екаря учатся,  - вмешался в разговор Павел, остававшийся все еще в
недоумении.
     - Ну так вот что,  мой батюшка, господа мои милые, доложу вам, - начала
старуха пунктуально,  -  раз мы, так уж сказать, извините, поехали с Макаром
Григорьичем чай пить.  "Вот,  говорит,  тут лекарев учат, мертвых режут и им
показывают!"  Я,  согрешила  грешная,  перекрестилась и  отплюнулась.  "Экое
место!" -  думаю;  так, так сказать, оно оченно близко около нас, - иной раз
ночью лежишь,  и  мнится:  "Ну  как мертвые-то  скочут и  к  нам в  переулок
прибегут!"
     - А  велика ли квартирка у  твоего хозяина?  -  продолжал расспрашивать
полковник.
     - Порядочная:  спаленка  этакая  небольшая,  а  потом  еще  комнатка  -
прихожая, что ли, этакая!..
     - Вот барчик Павлуша едет теперь в Москву - учиться в этот нуверситет.
     - Так,  так,  батюшка,  -  подхватила старуха,  - возраст юношеский уже
притек ему;  пора  и  государю императору показать его.  Папенька-то  немало
служил; пора и ему подражанье в том отцу иметь.
     - Но не может ли Павлуша остановиться у твоего старика?
     - А гляче не остановиться,  - отвечала Алена Сергеевна, как бы вовсе не
сомневавшаяся в этом деле.
     Павел обмер от досады:  подобного вывода из всего предыдущего разговора
он никак уже не ожидал.
     - Ну, чтобы и пищу ему он доставлял, - продолжал полковник.
     - И пищу! - отвечала Алена Сергеевна.
     Павлу показалось, что подлости ее на этот раз пределов не будет.
     - Пища у них хорошая идет,  -  продолжала Алена,  - я здеся век изжила,
свинины столь не приела,  как там;  и  чтой-то,  батюшка Михайло Поликарпыч,
какая у них тоже крупа для каши бесподобная!..
     - Мне,  я  думаю,  нужней будеть жить с товарищами,  а не с мужиком!  -
обратился Павел наконец к отцу с ударением.
     - А мне вот нужней,  чтоб ты с мужиком жил!..  -  воскликнул,  вспылив,
полковник.  -  Потому  что  я  покойнее буду:  на  первых порах  ты  пойдешь
куда-нибудь, Макар Григорьев или сам с тобой пойдет, или пошлет кого-нибудь!
     - И  сам  пойдет,  или пошлет кого ни  на  есть!  -  подтвердила,  явно
подличая, Алена Сергеевна.
     Павел готов был убить ее в эти минуты.
     - Ну так, так, старуха, ступай! - сказал полковник Алене Сергеевне.
     - Счастливо оставаться!  -  проговорила та  и  потом так будто бы,  без
всякого умысла,  прибавила:  -  Вы изволили прислать за мной, а я, согрешила
грешная,  сама еще  ранее того хотела идти,  задний двор у  нас пообвалился:
пойду, мо, у Михайла Поликарпыча лесу попросить, не у чужих же господ брать!
     - Бери у меня, сколько надо, - разрешил ей полковник.
     - Благодарю покорно!  -  заключила Алена  Сергеевна и  опять поцеловала
руку у Михайла Поликарпыча и у Павла.
     Воспользовавшись этим коротеньким объяснением, она - ни много ни мало -
дерев на двести оплела полковника,  чего бы при других обстоятельствах ей не
успеть сделать.
     Оставшись вдвоем,  отец и сын довольно долго молчали. Павел думал сам с
собою:  "Да,  нелегко  выцарапаться из  тины,  посреди  которой  я  рожден!"
Полковник между тем готовил ему еще новое испытание.
     - Завтрашний день-с,  -  начал он, обращаясь к Павлу и стараясь придать
как  можно  более  строгости своему  голосу,  -  извольте со  мной  ехать  к
Александре Григорьевне...  Она мне все говорит:  "Сколько,  говорит, раз сын
ваш бывает в  деревне и ни разу у меня не был!" У нее сын ее теперь приехал,
офицер уж!..  К  исправнику тоже все дети его приехали;  там пропасть теперь
молодежи.
     Полковник полагал,  что Павел не ездил к Александре Григорьевне тоже по
внушению Еспера Иваныча, потому что тот терпеть не мог ее.
     - Извольте-с, я съезжу, - отвечал Павел сверх ожидания.
     Он готов был все сделать и все перенести,  лишь бы только не задерживал
его отец и отпустил бы поскорее в Москву.
     "Да,  нелегко мне выцарапаться из моей грязи!" -  повторял он мысленно,
ходя по красному двору и  глядя на поля и  луга,  по которым он когда-то так
весело бегал и которые теперь ему были почти противны!


                                    XVII

                        РАЗНЫЕ ВЕДОМСТВА В ИХ ПОЧКАХ

     На другой день,  когда поехали к  Абреевой,  Павел выфрантился в  новый
штатский сюртук,  атласный жилет,  пестрые брюки и  в круглую пуховую шляпу.
Полковник взглянул на него и,  догадавшись,  что весь этот костюм был сделан
на деньги Еспера Иваныча, ужасно этим обиделся. "Все дяденькино подаренье, а
отцу и наплевать не хотел,  чтобы тот хоть что-нибудь сшил!" -  пробурчал он
про себя,  как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не
сказал с  сыном  и  только,  уж  как  стали подъезжать к  усадьбе Александры
Григорьевны,  разразился такого рода тирадой:  "Да, вона какое Воздвиженское
стало!..  Словно аббатство разоренное!..  Что делать-то!.. Старухе не на что
стало поправлять!..  Сыночек-то, говорят, не выходя еще из корпуса, тридцать
тысяч долгов наделал -  плати маменька!..  Детушки-то нынче каковы!"  Нельзя
сказать,  чтобы в  этих словах не метилось несколько и  на Павла,  но почему
полковник мог думать об сыне что-нибудь подобное,  он и сам бы, вероятно, не
мог объяснить того.
     Воздвиженское  действительно  представляло  какой-то   разоренный  вид;
крыльцо у дома было почти полуразвалившееся, с полинялой краской; передняя -
грязная.  В  зале  стены тоже  были  облупившиеся,  историческая живопись на
потолке испещрена была  водяными протеками.  Огромная люстра  с  стеклянными
подвесками как-то  уродливо висела на средине.  Павел понять не мог,  отчего
эта зала прежде казалась ему такою великолепной.  В гостиной Вихровы застали
довольно большое общество:  самую  хозяйку,  хоть  и  очень постаревшую,  но
по-прежнему с  претензиями одетую и  в  тех же буклях 30-х годов,  сына ее в
расстегнутом вицмундире и  в  эполетах и  монаха в  клобуке,  с  пресыщенным
несколько лицом,  в шелковой гроденаплевой{119} рясе,  с красивыми четками в
руках и в чищенных сапогах,  - это был настоятель ближайшего монастыря, отец
Иоаким,  человек ученый,  магистр богословия.  Он очень важно себя держал и,
по-видимому,  пользовался  большим  почетом  от  хозяйки.  Рядом  с  молодым
Абреевым,  явно претендуя на товарищество с  ним,  сидел молодой человек,  в
мундире с  зеленым воротником и  с  зелеными лацканами,  который,  по покрою
своему,  очень походил на гимназический мундир, но так был хорошо сшит и так
ловко сидел, что почти не уступал военному мундиру. Павел догадался, что это
был  старший сын Захаревского -  правовед;  другой сын его -  в  безобразных
кадетских штанах,  в  выворотных сапогах,  остриженный под гребенку -  сидел
рядом с  самим Ардальоном Васильевичем,  который все  еще  был исправником и
сидел в той же самой позе,  как мы видели его в первый раз, только от лет он
очень потучнел,  обрюзг,  сделался еще более сутуловат и совершенно поседел.
Кадет не имел далеко тех светских манер, которые были сообщены правоведу его
воспитанием.
     - Здравствуйте,  молодой  человек!  -  сказала  Александра Григорьевна,
поздоровавшись сначала с  полковником и  обращаясь потом  довольно ласково к
Павлу, в котором сейчас же узнала, кто он был такой.
     Павел поклонился ей  и,  нимало не медля затем,  с  опущенными в  землю
глазами,   подошел  под  благословение  к  отцу-настоятелю:  после  жизни  у
Крестовниковых  он  очень  стал  уважать  всех  духовных  особ.   Настоятель
попривстал немного и благословил его.
     - Вы  знакомы?..  Ты узнал?..  -  спросила Александра Григорьевна сына,
показывая ему на Павла.
     - Узнал! - отвечал тот, немного картавя.
     - Et  vous  messieurs?*  -  прибавила  Александра  Григорьевна сыновьям
исправника.
     ______________
     * А вы, господа? (франц.).

     Молодые люди все раскланялись между собой.
     - Игрывали,  я  думаю,  вместе,  -  обратился  полковник  добродушно  к
исправнику.
     - Вероятно! - отвечал тот холодно и не без важности.
     Все наконец уселись.
     - Не  хочет  вот  в  Демидовское!  -  отнесся  полковник  к  Александре
Григорьевне, показав головой на сына. - В университет поступает!
     Мысль эта составляла предмет гордости и беспокойства его.
     - А!..  -  произнесла та  протяжно.  Будучи более  посвящена в  военное
ведомство,   Александра  Григорьевна  хорошенько  и  не  знала,   что  такое
университет и Демидовское.
     - Какому же  собственно факультету посвящает себя сын  ваш?  -  спросил
настоятель, обратившись всем телом к полковнику.
     - Да я и не знаю, - отвечал тот, разводя руками.
     - По  какому-нибудь  отделению  философских  факультетов,  -  подхватил
Павел, - потому что мне больше всего хочется получить гуманное, человеческое
воспитание.
     Александра  Григорьевна  взглянула  на  Павла.   С  одной  стороны,  ей
понравилась речь его,  потому что  она  услышала в  ней несколько витиеватых
слов,  а с другой -  она ей показалась по тону,  по крайней мере,  несколько
дерзкою от мальчика таких лет.
     - Homo priusquam civis*, - произнес настоятель, покачивая ногой.
     ______________
     * Человек прежде всего гражданин (лат.).

     - Homo superior cive!* - подхватил Павел.
     ______________
     * Человек выше гражданина! (лат.).

     - Sic!* - подтвердил отец Иоаким.
     ______________
     * Так! (лат.).

     Разговор этот латинский решительно возмутил Александру Григорьевну.  Он
ей     почему-то    показался    окончательною    дерзостью    со    стороны
мальчика-гимназиста.
     - Я  не  знаю,   для  чего  этой  латыни  учат?   -  начала  она  почти
презрительным тоном. - Язык бесполезный, грубый, мертвый!
     - Как  же  бесполезный?..  -  протянул  отец  Иоаким.  -  Язык  древних
философов, ораторов, поэтов, язык ныне медицины, - разъяснял он ей.
     - Но,  святой отец! - воскликнула Александра Григорьевна. - Положим, он
нужен какому-нибудь ученому и  вам,  как духовной особе,  но зачем же он вот
этому молодому человеку?.. - И Александра Григорьевна показала на правоведа.
- И моему сыну, и сыну полковника?
     - Как зачем юристу латинский язык? - вмешался опять в разговор Павел, и
по-прежнему довольно бойко.
     - Да, зачем? - повторила, в свою очередь, резко Александра Григорьевна.
     - Потому  что  асе  лучшие сочинения юридические написаны на  латинском
языке, - отвечал Павел, немного покраснев.
     Он и сам хорошенько не знал, какие это именно были сочинения.
     - У  нас  кодакс Юстиниана{121} читают только на  латинском,  -  сказал
очень определительно правовед.
     - Кодекс Юстиниана! - подхватил Павел.
     Александра Григорьевна пожала  только  плечами.  Разговаривать далее  с
мальчиком она  считала  неприличным и  неприятным для  себя,  но  полковник,
разумеется, ничего этого не замечал.
     - Поручиком,  говорит,  у них выпускают! - проговорил он опять, показав
на сына.
     - Как поручиком? - спросила уже сердито Александра Григорьевна.
     - Не то что военным,  а штатским - в том же чине, - объяснил полковник.
Говоря это, он хотел несколько поверить сына.
     - Десятым  классом,   коллежским  секретарем  выпускают  кандидатов,  -
присовокупил Павел.
     - Да, десятым - то же, что и из лавры нашей! - подтвердил настоятель. -
А  у  вас так выше,  больше одним рангом дают,  -  обратился он с  улыбкой к
правоведу,  явно  желая показать,  что  ему  небезызвестны и  многие мирские
распорядки.
     - У нас выше, титулярным советником выпускают, - подтвердил правовед.
     - Я, признаюсь, этого решительно не понимаю, - подхватил Павел, пожимая
плечами.  -  Вы когда можете выйти титулярным советником?  -  обратился он к
правоведу.
     - На будущий год, - произнес тот.
     - А я вот-с,  -  продолжал Павел, начиная уже горячиться, - если с неба
звезды буду хватать,  то выйду только десятым классом, и то еще через четыре
года только!
     - Что  ж!  Каждое заведение имеет свои  права!  -  возразил с  усмешкой
правовед.
     - У  нас,  из  пажей,  тоже выпускают поручиком,  а  из других корпусов
прапорщиками, - вмешался в разговор, опять слегка грассируя, Сергей Абреев.
     - Это-то и дурно-с,  это-то и дурно! - продолжал горячиться Павел. - Вы
выйдете титулярным советником,  -  обратился он снова к  правоведу,  -  вам,
сообразно вашему чину,  надо  дать  должность;  но  вы  и  выучиться к  тому
достаточно времени не имели и опытности житейской настолько не приобрели.
     - Отчего же выучиться я не успел?  - спросил правовед обиженным голосом
и краснея в лице.
     - Да потому что,  -  я не знаю,  -  чтобы ясно понимать законы, надобно
иметь общее образование.
     - Да  почему же  вы  думаете,  что  нам не  дают общего образования?  -
продолжал возражать обиженным тоном правовед.
     - Потому что -  некогда;  не по чему иному,  как - некогда! - горячился
Павел.
     - Отчего же -  некогда?  -  вмешался опять в разговор Сергей Абреев.  -
Только  чтобы  глупостям разным  не  учили,  вот  как  у  нас  -  статистика
какая-то... черт знает что такое!
     - Статистика,  во-первых,  не черт знает что такое, а она - фундамент и
основание для понимания своего современного государства и  чужих современных
государств, - возразил Павел.
     Настоятель мотнул ему на это головой.
     - Про ваше учебное заведение,  -  обратился он затем к правоведу,  -  я
имею  доскональные  сведения  от  моего  соученика,   друга  и  благодетеля,
господина Сперанского{122}...
     Проговоря это,  отец Иоаким приостановился немного,  -  как  бы  затем,
чтобы дать время своим слушателям уразуметь, с какими лицами он был знаком и
дружен.
     - Господин  Сперанский,  как,  может  быть,  небезызвестно вам,  первый
возымел мысль о сем училище, с тем намерением, чтобы господа семинаристы, по
окончании своего курса  наук  в  академии,  поступали в  оное  для  изучения
юриспруденции и,  так как они и без того уже имели ученую степень, а также и
число лет достаточное, то чтобы сообразно с сим и получали высший чин - 9-го
класса;  но  богатые  аристократы и  дворянство  наше  позарились на  сие  и
захватили себе...
     - Это может быть! - отвечал правовед.
     - Верно так, верно! - подхватил монах.
     - Мысль   Сперанского  очень  понятна  и   совершенно  справедлива,   -
воскликнул Павел,  и  так  громко,  что  Александра Григорьевна явно сделала
гримасу;  так  что  даже полковник,  сначала было довольный разговорчивостью
сына,  заметил это и  толкнул его ногой.  Павел понял его,  замолчал и  стал
кусать себе ногти.
     - Ах,   боже  мой,   боже  мой!   -  произнесла,  вздохнув,  Александра
Григорьевна. - России, по-моему, всего нужнее не ученые, не говоруны разные,
а верные слуги престолу и хорошие христиане.  Так ли я, святой отец, говорю?
- обратилась она к настоятелю.
     - Д-да-а! - отвечал ей тот протяжно и не столько, кажется, соглашаясь с
ней, сколько не желая ее оспаривать.
     - Милости прошу,  однако,  гости дорогие,  кушать!..  -  прибавила она,
вставая.
     Все поднялись.  Полковник сейчас же  подал Александре Григорьевне руку.
Это был единственный светский прием, который он очень твердо знал.
     - Ваш сын - большой фантазер, - оберегите его с этой стороны! - шепнула
она ему, грозя пальцем.
     - Есть немножко, есть!.. - подтвердил полковник.
     При  размещении за  столом Павлу  предназначили сесть рядом с  кадетом.
Его,  видно,  считали за  очень еще  молодого мальчика.  Это  было несколько
обидно для его самолюбия;  но,  к счастью, кадет оказался презабавным малым:
он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин,  вырезал
на  нем  глаза,  вытянул из  кожи нос,  разрезал рот и  стал апельсин слегка
подавливать;  тот  при  этом точь-в-точь представил лицо человека,  которого
тошнит.  Павел принялся над  этим  покатываться со  смеху самым искреннейшим
образом.
     В это время Александра Григорьевна обратилась к настоятелю.
     - Вот  вы  были  так  снисходительны,  что  рассуждали с  этим  молодым
человеком,  -  и она указала на Павла, - но мне было так грустно и неприятно
все это слышать, что и сказать не могу.
     Настоятель взглянул на нее несколько вопросительно.
     - Когда при мне какой-нибудь молодой человек,  - продолжала она, как бы
разъясняя свою мысль,  -  говорит много и говорит глупо,  так это для меня -
нож вострый; вот теперь он смеется - это мне приятно, потому что свойственно
его возрасту.
     - Но почему вы,  -  возразил ей скромно отец Иоаким,  -  не дозволяете,
хоть бы  несколько и  вкось,  рассуждать молодому человеку и,  так  сказать,
испытывать свой  ум,  как  стремится младенец испытать свои  зубы  на  более
твердой пище, чем млеко матери?
     - А потому,  что пытанье это ведет часто к тому, что голова закружится.
Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.
     Против  такого  аргумента настоятель ничего не  нашелся ей  возразить и
замолчал.
     После обеда все молодые люди вышли на  знакомый нам балкон и  расселись
на уступах его. В позе этой молодой Абреев оказался почти красавцем.
     - Voulez-vous un cigare?* -  произнес он,  обращаясь к стоявшему против
него правоведу.
     ______________
     * Хотите вы сигару? (франц.).

     Тот взял у него из рук сигару.
     - Monsieur Вихров,  desirez-vous?* -  обратился Абреев к Павлу,  но тот
поблагодарил и  отказался от сигары:  по невежеству своему,  он любил курить
только жуковину{124}.
     ______________
     * Вы желаете? (франц.).

     - Et vous, monsieur?* - отнесся Абреев к кадету.
     ______________
     * А вы, господин? (франц.).

     Тот принял от  него сигару и,  с  большим знанием дела,  откусил у  нее
кончик и закурил.
     - Le cigare est excellent!*  -  произнес Абреев,  навевая себе рукою на
нос дым.
     ______________
     * Превосходная сигара! (франц.).

     - Magnifique!* - подтвердил правовед, тоже намахивая себе на лицо дым.
     ______________
     * Великолепная! (франц.).

     - От нас Утвинов поступил к вам в полк? - спросил он.
     - Oui,* - протянул Абреев.
     ______________
     * Да (франц.).

     - А  правда,  что наследник ему сказал,  что он лучше бы желал штатским
его видеть?
     - On  dit!*  -  отвечал Абреев.  -  Но тому совершенно был не расчет...
Богатый  человек!   "Если  бы,   -   говорит  он,   -  я  мог  поступить  по
дипломатической  части,   а  то  пошлют  в  какой-нибудь  уездный  городишко
стряпчим".
     ______________
     * Говорят! (франц.).

     - Не в уездный, а в губернский, - поправил его правовед.
     - Да,  но это все одно!..  "Я,  говорит, совершенно не способен к этому
крючкотворству".
     - Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства,
- возразил правовед и  потом,  не без умыслу,  кажется,  поспешил переменить
разговор.  -  А что,  скажите,  брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то
история вышла?
     - Ужасная!  -  отвечал Абреев.  - Он жил с madame Сомо. Та бросила его,
бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством...
Полковой командир два  года  спасал его,  но  последнее время скверно вышло:
государь узнал и велел его исключить из службы...  Теперь его, значит, прямо
в тюрьму посадят...  Эти женщины,  я вам говорю,  хуже змей жалят!..  Хоть и
говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
     - Вас тоже ведь поранили? - спросил правовед.
     - Еще  как!..   Мне  mademoiselle  Травайль,  какая-нибудь  фигурантка,
двадцать тысяч стоила...  Maman так этим огорчена была и  сердилась на меня;
но  я,  по  крайней мере,  люблю театр,  а  Утвинов почти никогда не бывал в
театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.
     - Я сам в театре люблю только оперу, - заметил правовед.
     - А  я,  напротив,  оперы не люблю,  -  возразил Абреев,  -  и хоть сам
музыкант,  но  слушать музыку пять  часов не  могу  сряду,  а  балет я  могу
смотреть хоть целый день.
     - К