о,  но
всего этого высказывать прямо никогда не  решался;  ему  казалось,  что этим
чувством он унижает и себя и Мари,  и он ограничивался тем,  что каждодневно
страдал, капризничал, говорил Мари колкости, осыпал старика генерала (в его,
разумеется,  отсутствии) насмешками...  Мари все  это  очень хорошо видела и
понимала,  что происходит в  душе нежно любимого ею человека,  но решительно
недоумевала, как и чем было помочь тому; к мужу она была действительно почти
нежна,   потому  что  считала  это  долгом  для  себя,   своей  неотклонимой
обязанностью,  чтобы хоть сколько-нибудь заслужить перед ним свой проступок.
Физическую ревность Вихрова она,  конечно,  могла бы успокоить одним словом;
но как было заговорить о том, когда он сам не начинал!..
     Однажды после обеда Вихров уселся перед камином,  а Мари зачем-то вышла
в задние комнаты.  Вихров сидел довольно долгое время,  потом стал понемногу
кусать себе губы:  явно,  что  терпение его начинало истощаться;  наконец он
встал,  прошелся каким-то большим шагом по комнате и взялся за шляпу с целью
уйти; но Мари в это мгновение возвратилась, и Вихров остался на своем месте,
точно прикованный, шляпы своей, однако, не выпускал еще из рук. Взглянув ему
в  лицо,  Мари на  этот раз испугалась даже не  на шутку -  до того оно было
ожесточенное и сердитое.
     - Разве ты уж уходишь? - спросила она, потупляясь перед ним.
     Под  влиянием ее  голоса Вихров как  бы  невольно опустился на  прежнее
место перед камином.  Мари  же  отошла и  села  на  свое обычное место перед
рабочим столиком,  -  она уже ожидала,  что ей придется выслушать несколько,
как  она  выражалась,  проклятий.  Вихров в  последнее время действительно в
присутствии  ее  беспрестанно  проклинал  и  себя,  и  свою  жизнь,  и  свою
злосчастную судьбу.
     - Где это вы  все были?  -  спросил он  ее  на этот раз каким-то глухим
голосом и не обращая своего лица к ней.
     - У Евгения Петровича в комнате, - он что-то нехорошо себя чувствует, -
отвечала Мари: лгать в этом случае она считала постыдным для себя.
     - Но за обедом он кушал как вол, - проговорил Вихров.
     Мари при этом немного вспыхнула от досады.
     - Нет, он очень немного ел, - возразила она.
     Вихров снова начал кусать себе губы и подрягивать досадливо ногой.
     - Вы  свое  внимание к  нему  до  того  простираете,  что,  когда он  и
здоровешенек,  вам все представляется,  что он болен; вы чересчур себя-то уж
попусту волнуете,  вам  самим это  может быть вредно!  -  проговорил ядовито
Вихров.
     - Ах, вредно мне, только не то! - негромко воскликнула Мари.
     - Что же такое вам вредно? - спросил насмешливо Вихров.
     - Вредно, что очень уж глупо и безрассудно люблю тебя.
     - Что же  вам мешает обратиться к  вашему благоразумию и  начать полную
тихого семейного счастья жизнь?  Уж, конечно, не я!.. - проговорил Вихров, и
в голосе его явно послышались рыдания.
     Мари видела,  что он любит ее в эти минуты до безумия, до сумасшествия;
она сама пылала к нему не меньшею страстью и готова была броситься к нему на
шею и  задушить его в своих объятиях;  но по свойству ли русской женщины или
по личной врожденной стыдливости своей,  ничего этого не сделала и устремила
только горящий нежностью взор на Вихрова и проговорила:
     - А для тебя разве не тяжело это будет?
     - Нет,  даже легко!.. Легко даже! - воскликнул Вихров и, встав снова со
стула,  начал ходить по комнате.  -  Переносить долее то, что я переносил до
сих пор,  я не могу!..  Одна глупость моего положения может каждого свести с
ума!..  Я,  как сумасшедший какой,  бегу сюда каждый день -  и зачем?  Чтобы
видеть вашу счастливую семейную жизнь и мешать только ей.
     - Но что же делать со всем этим? Как помочь тому? - спросила Мари.
     - Помочь одним можно:  оставьте вашего мужа и уедемте за границу,  а то
двум богам молиться невозможно, да и не совсем хорошо.
     При  этих словах Вихрова (он  в  первый еще раз высказал такое желание)
Мари побледнела.
     - Это значит положить вечный позор на свою голову!.. - проговорила она.
     - Какой  же  тут  позор  особенный,  -  очень уж  вы,  видно,  дорожите
настоящим вашим положением.
     - О,  нисколько! - воскликнула Мари. - Если бы дело было только во мне,
то я готова была бы рабой твоей назваться, а не только что женщиной, любящей
тебя, - но от этого зависит спокойствие и честь других людей...
     Вихров при этом вопросительно взглянул на Мари.
     - Спокойствие и честь моего сына и мужа, - заключила Мари.
     - Если  вы  спокойствие этих  людей ставите выше моего спокойствия,  то
тут, разумеется, и разговаривать нечего, - проговорил Вихров.
     - Ты все сердишься и  не хочешь согласиться со мной,  что я  совершенно
права,  - и поверь мне, что ты сам гораздо скорее разлюбишь меня, когда весь
мой  мир  в  тебе заключится;  мы  с  тобой не  молоденькие,  должны знать и
понимать сердце человеческое.
     - Да-с,  все это прекрасно,  но делиться вашим чувством с  кем бы то ни
было -  мне слишком тяжело;  я  более двух лет приучаю себя к тому и не могу
привыкнуть.
     - Я чувством моим ни с кем и не делюсь; оно всецело принадлежит тебе.
     - Всецело?..  Нет,  Мари!  - воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав
над собой большое усилие, он начал негромко: - Я без самого тяжелого, самого
уязвляющего,  оскорбляющего меня  чувства,  не  могу себе вообразить минуты,
когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня!
     Мари покраснела.
     - Такой минуты нет и не существует, - проговорила она.
     - Есть, Мари, есть!.. - воскликнул Вихров. - И тем ужаснее, что вы, как
и  все,  я думаю,  женщины,  не сознаете,  до какой степени в этом случае вы
унижаете себя.
     Мари еще более покраснела.
     - Я  сказала тебе  и  повторяю еще  раз,  -  продолжала она  спокойным,
впрочем, голосом, - что такой минуты нет!
     Вихров вопросительно посмотрел на Мари.
     - Каким же образом это могло так устроиться? - сказал он.
     - А таким,  -  отвечала она, - вам, мужчинам, бог дал много ума, а нам,
женщинам, - хитрости.
     - Интересно это знать - скажите!
     - Ни за что! Больше того, что я тебе сказала, ты не услышишь от меня.
     - Ну, в таком случае я вам не верю.
     - Можете  верить и  не  верить!  И  неужели ты  думаешь,  что  если  бы
существовало что-нибудь  подобное,  так  я  осталась  бы  в  теперешнем моем
положении?
     - Но что же бы вы сделали такое?
     - А то,  что прямо бы сказала,  что люблю другого,  и потому - хочет он
для нашего сына скрыть это,  пусть скрывает,  а не хочет, то тогда я уеду от
него.
     - Но теперь подобной надобности не предстоит, значит?
     - Нисколько!
     - Ну,  пожалуйте ко мне за то!  -  проговорил Вихров,  протягивая к ней
руки.
     Мари подошла к нему, он обнял ее и стал целовать ее в грудь.
     - Человек решительно тот же зверь! Поверишь ли, что я теперь спокойнее,
счастливее стал! - говорил Вихров.
     Мари на это только улыбнулась и покачала головой.
     - Но я все-таки тебе не совсем еще верю! - прибавил он.
     - Не знаю, как мне тебя уж и уверить, - отвечала Мари, пожимая плечами.
     - Но,  кроме того,  друг мой, - продолжал Вихров, снова обнимая Мари, -
мне скучно иногда бывает до бешенства,  до отчаяния!.. Душа простору просит,
хочется развернуться, сказать всему: черт возьми!
     - Развернись, если так тебе этого хочется, - проговорила Мари несколько
уже и обиженным голосом.
     - Да не одному,  Мари, а с тобой, с одной тобой в мире! Съездим сегодня
хоть в оперу вдвоем; не все же забавляться картами.
     - Пожалуй,  только все-таки  надобно сказать мужу и  предуведомить его,
чтобы не показалось ему это странным.
     - Опять  мужу!  -  воскликнул Вихров.  -  Делайте вы  все  это,  но  не
говорите, по крайней мере, о том мне!
     - Хорошо, не буду говорить, - отвечала Мари с улыбкою.
     Вскоре после того послышался кашель генерала. Мари пошла к нему.
     - А я с Полем еду в театр, - сказала она довольно решительным голосом.
     - А! - произнес генерал почти с удовольствием. - И я бы, знаете, с вами
поехал охотно!
     Мари внутренне обмерла.
     - Как же тебе ехать!  Сейчас чувствовал озноб,  и  выезжать на воздух -
это сумасшествие! - воскликнула она.
     - Ну, ну, не поеду! - согласился генерал.
     Через полчаса Мари  с  Вихровым отправились в  наемной карете в  оперу.
Давали "Норму"{445}.  Вихров всегда восхищался этой  оперой.  Мари  тоже.  С
первого удара смычка они оба погрузились в полное упоение.
     - Это  единственная,  кажется,  опера,  которой  сюжет  превосходен,  -
говорил Вихров, когда кончился первый акт и опустился занавес.
     - Он очень естествен и правдоподобен, - подхватила Мари.
     - Мало  того-с!  -  возразил Вихров.  -  Он  именно остановился на  той
границе,  которой требует музыка,  потому что  не  ушел,  как  это  бывает в
большей части опер,  в  небо,  то  есть в  бессмыслицу,  и  не  представляет
чересчур уж близкой нам действительности. Мы с этой реализацией в искусстве,
- продолжал он,  -  черт знает до чего можем дойти.  При мне у  Плавина один
господин доказывал,  что  современная живопись должна  принять  только  один
обличительный,  сатирический характер;  а  другой  -  музыкант -  с  чужого,
разумеется,  голоса говорил, будто бы опера Глинки испорчена тем, что ее всю
проникает пассивная страсть, а не активная.
     - Это что такое, я уж и не понимаю? - спросила Мари.
     - А  то,  что  в  ней  выведена  любовь  к  царю,  а  не  эгоистическая
какая-нибудь страсть: любовь, ревность, ненависть.
     - Ну,  а  все  революционные оперы,  -  они тоже основаны на  пассивной
страсти, на любви к отечеству, - подхватила Мари.
     - Совершенно справедливо!  -  воскликнул Вихров.  -  И,  кроме того,  я
вполне убежден,  что из жизни, например, первобытных христиан, действовавших
чисто уж  из пассивной страсти,  могут быть написаны и  превосходные оперы и
превосходные драмы.
     - Мне  в  "Норме",  -  продолжала Мари  после второго уже  акта,  -  по
преимуществу, нравится она сама; я как-то ужасно ей сочувствую и понимаю ее.
     - Потому что вы сами на нее похожи, - сказал Вихров.
     - Я? - спросила Мари, уставляя на него свои большие голубые глаза.
     - Да, вы! Чем Норма привлекательна? Это сочетанием в себе света и тьмы:
она чиста,  свята и недоступна для всех, и один только в мире человек знает,
что она грешна!
     - А, вот что! - произнесла Мари и покраснела уж немного. - Это, однако,
значит быть добродетельной по наружности - качество не весьма похвальное.
     - Вы не то что добродетельны по наружности,  а вы очень уж приличны; но
как бы то ни было, поедемте отсюда к Донону ужинать.
     Мари опять уставила на него свои большие глаза.
     - Что же это: душа простору хочет? - сказала она.
     - Душа простору хочет, - отвечал Вихров.
     - Хорошо,  поедем!  -  согласилась Мари, и после спектакля они, в самом
деле,  отправились к  Донону,  где  Вихров заказал хороший ужин,  потребовал
шампанского,  заставил Мари выпить его целые два стакана;  сам выпил бутылки
две.
     Разговор между  ними  стал  делаться все  более и  более одушевленным и
откровенным.
     - Ты,  пожалуй, когда так будешь кутить, так и другого рода развлечения
захочешь, - проговорила Мари.
     - Какого же?
     - Развлечения полюбить другую женщину.
     - Очень может быть, - отвечал Вихров откровенно.
     - Но  в  таком случае,  пожалуйста,  меня не обманывай,  а  скажи лучше
прямо.
     - Никак  не  скажу,   потому  что  если  бы  этого  рода  и   случилось
развлечение, то оно будет чисто временное; опять к вам же вернусь.
     - Ну, это бог знает, ты сам еще не знаешь того.
     - Совершенно знаю,  потому  что  совершенно убежден,  что  больше  всех
женщин люблю вас.
     - Но за что же именно?
     - Вот уж этого никак не могу объяснить:  за то,  вероятно, что это была
первая любовь, которой мы вряд ли не остаемся верными всю жизнь.
     - А я думала, что немножко и за другое, - произнесла Мари.
     - А именно?
     - За согласие во взглядах и убеждениях...
     - Может быть, и то! - подхватил Вихров.
     Когда они сели в карету,  он велел кучеру ехать не на Литейную, где жил
генерал, а к себе на квартиру.
     - И это тоже душа простора просит? - спросила его еще раз Мари.
     - И это тоже! - отвечал Вихров.
     Мари возвратилась домой часу во  втором.  Генерал собирался уже  совсем
лечь спать.
     - Где это ты так долго была? - спросил он ее с некоторым беспокойством.
     - К Донону ужинать с Полем заезжали,  -  отвечала она, проходя мимо его
комнаты, но не заходя к нему.
     - А, это хорошо! Что ж вы ужинали? - спросил ее генерал.
     - Да я и не знаю, все очень вкусные вещи.
     - Там славно кормят,  славно;  надобно и  мне туда с Эммой съездить!  -
произнес генерал вполголоса и затем задул свечу, отвернулся к стене и заснул
мирным сном.


                                     XV

                        ДРУГОГО РОДА ВЕЧЕР У ПЛАВИНА

     Перед  масленицей Эйсмонд  и  Вихров  одновременно получили от  Плавина
печатные пригласительные билеты,  которыми он  просил их  посетить его 11-го
числа февраля, в 10 часов вечера.
     - Это, надо быть, именины его будут, - сказал генерал.
     - Вероятно, - отвечал Вихров.
     - А что, вы поедете?
     - Не думаю!
     - Ну,  нет,  - что там, поедемте, он человек почтенный; я одиннадцатого
числа заеду к вам и непременно утащу вас.
     Последнее время  генерал  заметно заискивал в  Вихрове и  как  бы  даже
старался снискать его  интимную дружбу.  11-го  числа  часов в  9  вечера он
действительно заехал к  нему завитой и  напомаженный,  в полном генеральском
мундире, в ленте и звезде.
     - Пора,  пора! - говорил он, как-то семеня ногами и имея в одно и то же
время какой-то ветреный и сконфуженный вид.
     Вихров ушел к себе в спальню одеваться.
     - Пожалуй, надобно будет белый галстук надеть? - спросил он оттуда.
     - Непременно-с!  -  отвечал  генерал,  охорашиваясь  перед  зеркалом  и
заметно оставаясь доволен своею физиономиею.  -  У  него все будет знать,  -
прибавил он.
     - Знать? - переспросил Вихров.
     - Да-с! Сенаторы и министры считают за честь у него быть.
     - Вот как!  - произнес герой мой, и (здесь я не могу скрыть) в душе его
пошевелилось невольное чувство зависти к прежнему своему сверстнику. "За что
же, за что воздают почести этому человеку?" - думал он сам с собой.
     В  карете генерал,  когда они  поехали,  тоже  все  как-то  поеживался,
откашливался;  хотел,  как  видно,  что-то  такое  сказать и  не  находился;
впрочем,  и  пространство,  которое  им  надобно было  проехать до  квартиры
Плавина,  было слишком небольшое,  а  лошади несли их быстро,  так что через
какие-нибудь минуты они  очутились уже  у  подъезда знакомого нам  казенного
дома.
     Генерал довольно легко выскочил из  кареты;  в  сенях перед зеркалом он
еще  раз  поправил маленьким гребешком свой  хохолок  и  стал  взбираться на
лестницу.  Вихров следовал за ним. Когда они потом отворили двери в квартиру
к Плавину,  то Вихрова обдало какой-то совсем не той атмосферой,  которую он
чувствовал,  в первый раз бывши у Плавина.  В зале он увидел, что по трем ее
стенам стояли,  а  где и  сидели господа во фраках,  в белых галстуках и все
почти в  звездах,  а около четвертой,  задней стены ее шел буфет с фруктами,
оршадом,  лимонадом,  шампанским;  около этого буфета,  так же, как и у всех
дверей, стояли ливрейные лакеи в чулках и башмаках.
     "Что такое, где мы это?" - подумал Вихров.
     Самого Плавина он  увидел стоявшим в  дверях гостиной,  высоко и  гордо
поднявшим свою  красивую  белокурую голову,  и  тоже  в  звезде  и  в  белом
галстуке.
     Когда Вихров подошел к  нему поклониться,  Плавин дружески,  но заметно
свысока и  очень недолго пожал ему руку.  Генералу же  он пожал руку гораздо
попродолжительнее и  даже  сказал при  этом что-то  такое смешное,  так  что
старик махнул только рукою и  пошел далее в гостиную.  Между гостями Плавина
было  очень  много  статс-секретарей,  несколько свитских  генералов и  даже
два-три  генерал-адъютанта  и  один  товарищ  министра.   Вихров  начал  уже
чувствовать,  что он обмирает в этом обществе: с кем заговорить, что с собой
делать -  он решительно не находился...  Вдруг вдали,  в  углу гостиной,  он
увидел  и  узнал,  к  величайшему восторгу  своему,  еще  памятное ему  лицо
Марьеновского.  Как к  якорю спасения своего бросился он к  нему и,  даже не
совсем соблюдая приличие, во весь голос закричал ему:
     - Марьеновский, здравствуйте! Узна„те ли вы меня?
     Сам  Марьеновский был  уже  совсем седой и  несколько даже  сгорбленный
старик,  но тоже со звездой и  в белом галстуке.  Видно было,  что служебные
труды и  петербургский климат много,  если не совсем,  разбили его здоровье.
Всмотревшись в лицо героя моего, он тоже воскликнул:
     - Боже мой! Кажется, господин Вихров!
     - Точно так,  - отвечал тот, и оба приятеля, не стесняясь тем, что были
на модном рауте, расцеловались между собой.
     - Я давно слышал,  что вы здесь, но решительно не знал - где вас найти,
- говорил Марьеновский.
     - А я так и не знал,  что вы здесь, - говорил Вихров, - но вы, конечно,
служите здесь?
     - Да,  я  тоже вместе с  другими занимаюсь по устройству новых судебных
учреждений.
     - И слава богу,  что вас выбрали! - воскликнул Вихров. - Человека более
достойного для этого трудно было и найти;  но сядемте,  однако; здесь можно,
надеюсь, сидеть?
     - Можно!  -  отвечал Марьеновский,  и  оба приятеля уселись несколько в
стороне.
     - Прежде всего объясните вы мне,  -  начал Вихров,  -  как вы знакомы с
здешним хозяином?
     - Кто  ж  с  ним не  знаком в  мире служебном и  деловом!  -  отвечал с
усмешкою Марьеновский. - Но скажите лучше, как вы с ним знакомы?
     - Очень просто: он товарищ мне по гимназии; я вместе с ним жил...
     - Вот что!..  - произнес Марьеновский. - Он, впрочем, и без этого любит
быть знакомым с артистами и писателями.
     - Но неужели же он в самом деле государственный человек?
     - Еще какой! На петербургский лад, разумеется.
     - То есть умеет подделываться к начальству.
     - О,  господи!  Про какие вы  ветхие времена говорите!..  Ныне не то-с!
Надобно являть в  себе человека,  сочувствующего всем предстоящим переменам,
понимающего  их,  но  в  то  же  время  не  выпускающего из  виду  и  другие
государственные цели, - каков и есть господин Плавин.
     - Но в сущности, однако, что же он?
     - В  сущности  ничего!  Господин,  кажется,  очень  любящий  комфорт  и
удобства  жизни  и  вызнавший  способ  показывать  в  себе  человека  весьма
способного.
     - Но  в  чем  же  именно  эти  способности  его  состоят?  -  продолжал
расспрашивать Вихров.
     - Главное,  я думаю,  в том,  что все эти новые предположения,  которые
одних пугают и  смущают,  а  другими не  совсем сразу понимаются,  он так их
сумеет  понизить и  объяснить,  что  их  сейчас же  уразумевают и  перестают
пугаться. Он в этом отношении очень полезен, потому что многое бы не прошло,
что проходит через посредство его.
     - Но зато и вреден тем, что оно проходит так, как он понимает.
     - Да,  по большей части далеко не так, как было вначале, и удивительное
дело: он, кажется, кандидат здешнего университета?
     - Кандидат! - подхватил Вихров.
     Марьеновский пожал плечами.
     - Учили,  что ли,  их очень плохо, но, верьте, он ничего не знает: все,
что  говорит,  -  это  больше выслушанное или накануне только вычитанное;  а
иногда так проврется, что от него пахнет необразованием.
     - Именно необразованием, - подхватил Вихров.
     - Пахнет  необразованием,   -  повторил  еще  раз  и  как-то  досадливо
Марьеновский.
     - А скажите, нет ли у вас в товариществе Захаревского - правоведа?
     - Не