прочих зданий
только тем,  что  имел около себя будку с  солдатом и  все  окна его  были с
железными  решетками.  Когда  Вихров  подошел  к  этому  дому,  перепуганный
смотритель,  с небритой бородой и в отставном военном вицмундире,  дожидался
уже его у  подъезда.  Вихров в  первый еще раз входил в  какой бы то ни было
острог.  Прежде всего его обдал страшный смрад,  в  котором по  преимуществу
разило запахом кислых щей и махорки.
     - А у вас курят арестанты? - спросил Вихров смотрителя.
     - Курят. Никак не могу их отбить от этого, - отвечал смотритель.
     Он ввел Вихрова сначала в  верхний этаж,  в  переднюю,  в  которой даже
оказалось  огромное  зеркало,   вделанное  в   стену  и,   видимо,   некогда
предназначенное для  того,  чтобы  приезжие гости поправляли перед ним  свой
туалет:   дом   этот  принадлежал  когда-то   богатому  купцу,   но   теперь
проторговавшемуся и  спившемуся.  Далее  затем следовало зало  с  расписными
стенами,  на которых изображены были беседки,  сады, разные гуляющие дамы, к
большей части которых арестанты приделали углем усы.  Кругом всех  стен  шли
нары,  на  которых  арестанты  лежали  и  сидели.  При  появлении Вихрова  и
смотрителя они все вскочили и вытянулись.
     - А внизу у вас - женское отделение? - спросил Вихров, чтобы что-нибудь
только спросить смотрителя: вид всех этих людей не то что испугал, но как-то
смутил и сконфузил Вихрова.
     - Внизу - женское, - отвечал тот, покорно склоняя свою голову.
     - Которые же  вам из арестантов грубили?  -  спросил Вихров,  вспомнив,
наконец, главную причину своего посещения острога.
     - Вот-с  эти трое,  -  отвечал смотритель,  показывая на  двух довольно
молодцеватых арестантов и  на  третьего -  еще  молодого малого,  но  совсем
седого.
     Вихров обратился к двум первым арестантам:
     - За что вы посажены?
     - Не знаем, ваше благородие! - отвечал один из них.
     - Как не знаете? Но кто вы такие? - прибавил Вихров.
     - Не знаем, ваше благородие, - отвечал и на это арестант.
     - Стало быть, вы - не помнящие родства? - продолжал Вихров.
     - Точно так,  ваше  благородие!  -  отвечал арестант,  и  на  губах его
промелькнула, как кажется, легкая насмешка.
     - Руки по швам! - крикнул было Вихров.
     Арестант на это еще более усмехнулся.
     - Уж это,  ваше благородие, командовали нам, приказывали многие! Нет-с,
я не солдат, - отвечал арестант, и насмешливая улыбка по-прежнему не сходила
с его губ.
     - Но  где же ты пробывал все время до острога?  -  продолжал спрашивать
его Вихров.
     - Да где, ваше высокоблагородие, пробывал?.. Где день, где ночь!
     - Но где же именно? Что за ответ: где день, где ночь.
     - Не упомню, ваше благородие.
     - Как не  помнишь!  -  воскликнул Вихров.  -  Неужели тебе не  совестно
говорить подобные вещи?
     Арестант моргал только при этом слегка глазами.
     - Не упомню-с! - повторил он еще раз.
     - А ты где жил? - обратился Вихров к другому арестанту.
     - А я там же,  где и он,  супротив его-с!  - отвечал тот с еще большим,
кажется, нахальством, чем товарищ его.
     Прочие арестанты довольно громко при этом засмеялись, и Вихров сам тоже
не мог удержаться и усмехнулся; а смотритель развел только горестно руками.
     - Вот и поговори с ними, и посуди их, - произнес он как бы сам с собою.
     - Что же такое они вам нагрубили? - обратился к нему Вихров.
     - То,  что не  слушаются,  делают -  что хотят!  Голубей вон под нарами
завели; я стал их отбирать, не дают!
     - Вы заводили голубей? - спросил Вихров опять первого арестанта.
     - Да,  это  виноваты,  ваше благородие,  точно что завели:  скучно ведь
здесь оченно сидеть-то, так эту забавку маленькую завели было...
     - Да где же вы достали голубей?
     - Я достал,  - отвечал арестант откровенно. - Меня к допросу тоже в суд
водили,  я  шел по площади да и словил их,  принес сюда в рукаве;  тут они и
яички у нас нанесли и новых молодых вывели.
     - Но все-таки,  когда смотритель стал у тебя требовать их,  отчего ж ты
не отдавал их ему?
     - Жалко,  ваше благородие,  было:  мы тоже привыкли к ним; а потом мы и
отдали-с!
     - Отдали? - обратился Вихров к смотрителю.
     - Отдали-с! Голуби-то у меня и теперь с опечатанными крыльями гуляют на
дворе. Прикажете принести? - говорил смотритель.
     - После.  В  этом  только грубость арестантов и  состояла?  -  прибавил
Вихров.
     - Нет,  вон за  этим молодцом много еще и  других историй,  -  произнес
смотритель,  показывая на  первого арестанта,  -  его  вон  на  двор  нельзя
выпустить!
     Арестант при этом заметно сконфузился и потупил глаза в землю.
     - Почему нельзя выпустить? - спросил Вихров.
     - А  потому-с...   -  отвечал  смотритель  и,  как  видно,  не  решался
доканчивать своего обвинения.
     - Все это одна напраслина на  меня,  ваше высокоблагородие,  -  говорил
арестант окончательно сконфуженным голосом.
     - Какая же напраслина - на других же не говорят.
     - Это  все,  ваше  высокоблагородие,  Гаврюшка вам  солдат насказал,  -
говорил арестант.
     - Ну, хоть и Гаврюшка - что же?
     - А  то,  ваше благородие,  что он перед тем только четвертак с меня на
полштофа требовал.
     - За что же он именно требовал с тебя? - вмешался в их разговор Вихров.
     - Прах его знает! - отвечал арестант, по-прежнему сконфуженным голосом.
     - В чем же именно он еще обвиняется? - отнесся Вихров к смотрителю.
     - А в том,  ваше высокоблагородие,  что по инструкции их каждый день на
двор выпускают погулять;  а  у  нас  женское отделение все  почесть на  двор
выходит,  вот  он  и  завел эту методу:  влезет сам в  окно да  баб к  себе,
арестанток, и подманивает.
     Арестант  при  этом  обвинении  окончательно  уже  покраснел,  как  рак
вареный.  Прочие арестанты -  кто тихонько смеялся себе в кулак,  кто только
улыбался.
     - И те подходили к нему? - спрашивал Вихров.
     - Еще  бы!  Бунт  такой на  меня подняли,  когда я  запретил было им  к
окнам-то подходить:  "Что,  говорят, ты свету божьего, что ли, нас лишаешь!"
Хорош у них свет божий!
     - Что же, ты подманивал арестанток? - спросил Вихров арестанта.
     - Да так, ваше благородие, пошутил раз как-то, - отвечал тот.
     - Да, пошутил! Отчего же Катька-то в таком теперь положении?
     - Я ничего того не знаю.
     - Кто же знает-то - я, что ли?
     - Да, может, и вы; я неизвестен в том.
     - Как же я?  Ах ты,  подлец этакой!..  Вот,  ваше высокородие,  как они
разговаривают!  -  жаловался смотритель Вихрову, но тот в это время все свое
внимание обратил на моложавого, седого арестанта.
     - Ты за что посажен? - обратился он к нему, наконец, с вопросом.
     - За покражу церковных вещей-с, - отвечал тот.
     - Что же такое он вам грубил? - обратился Вихров к смотрителю.
     - Да тоже вон голубей-то не давал, - отвечал тот.
     - И больше ничего?
     - Больше ничего-с.
     - Отчего ты такой седой - который тебе год? - спросил Вихров арестанта.
     - Двадцать пять всего-с. Я в одну ночь поседел.
     - Как так?
     - Так-с! Испугался очень, укравши эти самые вещи.
     - Но как же ты украл их?
     У парня при этом как-то лицо все подернуло и задрожали губы.
     - Я-с,  - начал он каким-то отрывистым голосом, - за всенощную пришел-с
и спрятался там вверху на этих палатцах-то, что ли, как они там называются?
     - На хорах.
     - Да-с!.. Священники-то как ушли, меня в церкви-то они и заперли-с, а у
спасителя перед  иконой  лампадка горела;  я  пошел  -  сначала три  камешка
отковырнул у  богородицы,  потом сосуды-то  взял-с,  крест,  потом и  ризу с
Николая угодника,  золотая была,  взял все  это  на  палатцы-то  и  унес,  -
гляжу-с, все местные-то иконы и выходят из мест-то своих и по церкви-то идут
ко мне.  Я стал кричать,  никто меня не слышит,  а они ходят тут-с!  "Подай,
говорят,  подай нам наше добро!"  Я  хочу им  подать,  а  у  меня руки-то не
действуют. Потом словно гроб какой показался мне.
     - Какой гроб?
     - Не знаю-с.  Меня поутру,  как священники-то пришли служить,  замертво
почесть подняли,  со всеми этими поличными моими вещами,  и прямо же тогда в
острог, в лазарет, и привезли.
     - С этого времени ты поседел?
     - С этого самого разу-с, - отвечал малый.
     В числе арестантов Вихров увидел и своего подсудимого Парфена,  который
стоял,  как-то  робко потупя глаза,  и,  видимо,  держал себя,  как человек,
находящийся в непривычном ему обществе.
     Вихров довольно отрывисто и довольно нескладно сказал арестантам, чтобы
они не буянили и  слушались смотрителя,  а  что в противном случае они будут
наказаны.
     - Мы  слушаемся,  ваше  благородие,  -  отвечало несколько голосов,  но
насмешливый оттенок явно слышался в тоне их голоса.
     Чтобы  дать  такое  же  наставление  и  женщинам,  Вихров,  по  просьбе
смотрителя, спустился в женское отделение.
     - Вы к  окнам не смейте подходить,  когда арестанты на дворе гуляют!  -
сказал он арестанткам.
     - Нам зачем подходить - пошто! - отвечала одна старуха.
     - Вот  это самая Катюшка-то  и  есть!  -  сказал потихоньку смотритель,
показывая Вихрову на  одну довольно еще молодую женщину,  сидевшую в  темном
углу.
     Вихров подошел к ней. Арестантка встала.
     - Давно ли ты содержишься в остроге?  -  спросил Вихров,  осматривая ее
круглый стан.
     - Полтора года-с, - отвечала арестантка.
     - Но как же ты очутилась в таком положении?
     - Да что кому за дело до того? - отвечала арестантка.
     - Да дело-то не до тебя, а до порядков в остроге.
     - Мы не в  одном остроге сидим,  а  нас и по улицам водят,  -  отвечала
арестантка.
     - Да, но вас водят с конвоем.
     - А конвойные-то разве святые?
     - Кто же такой именно этот конвойный?
     - Я  не  знаю-с!..  Солдат -  известно!..  Разве сказывают они,  как им
клички-то,   -  отвечала  довольно  бойко  арестантка,  видно,  заранее  уже
наученная и приготовленная, как говорить ей насчет этого предмета.
     Вихров пошел из острога. Все, что он видел там, его поразило и удивило.
Он прежде всякий острог представлял себе в гораздо более мрачном виде,  да и
самые  арестанты показались ему  вовсе не  закоренелыми злодеями,  а  скорей
какими-то шалунами, повесами.
     - Скажите, отчего эти два арестанта называют себя не помнящими родства?
- спросил он провожавшего его смотрителя.
     - Солдаты, надо быть, беглые, - отвечал тот, - ну, и думают, что "пусть
уж  лучше,  говорят,  плетьми  отжарят и  на  поселение сошлют,  чем  сквозь
зеленую-то улицу гулять!"


                                     IX

                                 СЕЛО УЧНЯ

     Село  Учня  стояло  в  страшной  глуши.   Ехать  к  нему  надобно  было
тридцативерстным песчаным волоком,  который  начался  верст  через  пять  по
выезде из города,  и сразу же пошли по сторонам вековые сосны,  ели, березы,
пихты,  - и хоть всего еще был май месяц, но уже целые уймы комаров огромной
величины садились на  лошадей и  ездоков.  Вихров сначала не  обращал на них
большого внимания,  но  они так стали больно кусаться,  что сейчас же  после
укуса их на лице и на руках выскакивали прыщи.
     - Вы, барин, курите побольше, а то ведь эти пискуны-то совсем съедят! -
сказал,  обертываясь  к  нему,  исправнический кучер,  уже  весь  искусанный
комарами и беспрестанно смахивавший кнутом целые стаи их,  облипавшие бедных
лошадей,  которые только вздрагивали от  этого в  разных местах телом и  все
порывались скорей бежать.
     - И ты кури! - сказал Вихров, закуривая трубку.
     - И мне уж позвольте,  -  сказал кучер. Он был старик, но еще крепкий и
довольно красивый из себя. - Не знаю, как вашего табаку, а нашего так они не
любят,  -  продолжал он,  выпуская изо рта клубы зеленоватого дыма, и комары
действительно полетели от него в разные стороны;  он потом пустил струю и на
лошадей, и с тех комары слетели.
     - Здесь  вот  и  по  деревням только этаким способом и  спать могут,  -
объяснял кучер,  -  разведут в  избе на  ночь от мужжевельнику али от других
каких сучьев душину, - с тем только и спят.
     - Отчего же здесь так много комаров? - спросил Вихров.
     - Оттого,  что места уж  очень дикие и  лесные.  Вот тут по всей дороге
разные бобылки живут,  репу сеют,  горох,  - так к ним в избушку-то иной раз
медведь заглядывает;  ну так тоже наш же исправник подарил им ружья, вот они
и выстрелят раз - другой в неделю, и поотвалит он от них маленько в лес.
     - А ты крепостной исправника? - спросил Вихров.
     - Нет,  я  вольный...  годов  тридцать уж  служу  по  земской  полиции.
Пробовали было другие исправники брать своих кучеров, не вышло что-то. Здесь
тем  не  выездить,  потому места хитрые...  в  иное селение не  дорогой надо
ехать,  а  либо пашней,  либо лугами...  По  многим раскольничьим селеньям и
дороги-то от них совсем никуда никакой нет.
     - Как же они сами-то ездят?
     - Сами они николи не ездят и  не ходят даже по земле,  чтобы никакого и
следа человеческого не было видно,  - а по пням скачут, с пенька на пенек, а
где их нет,  так по сучьям;  уцепятся за один сучок,  потом за другой, и так
иной раз с версту идут.
     - Зачем они делают это?
     - Чтобы скрытнее жить...  Не  любят они,  как наш русский-то дух узнает
про них и приходит к ним.
     - А Учня -  сильно раскольничье село?  - сказал Вихров, с удовольствием
думая, что он, наконец, увидит настоящих закоренелых раскольников.
     - Сильно раскольничье! - отвечал кучер. - И там не один раскол, а всего
есть.  Ныне-то  вот  потише маленько стало,  а  прежде они  фальшивую монету
делали;  все едино,  как на монетном дворе в Питере...  я еще, так доложить,
молодым мальчиком был, как переловили их на этом.
     - Как же их переловили? - спросил Вихров.
     - Да  что,   разве  хитро  было-то!   Начальство-то  только  им  прежде
поблажало, потому что деньги с них брало.
     - Фальшивые же?
     - Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас
их  в  городе после того человек сто кнутом наказывали.  Одних палачей,  для
наказания их,  привезено было  из  разных  губерний четверо.  Здоровые такие
черти,  в красных рубахах все;  я их и вез,  на почте тогда служил; однакоже
скованных их везут,  не доверяют!..  Пить какие они дьяволы; ведро, кажется,
водки выпьет, и то не заметишь его ни в одном глазе.
     - На что же они пьют, на какие деньги? - сказал Вихров.
     - Палачи-то?  -  воскликнул как бы в удивлении кучер. - Кому же и пить,
как не  им.  Вот по  этому по  учневскому делу они наказывали тогда;  по три
тысячи,  говорят,  каждому из них было дано от сродственников. Замахивались,
кажись,  вот  я  сам видел,  страсть!  А  у  наказуемого только слегка спина
синела, кровь даже не выступила; сам один у меня вот тут в телеге хвастался:
"Я,  говорит,  кнутом и убить человека могу сразу, и, говорит, посади ты ему
на спину этого комарика, я ударю по нем, и он останется жив!" - На лубу ведь
их все учат.
     - На лубу?
     - Да,  каждый день жарят по лубу, чтобы верность в руке не пропала... а
вот,  судырь,  их  из кучеров или лакеев николи не бывает,  а  все больше из
мясников;   привычней,  что  ли,  они,  быков-то  и  телят  бивши,  к  крови
человеческой. В Учне после этого самого бунты были сильные.
     - Бунты?
     - Да!..  Придрались они к тому, что будто бы удельное начальство землей
их  маненько пообидело,  -  сейчас  перестали оброк  платить и  управляющего
своего -  тот было приехал внушать им - выгнали, и предписано было команде с
исправником войти к ним.  Ловкий такой тогда исправник был, смелый, молодой,
сейчас к этому гарнизонному командиру: "Едем, говорит, неприятеля усмирять";
а тот испугался,  матерь божья.  Гарниза ведь пузатая! - Пьяница тогда такой
был!  Причащался,  исповедывался перед тем,  ей-богу,  что смеху было,  -  с
своим, знаете, желтым воротником и саблишкой сел он, наконец, в свой экипаж,
- им эти желтые воротники на смех,  надо быть,  даны были;  поехали мы, а он
все охает:  "Ах,  как бы с командой не разъехаться!" -  команду-то,  значит,
вперед послал.  Подошли мы  таким  манером часов  в  пять  утра  к  селенью,
выстроились там  солдаты в  ширингу;  мне велели стать в  стороне и  лошадей
отпрячь;  чтобы, знаете, они не испугались, как стрелять будут; только вдруг
это и видим:  от селенья-то идет громада народу... икону, знаете, свою несут
перед  собой...  с  кольями,  с  вилами и  с  ружьями многие!..  Только этот
капитанишка  дрожит  весь,   кричит  своей   команде:   "Заряжайте  ружья  и
стреляйте!"  Но барин мой говорит:  "Погодите,  не стреляйте,  я  поговорю с
ними". Знаете, этак выскочил вперед из-за солдат: "Что вы, говорит, канальи,
государю вашему императору не повинуетесь.  На колени!"  -  говорит.  Только
один этот впереди мужчинища идет, как теперь гляжу на него, плешивый эдакой,
здоровый черт,  как махнул его прямо с  плеча дубиной по  голове,  так барин
только проохнул и  тут же  богу душу отдал.  Ах,  братец ты мой,  и  меня уж
злость  взяла.  "Братцы!  -  крикнул я  солдатам.  -  Видите,  что  делают!"
Прапорщик тоже кричит им:  "Пали!" Как шарахнули они в толпу-то, так человек
двадцать сразу и  повалились;  но  все-таки они кинулись на  солдат,  думали
народом их смять, а те из-за задней ширинги - трах опять, и в штыки, знаете,
пошли на них;  те побежали!..  Я,  матерь божья, так за барина остервенился,
выхватил у солдата одного ружье,  побежал тоже на неприятеля, и вот согрешил
грешный:  бабенка тут одна попалась,  ругается тоже,  - так ее в ногу пырнул
штыком,  что  завертелась даже,  и  пошли мы,  братец,  после того по  избам
бесчинствовать. Главные-то бунтовщики в лес от нас ушли; прислали после того
вместо исправника другого...  привели еще  свежей команды,  и  стали мы  тут
военным постоем в  селенье,  и  что приели у  них,  боже ты  мой!  Баранины,
говядины,  муки всякой,  крупы,  из лавок что ни есть сластей разных, потому
постой военный -  нельзя иначе:  от  начальства даже было позволение,  чтобы
делали все это.
     - А бунтовщики так все в лесу и были? - спросил Вихров.
     - Два месяца,  братец,  в  болотах неприступных держались,  никак ни  с
которой стороны подойти к ним невозможно было.
     - Чем же они там питались?
     - Заранее уж,  видно,  запасено было там всего...  холода только уж  их
повыгнали оттуда:  прислали сначала повинную,  а  потом и сами пришли.  Тот,
впрочем,  который исправника убил,  скрылся совсем куды-то,  в  какой-нибудь
скит ихней, надо быть, ушел!..
     - Они,  может быть,  и меня убьют;  я тоже еду к ним по неприятному для
них делу, - проговорил Вихров.
     - Слышали мы это:  моленную это ихнюю ломать,  -  сказал кучер. - Какой
богатый храм, богаче других церквей христианских! Тоже вы хоть бы из сотских
кого взяли, а то один-одинехонек едете! - прибавил он.
     - Да это все равно.
     - Все равно,  конечно!.. Они, впрочем, и тогда говорили: "Не выругайся,
говорит,  исправник, старик бы его не убил; а то, говорит, мы с иконой идем,
а он - браниться!"
     Дорога между тем  все продолжала идти страшно песчаная.  Сильные лошади
исправника едва  могли  легкой  рысцой тащить тарантас,  уходивший почти  до
половины колес в песок. Вихров по сторонам видел несколько избушек бобылей и
небольшие около них поля с  репой и  картофелем.  Кучер не переставал с  ним
разговаривать.
     - Глядите-ко,  глядите:  в  лесу-то  пни  все  идут!..  -  говорил  он,
показывая на мелькавшие в  самом деле в лесу пни и отстоящие весьма недалеко
один от другого.  -  Это нарочно они тут и понаделаны - в лесу-то у них скит
был, вот они и ходили туда по этим пням!..
     - А что,  скажи,  -  перебил его Вихров,  - не знаешь ли ты, что значит
слово Учня?
     Кучер усмехнулся.
     - Здесь ведь Учней много.  Не  одно это  село так называется -  это вот
Учня верхняя,  а есть Учня ни