много,  потом,  мимо
сцены, в таинственную дверь вниз по лестнице в коридор и в уборную.
     - Вот они где, лицедеи-то! - сказал он и прямо принял из рук Ваньки уже
заранее приготовленную ему трубку с  длиннейшим чубуком и отчаянно затянулся
из нее. - И пройде сие ядове во все жилы живота моего, - сказал он, выпуская
из себя дым.
     - Не прикажете ли,  Николай Силыч, пуншу? - сказал Плавин, натягивая на
себя сафьяновые сапоги.
     - И то могу! - сказал Николай Силыч.
     Жена Симонова подала ему чай с ромом.
     Николай Силыч изготовил себе что следует.
     - А  ты  зачем так уж очень плечи-то вверх поднимал?  -  обратился он к
Альнаскарову,  переодевавшемуся в Климовского.  -  Ты бы уж лучше нос больше
кверху драл, все бы больше фантазера в себе являл!
     - Да это что же?..  Все равно!  -  отвечал jeune-premier, совершенно не
поняв  того,  что  сказал ему  Николай Силыч:  он  был  малый  красивый,  но
глуповатый.
     - А я, Николай Силыч, хорошо играл? - спросил Плавин довольно смело.
     - Ты?..  Нет,  нехорошо, даже очень! Ты какого лакея-то играл?.. Нашего
Ваньку или Мишку?..  Ты ведь французишку изображал:  так - так и играй, а уж
не   разваливайся  по-мишкинскому!..   Коли   французскую  дребедень   взял,
по-французски и дребезжи.
     - Какая  же  французская?  Русские имена  и  русское место действия!  -
возразил Плавин.
     - Ну да,  держи карман -  русские!  А выходит,  парижские блохи у нас в
Новгороде завелись.  К разным французским обноскам и опоркам наклеят русские
ярлычки да  и  пускают в  ход,  благо рынок спрашивает...  Подите-ка  лучше,
позовите сюда Насосыча; мы ему тоже дадим немножко лакнуть.
     Человека  два  гимназистов побежали за  Гаврилом Насосычем и  доставили
его.
     - Какими таинственными ходами провели меня!  -  говорил он с  улыбкою и
как бы заранее уже предчувствуя ожидающее его блаженство.
     - Грешник,  мучимый в аду! - обратился к нему Николай Силыч. - Ты давно
уже жаждешь и  молишь:  "Да обмочит кто хотя перст единый в вине и даст мини
пососати!"  На,  пей  и  лакай!  -  прибавил он,  изготовляя и  пододвигая к
приятелю крепчайший стакан пунша.
     - Это  не  дурно!  -  отвечал  тот,  потирая  от  удовольствия  руки  и
представляя вид, что как будто бы он очень прозяб.
     - А  что,  скажи,  -  спросил его Николай Силыч,  -  если бы  ты жил на
тропиках, пил бы али нет?
     - Да там зачем же? - отозвался было Насосыч.
     - Врешь, пил бы!
     - Пил бы! - сознался, лукаво подмигнув, Насосыч.
     Все эти остроты наставника гимназисты сопровождали громким смехом.
     - Хороший  ром,   хороший!   -   продолжал  Насосыч,  отхлебывая  почти
полстакана пуншу.
     - Да  разве ты  когда-нибудь ром не  хвалил?  Бывало ли это с  рождения
твоего? - приставал к нему Николай Силыч.
     - Да за что же и не хвалить-то его?  -  отвечал Насосыч и залился самым
добродушным смехом.  Он  даже  разговаривал о  спиртных напитках с  каким-то
особенным душевным настроением.
     Павел,  все это время ходивший по  коридору и  повторявший умственно и,
если  можно так  выразиться,  нравственно свою  роль,  вдруг услышал плач  в
женской уборной.  Он вошел туда и  увидел,  что на диване сидел,  развалясь,
полураздетый из женского костюма Разумов,  а  на креслах маленький Шишмарев,
совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
     - О  чем  вы?  -  спросил его Павел,  более всего озабоченный тем,  что
приятель его совершенно не одет.
     - Да все Разумов, вон, говорит! - отвечал сквозь всхлипыванья Шишмарев.
     - Я  говорю,  что он  женщина,  -  подхватил Разумов,  -  так обижается
этим!..  Стоит только ему груди из  теста приклеить,  нынешний же год выйдет
замуж...
     - Перестаньте!  - воскликнул Шишмарев, почти в отчаянии и закрывая себе
от стыда лицо руками.  Он,  видимо,  был очень чистый мальчик и  не мог даже
слышать равнодушно ничего подобного.
     - Что за глупости вы говорите! - сказал Павел Разумову.
     - Какие глупости!.. - возразил тот. - У нас сторож Гаврилыч свататься к
нему хочет,  нос у  него в  табаке,  губа отвисла,  женится на  нем -  будет
целовать его!
     Бедненький Шишмарев только уж всплеснул руками.
     - Замолчите  и  подите  вон!  -  воскликнул вдруг  Павел,  побледнев  и
задрожав всем телом.
     Он в эту минуту очень напомнил отца своего, когда тот выходил из себя.
     - Скажите, пожалуйста! - воскликнул, в свою очередь, Разумов, еще более
разваливаясь на диване и уставляя против Павла свои ноги.  -  Фу-ты,  ну-ты,
ножки гнуты! - прибавил он что-то такое.
     - Уйдите вон!  - повторил опять Павел и, несмотря на уставленные против
него ноги, схватил Разумова за голое горло и потащил его.
     - Перестаньте, вы меня задушите! - хрипел тот.
     - Уйдите!  -  произнес еще раз Павел и  потом,  как бы  вспомнив что-то
такое, оставил Разумова и вышел к прочим своим товарищам.
     - Господа!  -  сказал  он  дрожащим  голосом.  -  Там  Разумов  дразнит
Шишмарева -  тот играть не может.  Я  хотел было его задушить,  но я  должен
сегодня играть.
     Проговорив это,  Павел возвратился в  коридор,  где  увидевшая его жена
Симонова даже ахнула.
     - Батюшка,  что  такое с  вами?  -  сказала она и  поспешила ему подать
стакан воды.
     Павел выпил залпом целый стакан ее.
     - Однако надобно этого Разумова вытурить,  -  заговорил все слышавший и
над всем бодрствующий Плавин.
     - А вот это я сделаю, - сказал Николай Силыч, вставая и идя в уборную.
     Все  гимназисты с  любопытством последовали за  ним.  Они  знали  много
случаев,  как  Дрозденко  умел  распоряжаться  с  негодяями-мальчишками:  ни
сострадания, ни снисхождения у него уж в этом случае не было.
     - Что ты тут делаешь? - обратился он прямо к Разумову.
     - Я ничего не делаю, - отвечал тот, продолжая лежать, развалясь.
     - Встать! - крикнул Николай Силыч. - Смеет еще лежать такой свиньей!
     Разумов сейчас же вскочил. Он еще по гимназии помнил, как Николай Силыч
ставил его  в  сентябре на  колени до  райских птиц,  то  есть  каждый класс
математики он  должен был  стоять на  коленях до  самой  весны,  когда птицы
прилетят.
     - Да я ничего, Николай Силыч, помилуйте! - проговорил он.
     - Позовите мне,  -  там  вон я  солдата какого-то  видел!  -  обратился
Николай Силыч к гимназистам.
     Несколько человек из них бросились и позвали Симонова.
     - Поди, возьми этого барина за шивороток и выведи! - сказал ему Николай
Силыч, показывая на Разумова.
     Симонов,  видя,  что  это  приказывает  учитель,  сейчас  же  буквально
исполнил эти  слова и  взял Разумова за  ворот еще  не  снятого им  женского
платья.
     - Да я и сам уйду,  позвольте только переодеться, - бормотал совершенно
растерявшийся Разумов.
     - Веди так!..  В  бабьем платье и  веди!..  А  его  скарб после за  ним
выкинешь! - повторил Николай Силыч.
     Симонов повел Разумова.
     Все гимназисты громко захохотали.
     - Мерзкий мальчишка,  мерзкий!..  И развратный и воришка! - повторял об
нем и Гаврило Насосыч.
     Зрителей во  все  это время утешал,  наигрывая на  скрипке печальнейшие
арии, актер Видостан, составлявший своею особою весь оркестр. Он на этот раз
был несколько почище умыт и даже в белом галстуке,  но по-прежнему в дырявых
сапогах.  Наконец  Николай  Силыч  и  Гаврило Насосыч вышли  из-за  передних
подзоров и заняли свои места.  Симонов поднял занавес.  Шишмарев, как и надо
было  ожидать,  пропел прелестно!  Павел тоже играл старательнейшим образом,
так что у него в груди даже дрожало - с таким чувством он выходил, говорил и
пел.
     Публика несколько раз  хохотала над ним и  хлопала ему,  и  больше всех
Николай Силыч.  По  окончании представления,  когда все  зрители поднялись и
стали выходить.  Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к
актерам в  уборную.  Там уже для них была приготовлена на  подносе известная
нам бутылка водки и колбаса.
     - Кто сей умный человек, изготовивший все сие? - говорил Николай Силыч,
подводя своего друга прямо к  подносу.  -  Умный человек сей есть Плавин,  а
играл, брат, все-таки и Грицка - скверно! - прибавил он, обращаясь к нему.
     На этот раз Плавин вспыхнул даже от гнева.
     - Чем же скверно? - спросил он глубоко обиженным голосом.
     - А  тем,  что какую-то дугу согнутую играл,  а не человека!..  Вот пан
Прудиус,  -  продолжал Николай Силыч,  показывая на  Павла,  -  тот за  дело
схватился,  за психею взялся,  и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все
шло!
     - Я  играл Грицка,  как играют его и  на театре настоящем!  -  возразил
Плавин.
     - То-то ты и  представлял там какого-то Михайлова или Петрова,  а ты бы
лучше  представил  подленького  и  лукавого  человечишку.  По  гримерской  и
бутафорской части,  брат,  ты,  видно, сильнее!.. А ты поди сюда! - прибавил
Николай Силыч Павлу.  - В тебе есть лицедейская жилка - дай я тебя поцелую в
макушку! - И он поцеловал действительно Павла в голову.
     Почтенный наставник был уже заметно выпивши.
     - Отлично играли,  отлично!  -  повторял за  другом и  Гаврило Насосыч,
продолжавший рюмку за рюмкой пить водку.
     - А ты,  принц Оранский - франт канальский! - обратился Николай Силыч к
семиклассному гимназисту. - Вези меня на лошадях твоих домой.
     - С великим удовольствием! - отвечал тот.
     - И  возьмем мы с собой горлинку нашу!..  Поди сюда,  шишка!  -  сказал
Николай Силыч Шишмареву.
     Тот подошел к нему; он и его поцеловал в голову.
     - Отлично пели,  отлично!  -  не замедлил похвалить его также и Гаврило
Насосыч.
     - Ты  так пой всю жизнь,  а  ты  так играй!  -  обратился Николай Силыч
сначала к Шишмареву,  а потом к Павлу.  -  А ты,  -  прибавил он Плавину,  -
ступай,  брат,  по гримерской части -  она ведь и  в  жизни и в службе нужна
бывает:  где,  знаешь,  нутра-то не надо,  а сверху только замазывай,  - где
сути-то нет, а есть только, как это у вас по логике Кизеветтера{72} - форма,
что ли?  Но ты,  сын Марса и Венеры, - продекламировал он к семикласснику, -
свершай твой  путь с  помощью добрых старушек.  А  что,  тетенька любит тебя
очень?
     Молодой человек сконфузился.
     - Любит! - проговорил он глухим голосом.
     - Ну, ничего! Поедемте!
     Шишмарев и  семиклассник последовали за Николаем Силычем.  Что касается
до Гаврила Насосыча,  то жена его,  давно уже севшая в  сани,  несколько раз
присылала за ним, и его едва-едва успели оторвать от любимой им водки.
     Когда все наконец разъехались,  молодые друзья наши возвратились в свою
спальню,  по-прежнему  усталые  и  загрязненные,  но  далеко  не  с  прежним
спокойным и приятным чувством. Плавин был даже мрачен.
     - Вы  не  верьте  Николаю Силычу,  вы  отлично играли!  -  вздумал было
утешать его Павел.
     - Очень мне нужно верить ему или не верить, - отвечал Плавин, - досадно
только,  что он  напился как скотина!  Мне перед Симоновым даже совестно!  -
прибавил он и  повернулся к  стене;  но не за то ему было досадно на Николая
Силыча!


                                     XI

                                  УЧИТЕЛЬ

     Все мы живем не годами,  а днями! Постигает нас какое-нибудь событие, -
волнует, потрясает, направляет известным образом всю нашу последующую жизнь.
В  предыдущих главах моих  я  довольно подробно упомянул о  заезде к  Есперу
Иванычу  и  об  сыгранном  театре  именно  потому,  что  это  имело  сильное
нравственное влияние на  моего маленького героя.  Плавин с  ним уж больше не
жил.  Громадное самолюбие этого  юноши  до  того  было  уязвлено неудачею на
театре,  что он был почти не в состоянии видеть Павла,  как соперника своего
на драматическом поприще;  зато сей последний, нельзя сказать, чтобы не стал
в себе воображать будущего великого актера.  Оставшись жить один, он нередко
по  вечерам призывал к  себе  Ваньку  и  чету  Симоновых и,  надев  халат  и
подпоясавшись кушаком, декламировал перед ними из "Димитрия Донского"{73}:

                Российские князья, бояре, воеводы,
                Пришедшие на Дон отыскивать свободы!

     Или восклицал из катенинского Корнеля, прямо уже обращаясь к Симонову:

                Иди ко мне, столб царства моего!

     Вообще детские игры он совершенно покинул и повел,  как бы в подражание
Есперу Иванычу,  скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя
обыкновенно присылал  ему  из  Новоселок,  как  только  случалась оказия,  и
романы,  и  журналы,  и путешествия);  часто ходил в театр,  наконец задумал
учиться музыке.  Желанию этому немало способствовало то, что на том же верху
Александры Григорьевны оказались фортепьяны.  Павел стал упрашивать Симонова
позволить ему снести их к нему в комнату.
     - Чтобы  генеральша  чего  как...  -  произнес  тот  обыкновенное  свое
возражение.
     - Но ведь я  не шалить ими и не портить их буду,  а еще поправлю их,  -
толковал ему Павел.
     - Это так,  какие уж от вас шалости, - говорил Симонов и потом, немного
подумав, прибавил: - Берите, ничего!
     И сам даже с Ванькой стащил фортепьяны вниз.
     Павел сейчас же  их  на  свои скудные средства поправил и  настроил.  В
учителя он  себе выбрал,  по  случаю крайней дешевизны,  того же  Видостана,
который,  впрочем,  мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже
сам стал разучивать,  как бог на  разум послал,  небольшие пьески;  и  таким
образом к концу года он играл довольно бойко;  у него даже нашелся обожатель
его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его
иногда по  целым вечерам и  совершенно искренно уверял,  что  такой игры  на
фортепьянах с  подобной экспрессией он не слыхивал.  В  гимназии Вихров тоже
преуспевал немало:  поступив в  пятый класс,  он  должен был  начать учиться
математике у  Николая Силыча.  Переход этот для  всех гимназистов был тяжким
испытанием. Дрозденко обыкновенно недели две щупал новичков и затем, отделив
овец от козлищ,  с первыми занимался, а последних или держал на коленях, или
совсем выгонял из класса. Павел выдержал этот искус блистательно.
     - Пан Прудиус, к доске! - сказал Николай Силыч довольно мрачным голосом
на первом же уроке.
     Павел вышел.
     - Пиши!
     Павел написал.
     - В чем тут дело?
     Павел сказал, в чем тут дело.
     Николай Силыч, в знак согласия, мотнул головой.
     - Что ж из оного выходит? - продолжал он допрашивать.
     Павел подумал и  сказал.  Николай Силыч,  с  окончательно просветлевшим
лицом,  мотнул ему еще раз головой и велел садиться,  и вслед за тем сам уже
не стал толковать ученикам геометрии и вызывал для этого Вихрова.
     - Ну, пан Прудиус, иди к доске, - говорил он совсем ласковым голосом.
     Павел выходил.
     Николай Силыч задавал ему какую-нибудь новую теорему.
     - Объясняй и доходи своим умом, - продолжал он, а сам слегка наводил на
путь, которым следовало идти.
     Павел угадывал и объяснял теорему.
     У  Николая Силыча в  каждом почти классе было по одному такому,  как он
называл,  толмачу его;  они обыкновенно могли говорить с  ним,  что им  было
угодно,  -  признаваться ему прямо, чего они не знали, разговаривать, есть в
классе,  уходить без  спросу;  тогда как  козлищи,  стоявшие по  углам и  на
коленях, пошевелиться не смели, чтобы не стяжать нового и еще более строгого
наказания:  он очень уж уважал ум и ненавидел глупость и леность,  коими, по
его выражению, преизбыточествует народ российский.
     Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с  Николаем Силычем.
Тот был охотник ходить с  ружьем.  Павел,  как мы  знаем,  в  детстве иногда
бегивал за охотой,  и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии, сказал
ему о  том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге,  хотя Павлу
это было и не по пути).
     - Ну,  так что же  -  заходи как-нибудь;  пойдем вместе!  -  сказал ему
Николай Силыч.
     - С великой готовностью,  - отвечал Павел и на той же неделе вытребовал
из деревни свое ружье и патронташ.
     Затем они каждый почти праздник стали отправляться:  Николай Силыч -  в
болотных  сапогах,  в  чекмене  и  в  черкесской шапке,  нарочно  для  охоты
купленной,  а Павел - в своей безобразной гимназической шинели, подпоясанной
кушаком,  и в Ванькиных сапогах.  Места,  куда они ходили, были подгородные,
следовательно,  с  совершенно почти  выстрелянною дичью;  а  потому кровавых
жертв  охотники с  собой приносили немного,  но  зато  разговоров между ними
происходило большое количество.
     Юный герой мой сначала и не понимал хорошенько, зачем это Николай Силыч
все больше в одну сторону склонял разговор.
     - А что,  ты слыхал, - говорил тот, как бы совершенно случайно и как бы
более осматривая окрестность, - почем ныне хлеб покупают?
     - Нет,  Николай Силыч,  у  нас ведь хлеб некупленный -  из  деревни мне
привозят, - отвечал Павел.
     Лицо Дрозденки осклабилось в  насмешливую улыбку и  как  бы  свернулось
несколько набок.
     - Да,  я  и  забыл,  что  ты  паныч!  Крестьянской слезой питаешься!  -
проговорил он.
     Павел невольно потупился.
     - По рублю на базаре теперь продают за пуд,  - продолжал Николай Силыч,
- пять  машин  хотели было  пристать к  городу;  по  двадцати копеек за  пуд
обещали продавать - не позволили!
     - Кто ж мог это не позволить? - спросил Павел.
     - Начальство!  - отвечал Николай Силыч. - Десять тысяч здешние торговцы
дали за то губернатору и три тысячи полицеймейстеру.
     Павел обмер от удивления.
     - Этаких людей,  - говорил он с свойственным юношам увлечением, - стоит
поставить перед собой да и стрелять в них из этой винтовки.
     - Попробуй!  -  сказал Николай Силыч  и,  взглянув Павлу прямо в  лицо,
захохотал.
     - Попробую, когда нужно это будет! - произнес тот мрачно.
     - Попробуй! - повторил Николай Силыч. - Тебя же сошлют на каторгу, а на
место того вора пришлют другого,  еще вористее;  такая уж землица наша:  что
двор - то вор, что изба - то тяжба!
     Николай Силыч  был  заклятый хохол и  в  душе  ненавидел всех  москалей
вообще и всякое начальство в особенности.
     Результатом этого  разговора было  то,  что,  когда  вскоре после  того
губернатор  и  полицеймейстер  проезжали  мимо  гимназии,  Павел  подговорил
товарищей,  и все они в один голос закричали в открытое окно: "Воры, воры!",
так что те даже обернулись, но слов этих, конечно, на свой счет не приняли.
     Другой раз  Николай Силыч и  Павел вышли за  охотой в  табельный день в
самые  обедни;  колокола  гудели  во  всех  церквах.  Николай  Силыч  только
поеживался и делал свою искривленную, насмешливую улыбку.
     - Что, отец Никита (отец Никита был законоучитель в гимназии), чай, вас
все учит: повинуйтесь властям предлежащим! - заговорил он.
     - Нет, - отвечал с улыбкой Павел, - он больше все насчет франтовства, -
франтить не велит;  у меня волоса курчавые, а он говорит, что я завиваюсь, и
все пристает, чтобы я остригся.
     - Всегда,  всегда  наши  попики  вместе  с  немецкими унтерами брили  и
стригли народ! - произнес Николай Силыч ядовитейшим тоном.
     - Про отца Никиту рассказывают,  -  начал Вихров (он знал, что ничем не
может Николаю Силычу доставить такого удовольствия,  как  разными рассказами
об  отце Никите),  -  рассказывают,  что он  однажды взял трех своих любимых
учеников -  этого  дурака Посолова,  Персиянцева и  Кригера -  и  говорит им
потихоньку: "Пойдемте, говорит, на Семионовскую гору - я преображусь!"
     Николай Силыч очень хорошо знал этот анекдот и даже сам сочинил его, но
сделал вид,  что как будто бы в первый раз его слышит, и только самодовольно
подтвердил:
     - Да, да!
     - Потом он с теми же учениками,  -  продолжал Павел,  - зашел нарочно в
трактир и вдруг там спрашивает: "Дайте мне порцию акрид и дивиева меду!"
     - Так, так! - подтверждал Николай Силыч, как бы очень заинтересованный,
хотя и этот анекдот он тоже сочинил.