приближать.  О  всем этом у меня составлены докладные записки,  из
коих одну я подал министру внутренних дел, а другую - министру юстиции.
     - Митя у меня молодец!  - подхватил Кнопов. - У него и батька был такой
сутяга:  у  того  Герасимов,  богатый барин,  поля  собаками помял да  коров
затравил,  -  тридцать лет  с  ним тягался,  однако оттягал:  заставили того
заплатить все протори и убытки...
     - Я не то что сутяга,  - возразил ему судья, - а уж, конечно, никому не
позволю наступать себе на ногу,  если я знаю,  что я в чем-нибудь прав!..  В
этой докладной записке,  -  продолжал он  снова,  относясь к  Вихрову,  -  я
объясняю и причины, по которым начальник губернии порочит меня. "Для госпожи
Пиколовой,   -   я  пишу,   -   выгнаны  четыре  исправника  и  заменены  ее
родственниками;  за  госпожу Пиколову ратман за то,  что в  лавке у  него не
поверили ей в долг товару,  был выдержан целый месяц при полиции; за госпожу
Пиколову господин Вихров за то, что он произвел следствие об ее родном брате
не так,  как тому желалось,  предан теперь суду".  Я  вот нарочно и заехал к
вам, чтобы попросить вас позволить мне упомянуть также и об вас.
     - Сделайте одолжение, - подхватил Вихров.
     - Кроме  того,  у  меня  собраны от  разных  жителей города такого рода
записки:  "Ах,  там,  пожалуйста,  устройте бал у  себя,  m-me Пиколовой так
хочется потанцевать",  или:  "Мы с m-me Пиколовой приедем к вам обедать",  и
все в этом роде. Как потом будет угодно министрам - обратить на это внимание
или нет, но я представляю факты.
     - Это,  брат,  еще темна вода во облацех,  что тебе министры скажут,  -
подхватил Кнопов,  - а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить;
как    к    некоторым   полковым   командирам   офицеры   являлись:    "Ваше
превосходительство,  или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с
вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в
противном случае кто-нибудь из  нас,  по  жребию,  должен будет вам  дать  в
публичном месте оплеуху!" - и всегда ведь выходили; ни один не оставался.
     - Губернатор и  полковой командир -  две  вещи разные,  -  возразил ему
судья, - в полках все-таки было развито чувство чести!
     - Губернатор просто назовет это скопом и  донесет на вас,  -  подхватил
прокурор, - и вас всех разошлют по дальним губерниям.
     - Да,  пожалуй, рассылай, - эка важность! Народ-то нынче трусоват стал,
- продолжал Петр  Петрович,  мотнув головой,  -  вон  как  в  старину прежде
дворяне-то  были  -  Бобков и  Хлопков.  Раз  они  в  чем-то  разругались на
баллотировке:  "Ты,  -  говорит один другому,  - не смей мне говорить: я два
раза в солдаты был разжалован!" -  "А я,  -  говорит другой, - в рудниках на
каторге был!" - хвастаются друг перед другом тем; а вон нынешние-то лизуны -
как  съедутся  зимой,  баль-костюме  сейчас  надо  для  начальника  губернии
сделать.   Он   меня  раз  спрашивает:   "Будете  вы  в   маскараде  и   как
замаскируетесь?.."  -   "Министром",   -   говорю.  -  "Зачем  же,  говорит,
министром?"  -  "Чтобы чиновников,  говорю,  всех выгнать вон".  -  "Что же,
говорит,  и меня выгоните?" - "В первую голову", - говорю. Смеется, но после
того на обеды перестал звать...  Однако, моя милая братия, пора нам и пуа! -
заключил Кнопов, уже вставая.
     - Пуа? - спросил его, вставая, Вихров.
     - Пуа!..  Непременно пуа!..  -  повторил Кнопов.  -  Вы,  Фемида  юная,
поедете с  нами?..  В  клуб  ведь  только!  Никуда  больше!..  -  сказал  он
прокурору.
     - Извольте! - отвечал тот.
     - А вы, градоукрашатель? - обратился он к инженеру.
     - И я поеду, - отвечал тот.
     - С вас непременно дюжину шампанского,  - говорил Кнопов, - а то скажу,
из какого лесу вы под городом мост строили.  "Куда это,  говорю,  братцы, вы
гнилушки-то эти везете -  на завод,  что ли,  куда-нибудь в  печь?" -  "Нет,
говорят, мост строить!"
     - Ну,  ну!  Всегда одно и  то же толкуете!  -  говорил инженер,  идя за
Петром Петровичем,  который выходил в  сопровождении всех гостей в переднюю.
Там он  не утерпел,  чтобы не пошутить с  Груней,  у  которой едва доставало
силенки подать ему его огромную медвежью шубу.
     - Что вы, милушка, нянюшкой, что ли, за вашим барином ходите? - спросил
он ее.
     - Нянюшкой-с, - пошутила и Груша, краснея.
     - Что же, вы ему спинку и грудку трете? - спрашивал Кнопов.
     - Нет-с, не тру, - отвечала Груня, смеясь и еще более краснея.
     - Трите, милушка, трите, - это пользительно бывает!
     Вихров,  проводив гостей, начал себя чувствовать очень нехорошо. Он лег
в постель; но досада и злоба, доходящие почти до отчаяния, волновали его. Не
напиши Мари ему спасительных слов своих,  что приедет к нему, - он, пожалуй,
бог знает на что бы решился.
     На другой день он встал в  лихорадке и  весь желтый:  у  него разлилась
страшнейшая желчь.


                                ЧАСТЬ ПЯТАЯ


                                     I

                             РАДОСТНЫЕ ИЗВЕСТИЯ

     Уже  около  двух  месяцев Вихров лежал  больной.  Он  все  почти  время
проводил один;  из друзей его никого не было в городе: Кнопов жил в деревне;
прокурор вместе с  совестным судьей (и  вряд ли  не затем,  чтоб помочь тому
подшибить губернатора) уехал в Петербург. Инженер тоже поехал с ними, чтобы,
как он выражался, пообделать кой-какие делишки, и таким образом единственной
собеседницей героя  моего была  Груша,  очень похорошевшая последнее время и
начавшая одеваться совершенно как  барышня.  Она  целые дни сидела у  него в
комнате и щебетала ему, как птичка, разные разности.
     Однажды,  это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув
голову на  подушки;  ему  невольно припоминалась другая,  некогда бывшая для
него страстная неделя,  когда он  жил  у  Крестовниковых:  как он  был тогда
покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то
время в  жизнь,  в  правду,  в свои собственные силы;  а теперь все это было
разбито - и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.
     Груша  между тем,  думая,  что  барин скучает,  не  преминула сейчас же
начать развлекать его своими разговорами.  По случаю таких великих дней, она
по преимуществу старалась говорить о божественном.
     - А что,  барин, правда ли, - спросила она, - когда Христос воскрес, то
пришел в ад и заковал сатану?
     - Правда,  -  отвечал Вихров,  -  потому что  доброе и  великое начало,
которое есть во Христе, непременно должно было заковать начало злое.
     - И  что  будто бы,  барин,  -  продолжала Груша,  -  цепь  эту,  чтобы
разломать ее,  дьяволы круглый год пилят, - и как только самая малость у них
останется,  с ушко игольное,  вдруг подойдет христов день,  пропоют "Христос
воскресе!", цепь опять цела и сделается?..
     - И это справедливо,  -  подтвердил Вихров,  -  злое начало, как его ни
заковывай, непременно в жизни человеческой начнет проявляться - и все больше
и больше,  пока снова не произнесутся слова любви и освобождения:  тогда оно
опять пропадает... Но кто ж тебе все это рассказывал? - прибавил он, обращая
с радушием свое лицо к Груне.
     - Да тут старушка,  барин,  к  нам одна в  Воздвиженское ходила:  умная
этакая,  начетчица!..  Она еще говорила: как Христос тогда сошел в ад - всех
грешников и увел с собою,  только одного царя Соломона оставил там.  "Что ж,
говорит,  господи,  ты покинул меня?" -  "А то,  говорит,  что ты своим умом
выходи!" Соломон и стал проситься у сатаны.  Тот говорит: "Хорошо, поклонись
только мне!" Что делать царю Соломону?  Он,  однако, день - другой подумал и
согласился:  поклонился сатане,  а сам при этом все держит ручку вверх, - и,
батюшки,   весь  ад   восплескал  от   радости,   что  царь  Соломон  сатане
поклонился...  Тот отпускает его;  только Соломон,  как на землю-то вышел, и
говорит дьяволам,  которые его  провожали:  "Я,  говорит,  не  сатане вашему
кланялся,  а  Христу:  вот,  говорит,  и  образ его у меня на большом пальце
написан!.."  Это он  как два-то  дни думал и  нарисовал себе на  ногтю образ
Спасителя.
     Заметив при этом на губах у Вихрова улыбку, Груша приостановилась.
     - Что, барин, видно, это неправда? - спросила она.
     Вихров недоумевал,  что  ему отвечать:  разочаровывать Грушу в  этих ее
верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже было жаль.
     - Ну,  а сама как ты думаешь:  правда это или нет?  -  спросил он ее, в
свою очередь.
     - Мне-то, барин, сумнительно, - отвечала Груша, - что, неужели в аду-то
кисти и краски есть, которыми царь Соломон образ-то нарисовал.
     - Это не то что он образ нарисовал, - объяснял ей Вихров, - он в мыслях
своих только имел Христа, когда кланялся сатане.
     - Так,  так!..  -  подхватила радостно Груша. - Я сама тоже думала, что
это он только в мнении своем имел;  вот тоже, как и мы, грешные, делаем одно
дело, а думаем совсем другое.
     - Какое же это ты дело делаешь, а думаешь другое? - спросил ее Вихров.
     - Да вот, барин, хотя бы то, - отвечала Груша, немного покраснев, - вот
как вы,  пока в деревне жили,  заставите бывало меня что-нибудь делать - я и
делаю, а думаю не про то; работа-то уж и не спорится от этого.
     - Про что ж ты думаешь?
     - А  про то,  барин (и лицо Груни при этом зарделось,  как маков цвет),
что я люблю вас очень!
     - Вот какая ты! - проговорил Вихров.
     - Да,  барин,  очень вас  люблю!  -  повторила еще  раз Груша и  потом,
истощив,  как  видно,  весь разговор о  божественном,  перешла и  на  другой
предмет.
     - А что, барин, государь Николай Павлович{347} помер уж?
     - Помер.
     - Теперь, значит, у нас государь Александр Николаевич.
     - Александр Николаевич.
     - Он, говорят, добрый?
     - Очень.
     Груша,  кажется,  хотела еще что-то спросить, но в это время послышался
звонок, затем говор и шум шагов.
     - Это, должно быть, Кнопов приехал, - проговорил Вихров.
     - Он и есть,  надо быть,  - медведь этакой! - сказала Груша и поспешила
захватить работу и встать с своего места.
     В комнату, в самом деле, входил Кнопов, который, как только показался в
дверях, так сейчас же и запел своим приятным густым басом:
     "Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя..."
     - Что  это такое?..  От  вечерни,  что ли,  вы?  -  спросил его Вихров,
поднимаясь со своей постели.
     - Из дому-с! - отвечал Петр Петрович и сейчас же заметил, что Груша как
бы немного пряталась в темном углу.
     - Это,  сударыня,  куда вы ушли?  Пожалуйте сюда и извольте садиться на
ваше место!  - проговорил он и подвел ее к тому месту, на котором она сидела
до его прихода.
     Груша очень конфузилась.
     - Да вы сами-то извольте садиться, - проговорила она.
     - Я-то сяду;  ты-то садись и не скрывай от нас твоего прелестного лица!
- проговорил Петр Петрович.
     - Садись, Груша, ничего!.. - повторил ей и Вихров.
     Груша села, но все-таки продолжала конфузиться.
     Петр Петрович затем и сам, точно стопудовая гиря, опустился на стул.
     - С  вестями  я-с,  с  большими!..  Нашего  гонителя,  мучителя скрыли,
почеркнули...  хе-хе-хе!..  - И Петр Петрович захохотал громчайшим смехом на
всю комнату.
     - Какого же?  Неужели губернатора нашего?  -  спросил Вихров и вспыхнул
даже в лице от удовольствия.
     - Его самого-с! - подтвердил Петр Петрович.
     - Но каким же это образом случилось - и за что?
     - Это  все  Митька,  наш  совестный судья,  натворил:  долез сначала до
министров,  тем нажаловался;  потом этот молодой генерал,  Абреев, что ли, к
которому вы  давали ему письмо,  свез его к  какой-то важной барыне на раут.
"Вот,  говорит,  вы тому,  другому,  третьему расскажите о вашем деле..." Он
всем и  объяснил -  и  пошел трезвон по  городу!..  Министр видит,  что весь
Петербург кричит,  -  нельзя ж  подобного господина терпеть на службе,  -  и
сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его...
     Ко всему этому рассказу Груша внимательнейшим образом прислушивалась.
     - Ну,  слава тебе,  господи!  -  сказала она и  даже перекрестилась при
этом:  из  разных  отрывочных слов  барина она  очень  хорошо понимала своим
любящим сердцем, какой злодей был губернатор для Вихрова.
     - Но знает ли он об своей участи? - спросил тот Петра Петровича.
     - Знает -  как же!  Я нарочно сегодня заезжал к Пиколовым -  сидят оба,
плачут,  муж и жена,  - ей-богу!.. "Что это, - я говорю невиннейшим, знаете,
голосом,  -  Ивана-то  Алексеевича вытурили,  говорят,  из службы?"  -  "Да,
говорит,  он  не хочет больше служить и  переезжает в  Москву".  -  "Как же,
говорю,  вы без него скучать будете -  и вы бы переезжали с ним в Москву". -
"У нас,  говорит, состояния нет на то!" - "Что ж, говорю, вашему супругу там
бы  место найти;  вот,  говорю,  отличнейшая там должность открылась:  две с
половиной тысячи жалованья, мундир 5-го класса, стеречь Минина и Пожарского,
чтоб не  украли!"  -  "Ах,  говорит,  от кого же это зависит?"  -  "Кажется,
говорю, от обер-полицеймейстера". Поверили, дурачье этакое!
     - Как-то мое дело теперь повернется -  интересно!..  - произнес Вихров,
видимо,  больше занятый своими мыслями,  чем рассказом Кнопова. - Я уж подал
жалобу в сенат.
     - Повернется непременно в вашу пользу.  На место Мохова,  говорят, сюда
будет назначен этот Абреев - приятель ваш.
     - Неужели? - воскликнул Вихров с явным удовольствием.
     - Он, говорят, непременно.
     - Груша, слышишь: барин твой прежний будет сюда назначен губернатором.
     - Слышу,  да-с! - отвечала та тоже радостно; она, впрочем, больше всего
уж рада была тому, что прежнего-то злодея сменили.
     - Абреев -  человек отличнейший,  честный,  свободномыслящий, - говорил
Вихров.
     - Так мне и  Митрий Митрич пишет:  "Человек,  говорит,  очень хороший и
воспитанный".
     - Но скажите,  пожалуйста, что же Захаревские делают в Петербурге?.. Ни
один из них мне ни строчки,  ни звука не пишет,  - продолжал Вихров, видимо,
повеселевший и разговорившийся.
     - Да старший-то,  слышно,  в Петербурге и останется;  давно уж ему тоже
хотелось туда:  все здесь ниже своего ума находил;  а младший, говорят, дело
какое-то торговое берет, - продуфь ведь малый!..
     В это время послышался в передней снова звонок.
     - Видно,  еще кто-то  приехал!  -  проговорила Груша и  проворно вышла,
чтобы посмотреть, кто.
     Вскоре она возвратилась, но лицо ее было далеко не так весело, как было
оно за несколько минут.
     - Это письмо к вам-с,  -  сказала она заметно сухим тоном.  -  От Марьи
Николаевны, надо быть, - прибавила она, и как будто бы что-то вроде грустной
улыбки промелькнуло у нее на губах.  Груша, несмотря на то, что умела только
читать печатное, почерк Марьи Николаевны знала уже хорошо.
     Вихров дрожащими руками распечатал письмо Мари и начал его читать.
     Мари писала:
     "Наконец бог мне помог сделать для тебя хоть что-нибудь: по делу твоему
в  сенате я просила нескольких сенаторов и рассказала им все до подробности;
оно уже решено теперь,  и  тебя велено освободить от  суда.  По случаю войны
здесь все в ужасной агитации -  и ты знаешь,  вероятно, из газет, что нашему
бедному Севастополю угрожает сильная беда; войска наши, одно за другим, шлют
туда; мужа моего тоже посылают на очень важный пост - и поэтому к нему очень
благосклонен министр и  даже  спрашивал его,  не  желает  ли  он  что-нибудь
поручить ему  или  о  чем-нибудь  попросить его;  муж,  разумеется,  сначала
отказался;  но  я  решилась воспользоваться этим  -  и  моему милому Евгению
Петровичу вдула в  уши,  чтобы он  попросил за  тебя.  Генерал мой сперва от
этого немножко поморщился;  но я ему втолковала,  что это он сделает истинно
доброе дело.  Он убедился этим,  попросил министра,  -  и,  чрез ходатайство
того, тебе разрешено выйти в отставку и жить в деревне; о большем пока я еще
и не хлопотала,  потому что, как только муж уедет в Севастополь, я сейчас же
еду  в  имение наше и  увижусь с  тобою в  твоем Воздвиженском.  Мне  иногда
казалось,  что  ты,  смотря на  мою жизнь,  как будто бы  спрашивал взглядом
твоим: за что я полюбила мужа моего и отдала ему руку и сердце? История этой
любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава гремела
об его храбрости,  все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его
мужестве и  твердости,  -  голова моя закружилась -  и  я,  забыв все другие
качества человека,  видела в нем только героя-храбреца.  В настоящее время я
как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет,
он  любит  меня,  сына  нашего,  -  но  когда  услыхал о  своем назначении в
Севастополь,  то  не  только не поморщился,  но как будто бы даже помолодел,
расторопней и живей сделался -  и собирается теперь,  как он выражается,  на
этот  кровавый пир  так  же  весело и  спокойно,  как  будто бы  он  ехал на
какой-нибудь самый приятнейший для него вечер;  ясно,  что воевать - это его
дело,   его  призвание,   его  сущность:  он  воин  по  натуре  своей,  воин
органически.  Точно так же  и  тот ненавистный капитан,  который так тебе не
понравился тогда у нас на вечере. Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы
тот взял его с собою, - и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было
видеть восторг этого господина;  об неприятеле он не может говорить без пены
у  рта и говорит,  что вся Россия должна вооружиться,  чтобы не дать нанести
себе позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год. Все это
много помирило меня  с  ним  за  его  дикие мнения.  Нет  сомнения,  что  он
искреннейший  патриот  и  любит  Россию  по-своему,  как  только  умеет.  До
свиданья, друг мой!"
     - Нет,  в  один  день и  много уж  получать столько счастья!  -  сказал
Вихров, кладя письмо и ложась от душевного волнения на постель.
     - Что такое еще пишут? - спрашивал Петр Петрович.
     - Пишут,  во-первых,  - отвечал Вихров, растирая себе грудь, - что я от
суда избавлен.
     Груша опять при этом тихонько перекрестилась.
     - И мне разрешено выйти в отставку и ехать в деревню.
     Груша вся как бы превратилась в слух.
     - И  выходите сейчас же!  Черт с ней,  с этой службой!  Я сам,  вон,  в
предводители даже  никогда не  баллотировался,  потому что  все-таки надобно
кланяться разным властям.  Однако прощайте,  -  прибавил он,  заметив, что у
хозяина от сильного волнения слезы уж показывались на глазах.
     - Нет, Петр Петрович, вы должны у меня выпить бутылочку шампанского.
     - А сами вы будете пить со мной? - спросил тот.
     - Сам я не могу, - вы видите, я болен.
     - Ну-с,  мой  милый,  у  меня всегда было священнейшим правилом,  что с
друзьями пить сколько угодно,  а одному -  ни капли.  Au revoir! Успеем еще,
спрыснем как-нибудь!  -  проговорил Петр Петрович и, поднявшись во весь свой
огромный рост,  потряс дружески у  Вихрова руку,  а затем он повернулся и на
своих больных ногах присел перед Грушей.
     - Adieu, mademoiselle, - сказал он.
     - Адье, мсье, - произнесла та, сама тоже приседая перед ним.
     Петр  Петрович  повернулся  и  молодцевато  и  явно  модничая  пошел  в
переднюю,  где не  допустил Грушу подать ему шинель,  а  сам ловко снял ее с
вешалки и надел в рукава.
     - Поберегите ваши слабые силы для вашего слабого барина,  -  проговорил
он нежным голосом Груше.
     - Слушаю-с!  -  отвечала та  и,  проводив гостя,  сейчас же поспешила к
Вихрову, который настоящим уже образом рыдал.
     Груша с испуганным лицом остановилась перед ним.
     Он взял ее за руку.
     - Что ж, мы, барин, и уедем отсюда? - спросила она.
     - Уедем, уедем, на следующей же неделе уедем! - отвечал он.
     Груша несколько времени как бы не решалась его о чем-то спросить.
     - Вы,  барин,  не вздумайте, - начала она и при этом побледнела даже от
страха, - не вздумайте меня с обозом отправи