унай,  сын Иванович Дунай!" или:  "Ой,  Дидо-Ладо, вытопчем,
вытопчем!"  Около этих  хороводов ходили также и  молодые парни из  купцов и
мещан,  в длинных сюртуках своих и чуйках.  Несколько поодаль от всего этого
стояли  обыкновенно  семинаристы  и  молодые  приказные.  В  настоящий  день
повторилось то же самое.  Друзья наши,  подойдя к хороводам, стали невдалеке
от  приказных.  Солнце начинало уже садиться,  хороводы все громче и  громче
принимались петь;  между  женщинами  стали  появляться  и  мужчины.  Наконец
потухла и  заря,  в  хороводах послышались крики и  визги;  под гору с валов
стали сбегать по  две,  по  три фигуры мужчин и  женщин и  пропадать затем в
дальних  оврагах.   Видимо  было,  что  все,  что  совершается  любовного  и
сердечного в  купеческом и  мещанском обществе,  все это происходило на этих
гульбищах.  Здесь ни мать,  ни отец не могли досмотреть или остановить своей
дочери,  ни муж даже жены своей,  потому что темно было:  гуляй,  душа,  как
хочется!..  Кергель похвастался и  обещал тут  именно и  добыть какую-нибудь
любовь для Вихрова, и с этой целью все они и стояли около хороводов часов до
двенадцати.  Кергель подходил то к  одному из них,  то к  другому,  постоит,
скажет несколько слов и отойдет.
     - Ну, что же? - спрашивал его Вихров насмешливо.
     - Нет,  нельзя тут,  - отвечал Кергель и, отправляясь к третьей группе,
там тоже постоит, а около некоторых не скажет даже ничего и отойдет.
     - Я говорил, что ничего не добьешься, - бормотал он с досадой.
     - Как вы говорили, не добьетесь?.. Напротив, вы говорили, что добьетесь
непременно! - подтрунивал над ним Вихров.
     - Ну,  черт с  ним,  с его обещанием,  поедемте лучше ко мне выпить!  -
произнес Живин.
     - А мне нельзя, господа, извините, - проговорил Кергель.
     - Куда же вы?  К барышне, верно, какой-нибудь едете, стихи свои читать?
- спросил его Вихров.
     - Может быть,  и заеду еще куда-нибудь!  -  отвечал Кергель и сейчас же
поспешил уехать:  он очень, кажется, сконфузился, что не исполнил данного им
обещания.
     - Едем ко мне, душа моя, - повторял все свое Живин.
     - Но, друг мой милый, - произнес Вихров, - я хочу любви!
     - Там увидим! - проговорил с каким-то ударением Живин.
     Поехали.
     На квартире у  Живина они сейчас же принялись пить водку,  так как,  по
высокой честности его и  недостаточности состояния,  у  него никогда ничего,
кроме водки, не было.
     - У Кергеля этого,  брат,  всегда фраза,  везде и во всем, а настоящего
дела нет! - говорил сильно уже подвыпивший Живин.
     - А  у тебя не фраза?  -  спросил его Вихров мрачно и тоже запинающимся
несколько языком.
     - Нет, не фраза, только знаешь что? Бросим, брат, это, плюнем.
     - Нет,  не брошу!  - возразил Вихров. - Меня тут вот давит, душит; хочу
делать все гадости и все мерзости!  Видит бог, - продолжал он, ударяя себя в
грудь,  -  я рожден не для разврата и порока,  а для дела,  но как тут быть,
если моего-то дела мне и не дают делать!  Чиновником я не родился, ученым не
успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что у меня есть дарование -
ну и  черт со мной!  -  прожил бы как-нибудь век;  но теперь я  знаю,  что я
хранитель и  носитель этого  священного огня,  -  и  этого  сознания никто и
ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.
     - Да ты и будешь писателем, - утешал его Живин.
     - Но если же нет,  если нет?!  - восклицал Вихров со скрежетом зубов. -
Так ведь я убью себя,  потому что жить как свинья, только есть и спать, я не
могу...
     - Да кто же может,  кто?  - толковал ему Живин. - Все мы и пьем оттого,
что нам дела настоящего,  хорошего не дают делать, - едем, черт возьми, коли
ты желаешь того.
     - Едем! - повторил за ним мрачно и Вихров.
     Они сначала проехали одну улицу,  другую,  потом взобрались на какую-то
гору.  Вихров видел,  что проехали мимо какой-то церкви, спустились потом по
косогору в  овраг  и  остановились перед лачугой.  Живин хоть  был  и  не  в
нормальном состоянии,  но шел,  однако,  привычным шагом.  Вихров чувствовал
только,  что его ноги ступали по  каким-то доскам,  потом его кто-то стукнул
дверью в грудь, - потом они несколько времени были в совершенном мраке.
     - Дарья!  Дарья!  -  раздавался голос Живина;  на  этот зов в  соседней
комнате шаркнули спичкой и замелькал огонек.
     - Скорей, Дарья! - повторил между тем Живин.
     Наконец показалась заспанная,  с всклоченной головой,  с едва накинутым
на плечи ситцевым платьишком, Дарья.
     - Погоди, постой, - произнес Живин и, взяв ее за плечи, отвел несколько
в сторону и пошептал ей что-то.
     - Ну, садись! - проговорил он Вихрову.
     Они  сели  оба.  У  Вихрова  смутно  мерцали  перед  глазами:  какая-то
серенькая  комната,   дама  на  картине,  нюхающая  цветок,  огромное  яйцо,
привязанное на  ленте под лампадой...  Прежняя женщина в  это время принесла
две свечи и поставила их на столик;  вскоре за ней вошла еще другая женщина,
как видно, несколько поопрятнее одетая; она вошла и села невдалеке от Павла.
Он осмотрел ее тусклыми глазами... Она ему никакой не показалась.
     - Что, нравится? - спросил его Живин, подойдя к нему.
     - Чем хуже, тем лучше! - отвечал Вихров по-французски.
     - Какой человек это,  Матреша,  какой человек,  кабы ты только знала, -
говорил потом Живин, показывая девушке на Павла.
     - Что же,  нам оченно приятно, - отвечала та, глупо потупляя свои серые
глаза.


                                   XVIII

                             ТОТСКИЙ МОНАСТЫРЬ

     Герой мой был не таков,  чтобы долго мог вести подобную жизнь... В один
день все это ему опротивело и омерзело до последней степени.
     "Баста,  будет!"  -  сказал он сам себе и то же самое сообщил и Живину,
приехавшему, по обыкновению, к нему после присутствия.
     - Именно будет!  -  подхватил тот с  радостью.  Ему тоже уж становилось
невмоготу, особенно когда Вихров, раскутившись, начнет помахивать с ним туда
и сюда.
     - Натура-то,  братец,  у  тебя какая-то неудержимая;  расходишься,  так
всего тебе давай! - говорил он по этому поводу.
     - Что ж мы,  однако,  будем делать?  -  говорил Вихров.  - Мне все-таки
скучно, поедем куда-нибудь, - хоть на богомолье, что ли?
     - Не поедем,  а  пойдем лучше пешком в Тотский монастырь:  всего десять
верст, дорога идет все рощей, виды великолепные, - говорил Живин.
     - Хорошо! - согласился Вихров.
     - Ну,  так  ты  завтрашний день  заходи  за  мной  после  обеда,  и  мы
отправимся, - заключил Живин и вскоре затем уехал домой.
     Вихров на другой день,  не взяв даже никакого экипажа с собой,  зашел к
Живину. Тот уж его дожидался.
     - А какой случай! - сказал он. - Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил
Захаревского с  дочерью и,  между прочим,  рассказал им,  что вот мы с тобой
идем богу молиться;  они стали,  братец,  проситься,  чтобы и  их  взять,  и
особенно Юлия Ардальоновна.  "Что ж,  я говорю,  мы очень рады".  Ну,  они и
просили, чтобы зайти к ним; хочешь - зайдем, не хочешь - нет.
     - Отчего ж не зайти, зайдем, - отозвался Вихров.
     - Зайдем,  все  с  барышней веселей  будет  идти!  -  говорил Живин,  с
удовольствием шагая по мостовой. - Прежде немножко я, грешным делом, пылал к
ней нежною страстью.
     - Ну, а теперь что же?
     - А теперь ты отбил у меня ее, - шутил Живин.
     Старика  Захаревского и  дочь  его  они  застали  совсем  готовыми  для
путешествия.
     - Merci,  monsieur Вихров,  что  вы  не  отказались взять  нас  в  вашу
компанию! - говорила Юлия.
     И  все затем тронулись в путь.  Старик Захаревский,  впрочем,  поехал в
дрожках шажком за  молодыми людьми.  Роща началась почти тотчас же по выезде
из города. Юлия и кавалеры ее сейчас же ушли в нее.
     - Рощу  эту,  говорят,  сам  угодник  всю  насадил,  чтобы  богомольцам
приятнее было ходить в монастырь, - сказал Живин.
     - Да,  говорят, - подтвердила и Юлия, и потом, осмотревшись кругом, она
воскликнула:
     - Вихров,  посмотрите,  сколько земляники! Давайте ее собирать!.. - И с
раскрасневшимися щеками  и  взбившимися  немного  волосами,  в  своем  белом
платье,  она,  как  фея  лесная,  начала  перебегать от  деревца к  деревцу,
нагибаться и брать землянику.
     - Подите сюда,  нате,  кушайте!  - говорила она, отбирая лучшие ягоды и
подавая их Вихрову. - А это нате вам! - прибавляла она, подавая ветку похуже
Живину.
     - А я и за то спасибо-с! - говорил тот с каким-то комическим голосом.
     - Постойте!  -  кричала Юлия.  - И грибов пропасть! Смотрите: раз, два,
три, будемте собирать и грибы!
     - Будемте-с,  будемте!  -  согласился Живин.  -  А в монастырь придем и
изжарим их, - говорил он и принялся усерднейшим образом отыскивать грибы.
     - Вы знаете,  я готов все ваши самые капризнейшие желания исполнять,  -
говорил он.
     - Будто?.. - спросила Юлия, подняв немножко губку.
     Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это делала
для Вихрова,  желая ему представиться посреди природы веселою и простодушною
девочкою.  Старик Захаревский,  наконец,  прислал сказать, что пора выйти из
лесу,  потому что можно опоздать. Молодежь с хохотом и с шумом вышла к нему.
У Живина были обе руки полнехоньки грибами.
     - Не смейте же ни одного из них уронить! - приказывала ему Юлия, а сама
подала руку Вихрову, проговоря:
     - Поведите меня, я устала.
     - Ему  руку вашу дали,  а  мне желаете,  чтобы я  гриб съел,  -  острил
добродушно Живин.
     - А вы чтобы гриб съели! - подхватила с лукавой усмешкой Юлия.
     Вскоре затем  показалась монастырская мельница,  та  самая,  с  которой
некогда бедный Добров похитил мешок.  Она была огромная;  перила на  гати ее
почему-то  выкрашены  были  государственным цветом,  как  красятся  будки  и
казенные мосты;  около нее стояли две телеги, а около телеги две молоденькие
бабенки.  Старик монах-мельник,  седой, как лунь, и сверх того перепачканный
еще в  муке,  сидел на солнышке и  чинил себе сапоги.  Мельница шумела всеми
своими двенадцатью поставами;  вода  с  шумом  рвалась через загородь;  омут
виднелся,  черный,  как сажа. Путешественники наши подошли к старику-монаху.
Юлию очень мучила жажда от ходьбы, а может быть, и оттого, что она опиралась
на руку весьма приятного ей кавалера.
     - Пить, пить, пить! - кричала она, желая представить пигалицу.
     - Дедушка,  дай барышне напиться водицы, а я тебе за это грибы отдам, -
говорил Живин, кладя старику в подол кафтана все грибы.
     - А  вы  не  хотите  беречь грибов -  смотрите!  -  погрозила ему  Юлия
пальцем.
     - Что мне теперь; беречь для вас ничего уж я не стану! - шутил Живин.
     Старик между тем взял грибы,  ушел с  ними на  мельницу,  откуда принес
ковшичек, зачерпнул им воды и подал. Все напились.
     - Вы давно, дедушка, в монастыре? - спросил его Вихров.
     - Давно;  двадцать вот  уж  годов при одной мельнице служу,  -  отвечал
монах немножко сердитым голосом,  -  я  в  ней  все  уставы знаю!..  Что  ни
сломайся, николи плотников не зову - все сам!
     - А вы из какого звания? - продолжал Вихров.
     - Какого звания - мужик простой, служить только богу захотел, - а у нас
тоже житье-то!  При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже
ест их,  хуже извести,  потому она кислая;  а начальство-то не внемлет того:
где  хошь  бери,  хоть  воруй  у  бога  -  да!..  -  бурчал  старик.  Увидев
подъехавшего  старика  Захаревского,  он  поклонился  ему.  -  Вон  барин-то
знакомый, - проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот.
     - Что, мы службу застанем в монастыре? - спросил тот.
     - Где тут, какая теперь служба, - отвечал опять как бы с сердцем монах,
- настоятель-то в отлучке, а братия вся на работе.
     - Ну,  может, захватим кого-нибудь! - сказал Захаревский и велел кучеру
ехать.
     Молодые люди пошли за ним.
     Вихров на прощанье дал монаху рубль.
     - Ну вот это благодарю,  -  сказал тот,  а  потом сел и  опять принялся
починивать сапоги.
     Подходя к  самому монастырю,  путники наши  действительно увидели очень
много монахов в  поле;  некоторые из них в  рубашках,  а  другие в худеньких
черных подрясниках -  пахали;  двое севцов сеяло, а рыжий монах, в клобуке и
подряснике поновее,  должно  быть,  казначей,  стоял  у  телеги с  семянами.
Захаревский послал своего кучеренка к  этому монаху;  тот ему передал что-то
от барина.  Монах кивнул ему в знак согласия головою и быстрыми шагами пошел
к  монастырю,  -  и  когда путники наши вошли в монастырскую ограду,  он уже
ожидал их  на  каменном крыльце храма.  По  званию своему он  в  самом  деле
оказался казначей.
     - Молебен угоднику желаете отслужить? - спросил он.
     - Непременно-с,  непременно,  -  отвечал старик Захаревский,  с  трудом
всходя своими старческими ногами на ступеньки.
     В  Тотском  монастыре  находились  мощи  угодника,   основавшего  самый
монастырь. Вихров никогда не видал мощей и в этот раз решился посмотреть их.
Рака  угодника помещалась в  маленьком приделе.  Она  была  вся  кованая  из
серебра;  множество лампадок горело над ней.  Монах,  стоящий при мощах, был
худ,  как мертвец.  Рыжий казначей сам стал служить молебен,  и  с некоторою
торжественностью.  Старик  Захаревский  весь  молебен  стоял  на  коленях  и
беспрестанно кланялся в  землю,  складывая руки,  и несколько раз даже слезы
появлялись на  его глазах;  Юлия тоже молилась с  благоговением,  Живин -  с
солидностью и  степенностью.  Вихров,  когда  молебен кончился,  обратился к
казначею:
     - Батюшка, я могу видеть самые мощи? Они, кажется, не под спудом?
     - Можете,  - отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот подошел
к  раке,  отпер ее  висевшим у  него на  поясе ключом и  с  помощью казначея
приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и
Вихров увидел довольно темную и,  как  ему показалось,  не  сухую даже грудь
человеческую.  Трепет объял его;  у него едва достало смелости наклониться и
прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и
крышка раки снова опустилась и заперлась.
     - Ночуете, полагаю? - спросил их казначей.
     - Ночуем, уж позвольте келейку, - отвечал Захаревский.
     - Есть  много свободных,  -  отвечал монах.  -  Теперь погуляйте пока в
нашем монастырском саду,  потом просим милости и за нашу трапезу монашескую,
не скушаете ли чего-нибудь.
     Путники наши  поблагодарили его  за  это  приглашение и  пошли  в  сад,
который сам собой не представлял ничего, кроме кустов смородины и малины; но
вид из него был божественный.  Угодник,  по преданию,  сам выбирал это место
для поселения своего; монастырь стоял на обрыве крутой горы, подошва которой
уходила в озеро,  раскидывающееся от монастыря верст на пятнадцать кругом. В
настоящий день оно было гладко,  как стекло, и только местами на нем чернели
рыбачьи лодочки. Над озером и над монастырем, в воздухе, стояла как бы сетка
какая облачная.
     - Что это, дым, что ли? - спросил Вихров.
     - Нет, это мошкара озерная, - отвечал старик Захаревский.
     Вскоре затем раздался звон в  небольшой колокол:  это сзывали к  ужину.
Вихров увидел,  что из  разных келий потянулись монахи;  они все на этот раз
были в черных подрясниках и все умылись и причесались. Трапеза происходила в
длинной комнате,  с священною живописью на стенках;  посредине ее был накрыт
грубой скатертью стол;  перед каждым монахом стоял прибор,  хлеб и  ставец с
квасом.   При  входе  Вихрова  и   его  спутников  монахи  пели  речитативом
передобеденную молитву.  Наконец,  все  уселись,  и  казначей  гостям  своим
предложил почетные места около себя;  подали щи из рыбы и потом кашу. Квас и
хлеб,  как и во всех наших монастырях,  оказались превосходными. Вихров стал
прислушиваться к разговору между монахами.
     - Под Тиньковым ничего ныне рыбы не попало,  ни щеки!..  - говорил один
монах другому.
     - А  в прежние-то годы сколько зачерпывали тут,  -  отвечал ему товарищ
его.
     - Всего ныне в  умаленьи стало:  и  рыбы и  птицы,  -  продолжал первый
монах.
     - В  низях-то  куда земля мягче пошла -  порох!  -  толковали в  другом
месте.
     Все это Вихрову очень понравилось:  никакого ханжества,  ни  притворной
святости не было видно, а являлась одна только простая и трудолюбивая жизнь.
     После  ужина  их  отвели  в  гостиницу и  каждому хотели было  дать  по
отдельной комнате;  но  богомольцы наши разместились так,  что Захаревский с
дочерью заняли маленькое отделение, а Живин и Вихров легли в одной комнате.
     Первый,  как  человек,  привыкший делать  большие прогулки,  сейчас  же
захрапел;  но  у  Вихрова сделалось такое волнение в  крови,  что он  не мог
заснуть всю ночь,  и едва только забрезжилась заря,  как он оделся и вышел в
монастырский сад.  Там он  услыхал,  что его кличут по имени.  Это звала его
Юлия,   сидевшая  в  довольно  небрежном  костюме  на  небольшом  балкончике
гостиницы.
     - Вы не спите?
     - Нет, а вы?
     - Тоже,  -  ужас:  всю ночь не спала!  Подите сюда на балкон,  - отсюда
лучше вид! - прибавила она ласковым голосом.
     - Нет,  мне и здесь хорошо!  - отвечал ей Вихров небрежно. - Но что это
такое за пыль?  -  прибавил он, взглянув на землю и разгребая ногой довольно
толстый слой в самом деле какой-то черной пыли.
     - Это  вчерашняя мошкара,  которая умерла ночью  и  упала на  землю,  -
отвечала ему Юлия с балкона.
     В это время ударили к заутрене.
     - Одевайтесь скорее и приходите в церковь, - сказал Вихров почти строго
Юлии.
     - Сейчас, - отвечала та.
     В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея,  служившего
заутреню,  несколько стариков-монахов и  старика Захаревского.  Вскоре после
того пришла и  Юлия.  Она стала рядом с  отцом и  заметно была как бы чем-то
недовольна Вихровым.  Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши
путники,  отслушав службу,  отправились домой, солнце уже взошло, и мельница
со своими амбарами,  гатью и  берегами реки,  на которых гуляли монастырские
коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы.
     Юлия,  хотя и не столь веселая,  как вчера,  по-прежнему всю дорогу шла
под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив свою голову.


                                    XIX

                               ОХОТА НА ОЗЕРЕ

     Герою моему так понравилась последняя прогулка,  что он  на другой день
написал Живину записку,  в  которой просил его  прибыть к  нему и  изобресть
какой-нибудь еще променаж.
     - Да какой променаж, - сказал тот, приехав к нему, - поедем на охоту на
озеро; я ружье и собаку с собой захватил.
     - Отлично!  -  подхватил Вихров,  и,  не откладывая в дальний ящик, они
сейчас же отправились на озеро,  взяв с  собой только еды и  ни капли питья,
наняли там у рыбаков лодку и поехали.  Озеро,  как и в предыдущий день, было
гладкое и светлое; друзья наши ехали около самого берега, на песчаном склоне
которого  бегало  множество длинноносых куликов  всевозможных пород.  Вихров
прицелился,  выстрелил бекасинником и  убил  по  крайней мере  штук  десять.
Живин,  в своих болотных сапогах,  влез прямо в грязь и подобрал их.  Собака
его сидела в  лодке с  опущенной головой и зажатыми глазами,  как бы ожидая,
что ее очередь показать себя придет. Вышли, наконец, и на луг. Собака сейчас
же  пошла туда и  сюда сновать,  потом вдруг остановилась и  как бы замерла.
Живин махнул рукой Вихрову,  чтобы тот тише и осторожнее себя держал,  встал
сзади  собаки,  вытянул ружье,  скомандовал что-то  своему псу;  тот  слегка
пролаял,  и  из  травы выпорхнула какая-то  сероватая масса.  Живин поспешно
выстрелил,  масса мгновенно упала и скрылась в траву.  Оказалось потом,  что
это  была  маленькая  и  крошечная птичка  -  бекас;  перепачканная в  своей
собственной крови,  она  еще трепетала.  Вихров невольно отвернулся от  нее,
пот