличились,  он прибавил:  -  Что же я  за дурак
этакой, вам покушать, чай, надо.
     - Да,  вели  мне  подать чего-нибудь,  что  у  вас  там  готовилось,  -
проговорил Павел.
     - Как это возможно,  что у нас готовилось!..  Щи какие-нибудь пустые, -
возразил Макар Григорьев,  вслед за тем встал и,  приотворив немного дверь в
сени, крикнул: - Эй, Огурцов!
     На зов этот в комнату проворно вошел малый - лет двадцати пяти, в одной
рубахе, с ремешком в волосах и в хлябающих сапожных опорках на ногах.
     - Здравствуйте,  батюшка Павел  Михайлович,  -  сказал он  с  веселым и
добрым лицом, подходя к руке Павла.
     - Нет, не надо! - отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо;
он  узнал  в  нем  друга  своего детства -  мальчишку из  соседней деревни -
Ефимку,  который отлично ходил у  него  в  корню,  когда прибегал к  нему по
воскресеньям бегать в лошадки.
     - Вот какой ты стал большой, - сказал ему Павел.
     - Да, батюшка Павел Михайлович, и вы ведь тоже выросли, - сказал Ефим с
прежним веселым лицом.
     - Это что,  брат,  хвастать-то:  осина что ни  есть -  и  та растет!  -
перебил его Макар Григорьев. - А ты вот что, - продолжал он уж повелительным
голосом,  -  поди  в  Московский трактир к  Печкину,  -  слышь!..  Вот  тебе
двадцатипятирублевая!..  -  И  при  этом  Макар Григорьев хвастливо вынул из
жилетного кармана двадцатипятирублевую бумажку и подал ее Огурцову. - Возьми
ты там порцию стерляжьей ухи,  -  слышь! - самолучшего поросенка под хреном,
жареного,  какое там есть,  и  бутылку шипучего-донского!..  Сладенького еще
чего-нибудь бы надо -  забеги в Охотный ряд к Егорову в лавку и спроси, чтоб
фруктов тебе каких-нибудь самолучших дал - десяток.
     - Помилуй,  куда же  ты этакий обед заказываешь!  Я  решительно не могу
всего этого съесть, - воскликнул Павел.
     - Вона, не могу! - воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. - Знаем
ведь тоже:  приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину
уж не сделать того...  Слава тебе господи,  сможем, не разоримся, - заключил
Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.
     Огурцов,  в  тех  же  опорках и  только  надев  мятую-измятую поддевку,
побежал и  очень скоро,  хоть не совсем исправно,  принес все,  что ему было
приказано:  хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом
поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это
и стал его бранить.
     - Экой дурак-мужик,  эка  дура!  -  И  сам  между тем  принялся так  же
неаккуратно и  неумело расставлять перед  Павлом все  кушанья;  Огурцов тоже
помогал ему. Видимо, что оба они желали услужить - и оба не умели.
     - Сам-то ты покушай со мною, - сказал Павел Макару.
     - Нет,  не стану;  я  ведь уж обедал!  -  отвечал тот,  отворачиваясь и
покраснев немного:  такое  ласковое и  бесцеремонное приглашение барина  его
сконфузило!
     Павел  стал  обедать;  уха,  поросенок  и  жареный  цыпленок  оказались
превосходными, но всего этого он съесть, разумеется, не мог.
     - Позови стряпушку! - сказал Макар Григорьев Огурцову.
     Тот пошел.  Павел думал, что придет какая-нибудь женщина, но оказалось,
что пришел замаранный мальчишка.
     - На,  убери -  это барчиково кушанье;  чтобы все у  меня было цело,  -
сказал ему Макар Григорьев.
     Стряпушка грязными руками принялся захватывать тарелки и уносить их.
     - Вино-то откупоренное принес?  - обратился Макар Григорьев к стоявшему
уже опять Огурцову.
     - Откупоренное-с, - отвечал тот.
     - Разлей!
     Огурцов  из  шкафчика достал  два  стакана,  из  которых один,  почище,
поставил перед  Павлом,  а  другой,  совершенно грязный,  перед хозяином,  и
принялся разливать вино, опасаясь, чтобы не пролить из него капельки.
     - Здравия желаем!  -  проговорил Макар  Григорьев,  прищуривая глаза  и
поднося стакан с красным донским ко рту.
     - И тебе того же желаю, - отвечал Павел и чокнулся с ним.
     - Барин вы  наш  будущий будете,  -  властвовать над  нами  станете,  -
продолжал Макар  Григорьев почти  насмешливым тоном.  -  В  маменьку  только
больше будете, а не в папеньку, - прибавил он совершенно уже серьезно.
     - Почему же в маменьку?
     - Да так,  потому она была барыня настоящая, христианка... из роду тоже
настоящего, хорошего, богатого.
     Макар Григорьев преимущественно не уважал полковника за то, что тот