разу спрашивать всех крестьян.
     - Скажите,  пожалуйста,  как же Парфен Ермолаев жил с женою - дурно или
хорошо?
     - Да  что,  ваше высокоблагородие,  -  вызвался один из мужиков,  самой
обыкновенной наружности и охотник только,  как видно,  поговорить, - сказать
тоже надо правду: по слухам, согласья промеж их большого не было.
     - Но не видали ли вы, чтобы он бил ее, ругал?
     - Это где же  видать!  -  произнес как бы  с  некоторою печалью мужик с
обыкновенною физиогномией.
     - Я, судырь, видел, - отозвался вдруг один старик, стоявший сзади всех,
и при этом даже вышел несколько вперед.
     - Что же ты видел, дедушка? - спросил его Вихров.
     - Видел я,  судырь,  то: иду я раз, так, примерно сказать, мимо колодца
нашего,  а  он ее и бьет тут...  отнял от бадьи веревку-то,  да с железом-то
веревкою-то этою и бьет ее; я даже скрикнул на него: "Что, я говорю, ты, пес
эдакий,  делаешь!", а он и меня лаять начал... Вздорный мальчишка, скверный,
не потаю, батюшка.
     - Зачем таить! - заметил ему священник.
     - Не потаю;  ты же вот говорил,  что за правду бог наградит,  а за ложь
накажет.
     - А вы никто другие не видали, чтобы он ее бил? - спросил Вихров прочих
мужиков.
     - Мы не видали,  а что они несогласно жили, это слыхали, - отвечали все
они единогласно.
     - Да из чьего роду-то она шла? - спросил священник.
     - Да Марьи,  судырь,  вдовы дочка, изволите знать, - отвечал ему тот же
старик.
     - Из дому-то она небогатого шла;  от этого, чай, и согласья-то у них не
было,  -  проговорил священник,  запуская руку в карман подрясника и вынимая
оттуда  новый  бумажный  платок  носовой,   тоже,   как  видно,  взятый  для
франтовства.
     Вихров посмотрел на него вопросительно.
     - Они все ведь,  - продолжал священник, - коли тесть и теща небогаты, к
которым можно им в гости ездить и праздновать,  так не очень жен-то уважают,
и поколачивают.
     - Это точно что:  есть это,  есть!..  - подтвердил и старик. - А тут уж
что-то и особенное маленько было, - прибавил он, внушительно мотнув головой.
     - Что же особенное было?
     - Что  особенное?  Все вон она знают!..  Что они молчат!  -  проговорил
старик, указывая на прочих мужиков.
     - Что же, братцы, говорите, - отнесся к ним Вихров.
     - Что,  ваше высокородие,  пустое он только болтает,  - ответил мужик с
обыкновенной наружностью.
     - Нет, не пустое, не пустое! - отозвался досадливо старик.
     - Да что такое, говорите! - прикрикнул уже Вихров.
     - Да  болтают,   ваше  высокородие,  -  отвечал  мужик  с  обыкновенной
наружностью,  -  что  у  них работница есть и  что будто бы  она там научила
Парфенку это сделать.
     - Были слухи об этом, были, - подтвердил и священник.
     - Да ведь это,  батюшка, мало ли что: не то что про какую-нибудь девку,
а  и про священника,  пожалуй,  наболтают невесть чего,  -  возразил мужик с
обыкновенной наружностью:  он, видно, был рыцарских чувств и не любил женщин
давать в обиду.
     - Что рассказывать-то,  сам парень-то болтал пьяный в  кабаке о том,  -
подхватил старик.
     - Ну,  мы это там увидим; расследую, - сказал ему Вихров. - Позовите ко
мне Парфена Ермолаева.
     Ему  скорее  хотелось  посмотреть  и  поговорить  с  самим  убийцей,  в
преступлении которого он более уже не сомневался.
     Парня ввел сотский.
     - Сделайте, батюшка, предварительное ему наставление.
     Священник встал,  утерся своим бумажным платком и  начал снова каким-то
неестественным голосом:
     - Ты,  братец,  должен покаяться,  и если совершил этот грех, то ты тем
только душу свою облегчишь,  а хоть и будешь запираться,  то никак тем казни
не избегнешь ни в сей жизни, ни в будущей.
     - Я знать ничего не знаю, ваше благословение, - проговорил малый.
     - Опять тебе повторяю:  начальство все  уж  знает про  тебя,  а  потому
покайся лучше, и тебя, может быть, за то помилуют.
     - Мне каяться, ваше благословение, не в чем.
     - Расскажи ты мне,  - начал Вихров, - весь последний день перед смертью
жены:  как  и  что  ты  делал,  виделся ли  с  женой и  что  с  ней говорил?
Рассказывай все по порядку.
     - Я не знаю, ваше благородие, как это сказывать-то.
     - Очень просто. Ну, что делал поутру?
     - Да теперь уж не помнится, ваше благородие.
     - Ну, помнишь, однако, что завтракал?
     - Завтракал.
     - С женой?
     - Со всем семейством.
     - Потом?
     - Потом я словно бы в лес уехал.
     - Потом?
     - Потом-с приехал, обедали.
     - Ну, а виделся с женой?
     - Виделся-с.
     - О чем же ты говорил с ней?
     - Что говорить? Я сказал ей, чтобы шла лошадь мне подсобить отпрячь.
     - Что ж она - пособила?
     - Нету-тка.
     - И что ж, ты за это забранил ее?
     - Нет-с.
     - Никогда ни за что ее не бранил?
     - Нет-с, не бранил.
     - Значит, жили душа в душу?
     - Жили согласно мы-с! - Парень при этом вздохнул.
     - Стало быть, тебе жаль, что она умерла?
     - Кому, ваше благородие, не жаль своей жены, - прибавил он, смотря себе
на руки.
     - А как вы спали с ней - на одной постели?
     - На одной, ваше благородие.
     - Это вот та постель, что я видел в сенях с занавеской?
     - Да-с.
     - А в эту ночь она с тобой тоже спала?
     - Со мной-с!
     - Но она ведь у вас найдена мертвою на дворе;  ну, когда она уходила, -
ты слышал это или нет?
     - Нет,  не слыхал,  ваше благородие!  -  говорил малый, и едва заметная
краска пробежала по лицу его.
     - Вот  видишь,  есть  подозрение,  братец,  что  жена  твоя  убита;  не
подозреваешь ли ты кого-нибудь?
     - Кого мне, ваше высокородие, подозревать; никого я не подозреваю.
     - Но как же, однако, она умерла там?
     - Мало ли, ваше высокородие, люди в одночасье умирают!
     - Однако позволь, любезный: у жены твоей, оказалось, голова проломлена,
грудь прошиблена, ухо оторвано, - ведь это кто-нибудь сделал же?
     - Это, может, ваше высокородие, скотина на нее наступила, как упала она
в бесчувствии; лошадь какая или корова на нее наступила.
     - Ты думаешь так?
     - Думаю, ваше высокородие; все ведь думается; на все придешь.
     - А кто же,  злодей,  это с ней сделал? - вскричал вдруг Вихров бешеным
голосом,  вскочив перед парнем и  показывая рукой себе на горло -  как душат
человека.
     Голос его  так был страшен в  эти минуты,  что священник даже вскочил с
лавки и проговорил:
     - Ой, господи помилуй!
     Парень затрясся и побледнел.
     - Говори,  злодей этакий, а не то и себя не пожалею, убью тебя, - ревел
между тем Вихров.
     Парень окончательно затрясся и опустился медленно на колени.
     - Мой грех, ваше благородие, до меня дошел; только то, что помилуйте! -
проговорил он.
     - А коли твой,  так и прекрасно,  -  сказал Вихров и сейчас записал его
признание в двух словах и просил приложить руку за него священника.
     - Давно бы так надо, чем запираться-то, - говорил тот с укором парню.
     Последний все стоял на коленях и плакал.
     Вихров сказал ему,  чтобы он  встал,  посадил его на лавку и  велел ему
подать воды выпить.
     Малый выпил воды и потер себе грудь.
     - Мне легче теперь словно стало, ваше благородие, - проговорил он.
     - Еще бы,  -  сказал Вихров.  -  Ты  мне должен все рассказать по этому
делу.
     - Все, ваше высокородие, расскажу.
     - Как же ты убил ее? - спросил Вихров.
     - Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить,
пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь;  она молчит; я ударил ее по щеке,
она заплакала навзрыд.  Это мне еще пуще досадней стало;  я  взял да стал ей
ухо рвать;  она вырвалась и убежала от меня на двор, я нагнал ее, сшиб с ног
и начал ее душить.
     - Стало быть, ты намерен был ее убить?
     - Намерен, ваше благородие, я уже давно все собирался ее убить.
     - Но отчего ж у нее эти проломы, если ты только задушил ее?
     - Мне опосля показалось,  что она маленько все еще трепещет;  я взял да
через нее раз пять лошадь провел;  та, надо полагать, копытом-то и проломила
это место, а лошадь-то была кованая.
     - Но что же заставило тебя так зверствовать? - спросил Вихров.
     - Не со своего,  ваше благородие,  разуму делал все это,  и другие тоже
меня подучали к тому.
     - Что же это, работница, что ли, ваша? - спросил Вихров.
     - Она-с и есть, бестия этакая.
     Беспрестанное повторение Парфеном  слов:  ваше  высокоблагородие,  ваше
благословение,  вдетая у  него в ухе сережка,  наконец какой-то щеголеватого
покроя  кафтан и  надетые на  ноги  старые резиновые калоши -  дали  Вихрову
мысль, что он не простой был деревенский малый.
     - Да что ты - мастеровой, что ли, какой-нибудь? - спросил он его.
     - Я - фабричный, ваше высокоблагородие, - отвечал он.
     - А,  ну теперь оно и понятно: ты там, значит, всем этим добродетелям и
научился.
     - Уж там точно,  ваше высокоблагородие, добру мало научат, - согласился
и малый.
     - Народ самый отчаянный - все эти фабричные, - подтвердил и священник.
     - А давно ли у тебя любовь эта с работницей началась?
     - Давно, ваше высокоблагородие, она давно уж у нас тоже живет.
     - Стало быть, ты и до женитьбы ее любил?
     - Известно, ваше высокородие.
     - Отчего же ты не женился на ней?
     - Что ж на ней жениться-то, - разве она стоит того?
     - Поэтому жена твоя тебе больше нравилась, чем она?
     - Не то что больше, а что точно, что женщина смиренная была.
     - Зачем же ты убил ее?
     - По наговорам все.
     - Работницы этой?
     - Да-с.  Все смеялась она:  "Жена у тебя дура,  да ты ее очень любишь!"
Мне это и обидно было, а кто ее знает, другое дело: может, она и отворотного
какого дала мне.  Так  пришло,  что  женщины видеть почесть не  мог:  что ни
сделает она, все мне было не по нраву!
     - И что же, работница тебе прямо говорила, чтобы ты убил жену?
     - Смеялась как-то раз:  "Ты бы, говорит, жену-то твою утопил в проруби.
Что ты, говорит, больно ее бережешь".
     - Ну,  а где же ты,  скажи мне,  денег взял, чтобы откупиться на первом
следствии?
     - Тоже, ваше благородие, добрые люди помогли в том случае.
     - Что же, это хозяин, которому ты в рекруты продался?
     - Самый  он-с,   -  отвечал  откровенно  и  даже  как  бы  с  некоторым
удовольствием малый.  - Меня, ваше благородие, при том деле почесть что и не
спрашивали:  "Чем, говорит, жена твоя умерла? Ударом?" - "Ударом", - говорю;
так и порешили дело!
     - Что же, ты сам просил хозяина, чтобы он тебя откупил? - спросил вдруг
и почему-то священник.
     Ему,  кажется,  было не совсем приятно, что одного из самых богатых его
прихожан путают в дело.
     - Он сам,  ваше благословение, пожелал того: "Что ты теперь, говорит, у
нас пропадешь; мы, говорит, лучше остальные деньги, что тебе следует, внесем
начальству, тебя и простят". - "Вносите", - говорю.
     - Болтовня, братец, твоя одна только это! - проговорил священник.
     - Нет,  ваше благословение, верно так; всю сущую правду говорю; мне что
теперь: себя я не пожалел, что ж мне других-то скрывать?
     Всеми  этими оговорами,  так  же  как  тоном голоса своего и  манерами,
Парфен все больше и  больше становился Вихрову противен.  Опросивши его,  он
велел  позвать  работницу.   Та  вошла  с  лицом  красным  и,  как  кажется,
заплаканным.
     Вихров  велел  ей  стать  рядом  с  Парфеном.  Она  стала  и  тотчас же
отвернулась от него.
     - Скажи,  любезная,  не  находилась ли ты в  любовной связи вот с  этим
Парфеном Ермолаевым? - начал Вихров.
     - Нету-с, как это возможно! - отвечала она.
     Ее  синяя шубка и  обшитые красным сукном коты тоже бросились Вихрову в
глаза.
     - Ты всегда в работницах жила? - спросил он ее.
     - Нет,  мы по летам только в  работницах живем,  а  по зимам на фабрике
шерсть мотаем.
     - С одной,  значит,  фабрики с ним?  - сказал Вихров, указывая девке на
Парфена.
     - С одной и той же, - отвечала девка.
     - Может быть, ты там с ней и слюбился? - спросил он Парфена.
     - И там и здесь, везде-ся-тко! - отвечал тот.
     - Как же ты запираешься?  Вот он сам признается в том,  - сказал Вихров
девке.
     - Мало ли что он наболтает;  я не то что его, а и никого еще не знаю, -
отвечала она, потупляя глаза.
     - Да,  не знаешь,  девка, как же! Поди-ко, какая честная! - возразил ей
парень.
     - Здесь этаких нет,  чтобы никого-то в девушках не знали,  - произнес и
священник, грустно качнув головой.
     - Ни  единой!..  -  подхватил  малый.  -  Что  она,  ваше  высокородие,
запирается!  -  отнесся он к Вихрову.  -  Я прямо говорю -  баловать я с ней
баловал, и хозяйку мою бить и даже убить ее - она меня подучала!
     Девка при этом заплакала.
     - Вот уж это врешь,  грех тебе!.. Грех на меня клепать!.. Спросите хоть
родителей его! - говорила она.
     - Не было,  ах ты,  шельма этакая!..  Что моих родителей-то спрашивать;
известно,  во всем нашем семействе словно,  ваше высокородие,  неспроста она
всех обошла;  коли ты запираешься,  хочешь -  я во всем этом свидетелей могу
представить.
     - Каких свидетелей? Каких? - спрашивала девка, еще более покраснев.
     - А таких! Знаю уж я каких! - говорил Парфен.
     Девка после этого вдруг обратилась к  Вихрову.  Тон голоса ее  при этом
совершенно переменился, глаза сделались какие-то ожесточенные.
     - Это точно что!  Что говорить,  - затараторила она, - гулять - я с ним
гуляла,  каюсь в  том;  но  чтобы хозяйку его убить научала,  -  это уж  мое
почтенье!  Никогда слова моего не было ему в том; он не ври, не тяни с собой
людей в острог!
     - Я потяну, посадят, - говорил парень.
     - Нет, врешь, не посадят, - возражала ему бойко девка.
     Вихров велел им обоим замолчать и  позвал к  себе того высокого мужика,
отец которого покупал Парфена за свое семейство в рекруты.
     - Вот он говорит,  -  начал он прямо, указывая мужику на Парфена, - что
вы деньгами, которые следовали ему за его рекрутчество, закупили чиновников.
     Высокий мужик усмехнулся.
     - Что мы -  осьмиголовые, что ли, что в чужое-то дело нам путаться: бог
с  ним...  Мы  найдем и  неподсудимых,  слободных людей идти за нас!  Прежде
точно,  что  уговор промеж нас  был,  что  он  поступит за  наше семейство в
рекруты;  а тут,  как мы услыхали, что у него дело это затеялось, так сейчас
его и оставили.
     - Ну, что ж ты на это скажешь? - обратился Вихров к Парфену.
     - Что сказать-то,  ваше благородие?.. Его словам веры больше дадут, чем
моим.
     - Стало быть, ты ничем не можешь доказать против его слов?
     - Ничем, - отвечал Парфен утвердительно.
     Он  уже очень хорошо понял кинутый на  нею выразительный взгляд высоким
мужиком. Священник тоже поддерживал последнего.
     - Это семейство степенное, хорошее, - говорил он.
     - Но вы, однако, такие же фабричные? - обратился Вихров к мужику.
     - Нет, сударь, мы скупщики, - отвечал тот.
     Вихров на него и на священника посмотрел вопросительно.
     - Здесь ведь  вот  как  это  идет,  -  объяснил ему  сей  последний,  -
фабричные делают у  купцов на  фабрике сукна простые,  крестьянские,  только
тонкие, а эти вот скупщики берут у них и развозят эти сукна по ярмаркам.
     Вихров,  разумеется,  очень  хорошо понимал,  что  со  стороны высокого
мужика было одно только запирательство;  но как его было уличить: преступник
сам  от  своих слов  отказывался,  из  соседей никто против богача ничего не
покажет,  чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с
сокрушенным сердцем  Вихров  отпустил его,  девку-работницу сдал  на  поруки
хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в
острог.  Парфен и родные его,  кажется,  привыкли уже к этой мысли;  он,  со
своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый взял
в  руки;  те довольно равнодушно простились с  ним,  и одна только работница
сидела у  окна и  плакала;  за  себя ли она боялась,  чтобы ей чего не было,
парня ли ей было жаль - неизвестно; но между собой они даже и не простились.
Земским,  предназначенным сопровождать преступника,  оказался тот же корявый
мужик.  Он  вместе с  сотским связал Парфену ноги и  посадил его на середнее
место в телегу.
     - Сиди, друг любезный, покойно; свезем мы тебя с почетом, - говорил он,
садясь сбоку его.
     - Ноги-то уж больно затянули! - жаловался Парфен.
     - Ничего,  друг любезный,  привыкай; приведется еще железные крендельки
носить на них! - утешил его земский.


                                    VIII

                           АРЕСТАНТЫ И АРЕСТАНТКИ

     По возвращении Вихрова снова в  уездный город,  к нему сейчас же явился
исправник,  под тем будто бы предлогом,  чтобы доставить ему два предписания
губернатора, присланные на имя Вихрова.
     - А вы в Вытегре изволили открыть,  что эту женщину муж убил? - спросил
он как бы к слову.
     - Открыл! - отвечал Вихров.
     - Удивительное дело! - произнес исправник, вскинув к небу свои довольно
красивые глаза. - Вот уж по пословице - не знаешь, где упадешь! Целую неделю
я там бился, ничего не мог открыть!
     Вихров молчал.  Ему противно даже было слушать этого господина, который
с виду был такой джентльмен, так изящно и благородно держал себя, имел такие
аристократические руки и одет был почти столичным франтом.
     - Вы где прежде служили? - спросил он его.
     - Прежде в  военной-с.  Был адъютантом и  казначеем полковым и  все вот
это, женившись по страсти, променял на кляузную должность исправника.
     - Но зато здесь повыгодней! - произнес не без иронии Вихров.
     - Бог с  ней -  с этой выгодой,  -  отвечал исправник,  не зная,  как и
понять эти слова.
     Вихров затем принялся читать бумаги от  губернатора:  одною из  них ему
предписывалось  произвести  дознание  о  буйствах  и  грубостях,   учиненных
арестантами местного острога смотрителю, а другою - поручалось отправиться в
село Учню и  сломать там раскольничью моленную.  Вихров на первых порах и не
понял - какого роду было последнее поручение.
     - А  скажите,  пожалуйста,  далеко ли  отсюда село Учня?  -  спросил он
исправника.
     - Верст сорок, - отвечал тот.
     - Мне завтра надо будет ехать туда, - продолжал Вихров.
     - В  таком  уж  случае,  -  начал исправник несколько,  меланхолическим
голосом, - позвольте мне предложить вам экипаж мой; почтовые лошади вас туда
не повезут, потому что тракт этот торговый.
     - Но я возьму обывательских, - возразил Вихров.
     Исправник на это грустно усмехнулся.
     - Здесь  об  обывательских лошадях и  помину нет;  мои  лошади такие же
казенные.
     - Но мне все-таки совестно,  -  сказал Вихров,  - позвольте, по крайней
мере, мне следующие с меня прогоны отдать вашему кучеру.
     - Это  как  вам  угодно  будет,  -  отвечал с  покорностью исправник и,
посеменя после того немного перед Вихровым ногами, сказал негромким голосом:
     - Я, вероятно, буду подвергнут ответственности за мое упущение?
     - Вероятно! - отвечал тот ему откровенно.
     - Но за что же?..  За что? - произнес исправник вкрадчивым уже тоном. -
Irren ist menschlich!* - прибавил он даже по-немецки.
     ______________
     * Людям свойственно заблуждаться! (нем.).

     - В службе и за irren наказывают, - отвечал ему Вихров.
     - Конечно-с!  -  согласился исправник и,  поняв,  как видно, что с этим
молокососом ему разговаривать было больше нечего, раскланялся и ушел.
     Оставшись  один,  герой  мой  предался  печальным размышлениям об  этом
мерзейшем внешнем  русском образовании,  которое только  дает  человеку лоск
сверху,  а внутри,  в душе у него оставляет готовность на всякую гнусность и
безобразие,  -  и  вместе с  тем он  послал сказать смотрителю,  что приедет
сейчас в  острог произвести дознание о  происшедших там беспорядках.  Острог
помещался на самом конце города в  частном доме и отличался от