ом к хозяину и показывая на двух его сыновей.
     - Да-с, - отвечал тот с некоторою нежностью.
     Разговор  на   несколько  минут  остановился:   по  случаю  только  что
выслушанной заупокойной обедни по муже, Александра Григорьевна считала своею
обязанностью быть несколько печальной.
     - Мне  часто приходило в  голову,  -  начала она  тем же  расслабленным
голосом,  - зачем это мы остаемся жить, когда теряем столь близких и дорогих
нам людей?..
     - Воля божия на то, вероятно, есть, - отвечал Ардальон Васильевич, тоже
придавая лицу своему печальное выражение.
     - Да! - возразила Александра Григорьевна, мрачно нахмуривая брови. - Я,
конечно,  никогда не позволяла себе роптать на промысл божий,  но все-таки в
этом  случае воля  его  казалась мне  немилосердна...  В  первое время после
смерти мужа,  мне  представлялось,  что неужели эта маленькая планетка-земля
удержит меня, и я не улечу за ним в вечность!..
     На  это Ардальон Васильевич не  нашелся ничего ей  ответить,  а  только
потупился и слегка вздохнул.
     - Меня тогда удерживало в  жизни и теперь удерживает конечно вот кто!..
- заключила Александра Григорьевна и  указала на  Сережу,  который все время
как-то неловко стоял посредине комнаты.
     Старший сын хозяев, должно быть, очень неглупый мальчик, заметил это, и
когда  Александра Григорьевна перестала говорить,  он  сейчас  же  подошел к
Сереже и вежливо сказал ему:
     - Вы устали, я думаю, в церкви; не угодно ли вам сесть?
     - Да, устал! - отвечал Сережа ротозеевато и сел.
     Мальчик-хозяин поместился рядом с  ним,  и видимо с целью занимать его.
Другой же братишка его,  постояв немного у  притолки,  вышел на двор и  стал
рассматривать экипаж и лошадей Александры Григорьевны,  спрашивая у кучера -
настоящий ли серебряный набор на лошадях или посеребренный -  и  что все это
стоит?  Вообще,  кажется,  весь  божий  мир  занимал его  более  со  стороны
ценности,  чем  какими-либо  другими качествами;  в  детском своем умишке он
задавал себе иногда такого рода вопрос:  что, сколько бы дали за весь земной
шар, если бы бог кому-нибудь продал его? Маремьяна Архиповна вошла наконец с
кофеем,  сухарями и сливками.  Лицо ее еще более раскраснелось.  Она сначала
было  расставила  все  это  перед  Александрой  Григорьевной,   потом  вдруг
бросилась с  чашкой кофе и  с массой сухарей и к Сереже.  Умненький сынок ее
сейчас же поспешил помочь матери и поставил перед гостем маленький столик.
     Александра Григорьевна и Сережа почти с жадностью принялись пить кофе и
есть печенье.
     - Я  нигде не пивала таких сливок,  как у вас,  -  отнеслась Александра
Григорьевна благосклонно к хозяйке.
     Та при этом как бы слегка проржала от удовольствия.
     - И трудно,  ваше высокопревосходительство, другим такие иметь: надобно
тоже,  чтобы посуда была чистая,  корова чистоплотно выдоена,  - начала было
она; но Ардальон Васильевич сурово взглянул на жену. Она поняла его и сейчас
же замолчала:  по своему необразованию и стремительному характеру, Маремьяна
Архиповна нередко таким образом провиралась.
     - Ну-с,  теперь за дело!  - сказала Александра Григорьевна, стряхивая с
рук крошки сухарей.
     - Убирай все скорее! - скомандовал Захаревский жене.
     - Сейчас! - отвечала та торопливо, и действительно в одно мгновение все
прибрала;  затем сама возвратилась в  гостиную и  села:  ее  тоже,  кажется,
интересовало послушать, что будет говорить Александра Григорьевна.
     - Пожалуйте сюда,  Ардальон Васильевич, - отнеслась последняя к хозяину
дома.
     Тот встал,  подошел к ней и,  склонив голову, принял почтительную позу.
Александра Григорьевна вынула из кармана два письма и начала неторопливо.
     - Прежде  всего  скажите вы  мне,  которому из  ваших  детей  хотите вы
вручить якорь и лопатку, и которому весы правосудия?
     - Вот-с этому весы правосудия,  - сказал с улыбкою Ардальон Васильевич,
показывая на сидевшего с Сережей старшего сына своего.
     - Прекрасно-с!  И  поэтому,  по приезде в Петербург,  вы возьмите этого
молодого  человека  с  собой  и  отправляйтесь  по  адресу  этого  письма  к
господину,  которого я очень хорошо знаю;  отдайте ему письмо,  и что он вам
скажет:  к  себе ли  возьмет вашего сына для приготовления,  велит ли отдать
кому - советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае не жалеть,
потому что в Петербурге также пьют и едят, а не воздухом питаются!
     - Слушаю-с,  -  отвечал Захаревский покорно,  и  искоса кидая взгляд на
адрес письма.
     - Касательно   второго   вашего   ребенка,   -   продолжала  Александра
Григорьевна,  - я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему
знакомству это было бы возможно;  но сами согласитесь,  что лиц,  так высоко
поставленных,  беспокоить о  каком-нибудь  определении в  училище  ребенка -
совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но,
пожалуй,  не менее сильному...  Он друг нашего дома,  и  вы ему прямо можете
сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
     На  все  это  Ардальон Васильевич молчал:  лицо его далеко не  выражало
доверия ко всему тому, что он слышал.
     - Третье  теперь-с!  -  говорила  Александра  Григорьевна,  вынимая  из
кармана еще бумагу. - Это просьба моя в сенат, - я сама ее сочинила...
     Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько
лет вела процесс,  и не для выгоды какой-нибудь,  а с целью только показать,
что она юристка и  может писать деловые бумаги.  Ардальон Васильевич в  этом
случае был больше всех ее жертвой:  она читала ему все сочиняемые ею бумаги,
которые в  смысле деловом представляли совершенную чушь;  требовала совета у
него  на  них,  ожидала от  него  похвалы им  и  наконец давала  ему  тысячу
вздорнейших поручений.
     - Подайте это  прошение,  ну,  и  там  подмажьте,  где  нужно будет!  -
заключила она, вероятно воображая, что говорит самую обыкновенную вещь.
     Но у Ардальона Васильевича пот даже выступил на лбу. Он, наконец, начал
во всем этом видеть некоторое надругательство над собою. "Еще и деньги плати
за нее!" -  подумал он и,  отойдя от гостьи, молча сел на отдаленное кресло.
Маремьяна Архиповна тоже молчала;  она видела,  что муж ее чем-то недоволен,
но чем именно - понять хорошенько не могла.
     Александра Григорьевна между тем как бы что-то такое соображала.
     - На свете так мало людей, - начала она, прищуривая глаза, - которые бы
что-нибудь для  кого  сделали,  что  право,  если самой кому хоть чем-нибудь
приведется услужить, так так этому радуешься, что и сказать того нельзя...
     - Вам уж это свыше от природы дано! - проговорил как бы нехотя Ардальон
Васильевич.
     - А по-моему так это от бога, по его внушениям! - подхватила, с гораздо
большим одушевлением, Маремьяна Архиповна.
     - Вот это так,  вернее,  -  согласилась с нею Александра Григорьевна. -
"Ничто бо от вас есть, а все от меня!" - сочинила она сама текст.
     Разговаривать далее,  видимо,  было не  об чем ни гостье,  ни хозяевам.
Маремьяна Архиповна,  впрочем, отнеслась было снова к Александре Григорьевне
с предложением, что не прикажет ли она чего-нибудь закусить?
     - Ах,  нет,  подите!  Бог с вами! - почти с, ужасом воскликнула та. - Я
сыта по горло,  да нам пора и ехать.  Вставай,  Сережа!  -  обратилась она к
сыну.
     Тот  встал.  Александра Григорьевна любезно  расцеловалась с  хозяйкой;
дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и - пошла.
Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и
когда возвратились в комнаты,  то весь их наружный вид совершенно изменился:
у  Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась на
тот диван,  на котором сидела Александра Григорьевна,  а Ардальон Васильевич
просто сделался гневен до ярости.
     - Какова бестия,  -  а?  Какова каналья? - обратился он прямо к жене. -
Обещала,  что напишет и к графу,  и к принцу самому,  а дала две цидулишки к
какому-то учителю и какому-то еще секретаришке!
     - Да ты бы у ней и просил писем к графу и к принцу, как обещала!
     - Для чего,  на  кой черт?  Неужели ты  думаешь,  что если бы она смела
написать,  так  не  написала бы?  К  самому царю бы  накатала,  чтобы только
говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до
графа,  и до дворника его не дойдешь!..  Ведь как надула-то,  главное: из-за
этого дела я  пять тысяч казенной недоимки с  нее не взыскивал,  два строгих
выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
     - Теперь, по крайности, надо взыскать!
     - Да,  поди,  взыщи;  нет уж, матушка, приучил теперь; поди-ка: понажми
только посильнее,  прямо поскачет к губернатору с жалобой, что у нас такой и
сякой исправник:  как же  ведь -  генерал-адъютантша,  везде доступ и  голос
имеет!
     - Сделаешь как-нибудь и без ее писем,  -  проговорила как бы в утешение
мужа Маремьяна Архиповна.
     - Сделаю,  известно!..  Серебряные и  золотые ключи  лучше всяких писем
отворяют двери, - сказал он.
     - У кого ты остановишься?.. У Тимофеева, чай?.. Все даром проживешь...
     - У него попробую,  -  отвечал исправник,  почесывая в голове:  - когда
здесь был,  беспременно просил, чтобы у него остановиться; а там, не знаю, -
может, и не примет!
     - Коли не примет, так вели у него здешнюю моленную{25} опечатать!..
     - Велю; не стану с ним церемониться.
     Тимофеев был  местный раскольник и  имел  у  себя  при  ломе моленную в
деревне, а сам постоянно жил в Петербурге.
     Весь  этот разговор родителей старший сын  Захаревских,  возвратившийся
вместе с ними,  после проводов Абреевой,  в гостиную,  выслушал с величайшим
вниманием.  Он  всякий раз,  когда  беседа между отцом и  матерью заходила о
службе  и  о  делах,  не  проронял ни  одного  слова.  Может  быть  Ардальон
Васильевич потому и предназначал его по юридической части.  Другой же сын их
был  в  это  время занят совсем другим и  несколько даже странным делом:  он
болтал палкой в  помойной яме;  с  месяц тому назад он  в  этой же  помойне,
случайно роясь,  нашел и выудил серебряную ложку,  и с тех пор это сделалось
его любимым занятием.
     По  всем  этим признакам,  которые я  успел сообщить читателю об  детях
Захаревского,  он,  я  полагаю,  может уже некоторым образом заключить,  что
птенцы сии явились на божий мир не раззорити, а преумножити дом отца своего.


                                     IV

                              СТАРЫЙ ХОЛОСТЯК

     Вихров,  везя  сына  в  гимназию,  решился  сначала  заехать в  усадьбу
Новоселки к  Есперу Иванычу Имплеву,  старому холостяку и  двоюродному брату
покойной жены его.  Паша любил этого дядю,  потому что он  казался ему очень
умным.  К  Новоселкам они стали подъезжать часов в семь вечера.  На открытой
местности, окаймленной несколькими изгибами широкой реки, посреди низеньких,
стареньких  и  крытых  соломою  изб  и  скотных  дворов,  стоял  новый,  как
игрушечка,  дом Имплева.  Паша припомнил, что дом этот походил на тот домик,
который он видел у  дяди на рисунке,  когда гостил у него в старом еще доме.
Рисунок  этот   привез  к   Есперу  Иванычу  какой-то   высокий  господин  с
всклоченными волосами и  в синем фраке с светлыми пуговицами.  Господин этот
что-то  такое  запальчиво говорил,  потом  зачем-то  топал  ногой,  проходил
небольшое пространство,  снова топал и снова делал несколько шагов.  Гораздо
уже  в  позднейшее время  Павел  узнал,  что  это  топанье означало площадку
лестницы,  которая должна была проходить в новом доме Еспера Иваныча,  и что
сам  господин был  даровитейший архитектор,  академического еще  воспитания,
пьянчуга,  нищий,  не  любимый ни  начальством,  ни  публикой.  После него в
губернском городе до  сих  пор остались две -  три постройки,  в  которых вы
сейчас же замечали что-то особенное,  и вам делалось хорошо, как обыкновенно
это   бывает,   когда   вы   остановитесь,   например,   перед   постройками
Растрелли{26}. Во всей губернии один только Еспер Иваныч ценил и уважал этот
высокий,   но  спившийся  талант.   Он  заказал  ему  план  и  фасад  своего
деревенского дома,  и  все предначертания маэстро выполнил,  по крайней мере
снаружи,  с буквальной точностью.  Дом вышел,  начиная с фасада и орнаментов
его  до  соразмерности  частей,  с  печатью  великого  вкуса.  Еспер  Иваныч
предполагал в  том же  тоне выстроить и  всю остальную усадьбу,  имел уже от
архитектора и рисунки для того, но и только пока!
     Когда Вихровы въехали в Новоселки и вошли в переднюю дома, их встретила
Анна Гавриловна,  ключница Еспера Иваныча,  женщина сорока пяти лет,  но еще
довольно красивая и необыкновенно чистоплотная из себя.
     - Мы  с  Еспером Иванычем из-под  горы еще  вас  узнали,  -  начала она
совершенно свободным тоном:  -  едут все  шагом,  думаем:  верно это Михайло
Поликарпыч лошадей своих жалеет!
     - Жалею!  -  отвечал,  немного краснея,  полковник:  он в самом деле до
гадости был бережлив на лошадей.
     - Миленький,  как  вырос,  -  обратилась  Анна  Гавриловна  к  Павлу  и
поцеловала его в голову:  -  вверх пожалуйте; туда барин приказал просить! -
прибавила она.
     - Идем! - отвечал полковник.
     Чем выше все они стали подниматься по лестнице,  тем Паша сильнее начал
чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя. В
высокой  и  пространной  комнате,   перед  письменным  столом,  на  покойных
вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч.  Он был в колпаке,  с поднятыми на
лоб очками,  в  легоньком холстинковом халате и  в мягких сафьянных сапогах.
Лицо  его  дышало  умом  и  добродушием и  напоминало собою  несколько  лицо
Вальтер-Скотта.
     - Здравствуйте, странники, не имущие крова! - воскликнул он входящим. -
Здравствуй,  Февей-царевич{27}!  -  прибавил он  почти нежным голосом Павлу,
целуя его в лицо.
     Павел  целовал у  дяди  лицо,  руки;  от  запаха французского табаку он
счихнул.
     Вихровы сели.
     Кабинет Еспера  Иваныча представлял довольно оригинальный вид:  большой
стол, перед которым он сам сидел, был всплошь завален бумагами, карандашами,
циркулями,  линейками,  треугольниками.  На  нем же  помещались:  зрительная
труба,  микроскоп и  калейдоскоп.  У задней стены стояла мягкая,  с красивым
одеялом, кровать Еспера Иваныча: в продолжение дня он только и делал, что, с
книгою в  руках,  то сидел перед столом,  то ложился на кровать.  По третьей
стене шел длинный диван, заваленный книгами, и кроме того, на нем стояли без
рамок две отличные копии:  одна с  Сикстовой Мадонны{27},  а  другая с Данаи
Корреджио{28}.  Картины эти,  точно так  же,  как и  фасад дома,  имели свое
особое  происхождение:  их  нарисовал  для  Еспера  Иваныча  один  художник,
кротчайшее  существо,   который,  тем  не  менее,  совершил  государственное
преступление,  состоявшее в том, что к известной эпиграмме. "Всевышнего рука
три чуда совершила!"  -  пририсовал руку с  военным обшлагом{28}.  За это он
сослан  был  под  присмотр полиции  в  маленький уездный  городишко,  что  в
переводе значило:  обречен был  на  голодную смерть!  Еспер Иваныч,  узнав о
существовании этого несчастливца,  стал  заказывать ему  работу,  восхищался
всегда его колоритом и  потихоньку посылал к  его кухарке хлеба и мяса.  Эта
помощь,  эти слова ободрения только и поддерживали жизнь бедняка. На третьей
стене  предполагалась  красного  дерева  дверь  в  библиотеку,  для  которой
маэстро-архитектор изготовил было великолепнейший рисунок; но самой двери не
появлялось  и  вместо  ее  висел  запыленный  полуприподнятый  ковер,  из-за
которого виднелось,  что в соседней комнате стояли растворенные шкапы; тут и
там  размещены были неприбитые картины и  эстампы,  и  лежали на  полу и  на
столах книги.  Все это Еспер Иваныч каждый день собирался привести в порядок
и каждый день все больше и больше разбрасывал.
     - Залобаниваю вот, везу в гимназию! - начал старик Вихров, показывая на
сына.
     - Что  ж,  это  хорошо,  -  проговорил  Имплев  с  каким-то  светлым  и
ободряющим лицом.
     - Одно только -  жаль расстаться... Один ведь он у меня, - только свету
и радости!.. - произнес полковник, и у него уж навернулись слезы на глазах.
     Еспер Иваныч потупился.
     - Зачем же расставаться - живи с ним! - проговорил он.
     - А как хозяйство-то оставить,  - на кого? Разорят совсем! - воскликнул
полковник, почти в отчаянии разводя руками.
     Еспер Иванович понял,  что  в  душе старика страшно боролись:  с  одной
стороны,  горячая привязанность к  сыну,  а  с другой -  страх,  что если он
оставит хозяйство,  так непременно разорится;  а  потому Имплев более уже не
касался этой больной струны.
     Вошла Анна Гавриловна с  чайным подносом в руках.  Разнеся чай,  она не
уходила, а осталась тут же в кабинете.
     - Где жить будет у тебя Паша? - спросил Еспер Иваныч полковника.
     - Да тут, я у Александры Григорьевны Абреевой квартирку в доме ее внизу
взял!.. Оставлю при нем человека!.. - отвечал тот.
     - Что же, он так один с лакеем и будет жить? - возразил Еспер Иваныч.
     - Нет,   я  сына  моей  небогатенькой  соседки  беру  к  нему,  -  тоже
гимназистик,  постарше Паши и прекраснейший мальчик! - проговорил полковник,
нахмуриваясь: ему уже начали и не нравиться такие расспросы.
     Еспер Иваныч сомнительно покачал головой.
     - Не знаю,  -  начал он,  как бы более размышляющим тоном, - а по-моему
гораздо бы лучше сделал,  если бы отдал его к  немцу в  пансион...  У  того,
говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх того учат.
     - Ни за что!  -  сказал с  сердцем полковник.  -  Немец его никогда и в
церковь сходить не заставит.
     Говоря это,  старик маскировался:  не того он боялся, а просто ему жаль
было платить немцу много денег,  и  вместе с  тем он ожидал,  что если Еспер
Иваныч догадается об том,  так,  пожалуй,  сам вызовется платить за Павла; а
Вихров и  от него,  как от Александры Григорьевны,  ничего не хотел принять:
странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
     Еспер Иваныч,  между тем,  стал смотреть куда-то  вдаль и  заметно весь
погрузился в  свои  собственные мысли,  так  что  полковник  даже  несколько
обиделся этим. Посидев немного, он встал и сказал не без досады:
     - А мне уж позвольте: я помолюсь, да и лягу!
     - Сделай милость! - сказал Еспер Иваныч, как бы спохватясь и совершенно
уже ласковым голосом.
     Анна Гавриловна,  видевшая,  что господа,  должно быть,  до  чего-то не
совсем приятного между собою договорились, тоже поспешила посмягчить это.
     - Поумаялись,  видно,  с дороги-то,  -  отнеслась она с веселым видом к
полковнику.
     - Да,  а все коляска проклятая; туда мотнет, сюда, - всю душу вымотала,
- отвечал он.
     - Неужели лучше в  службе-то  на лошади верхом ездили?  -  сказала Анна
Гавриловна.
     Она знала, что этим вопросом доставит бесконечное удовольствие старику.
     - Э,  на лошади верхом! - воскликнул он с вспыхнувшим мгновенно взором.
- У меня,  сударыня, был карабахский жеребец - люлька или еще покойнее того;
от Нухи до Баки триста верст, а я на нем в двое суток доезжал; на лошади ешь
и на лошади спишь.
     - А сколько вам лет-то тогда было,  барин - барин-хвастун!.. - перебила
Анна Гавриловна.
     - Лет двадцать пять, не больше!
     - То-то и есть:  ступайте лучше -  отдохните на постельке, чем на ваших
конях-то!
     - И то пойду!..  Да хранит вас бог! - говорил полковник, склоняя голову
и уходя.
     Анна Гавриловна тоже последовала за ним.
     - Идти уложить его! - говорила она.
     Ко  всем  гостям,  которых Еспер Иваныч любил,  Анна Гавриловна была до
нежности ласкова.
     Имплев,  оставшись вдвоем  с  племянником,  продолжал на  него  ласково
смотреть.
     - Ну-ка, пересядь сюда поближе! - сказал он.
     Паша пересел.
     - Вот  теперь