тыми, - тут он вдруг встретил бог
знает что такое!  Но  как бы  то ни было -  такая свобода нравов ему была не
неприятна!
     Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда,  Павел велел Ваньке и
Огурцову перевезти свои вещи,  а сам,  не откладывая времени (ему невыносимо
было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова
в номера,  где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем,  что
представилось ему там:  во-первых,  он увидел диван, очень как бы похожий на
гроб  и  обитый  совершенно таким  же  малиновым сукном,  каким  обыкновенно
обивают гроба;  потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на
котором  лежали:  череп  человеческий,  несколько ручных  и  ножных  костей,
огромное  евангелие  и   еще  несколько  каких-то  больших  книг  в  дорогом
переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
     - Какое  у  вас  символическое убранство комнаты,  -  сказал Павел,  не
утерпев, хозяину, спокойно сидевшему на гробовом диване.
     - Д-да,  -  протянул тот.  - Убранство комнат, - продолжал он с обычной
своей мягкой улыбкой,  -  тоже,  как и одежда, может быть двоякое: или очень
богатое  и  изящное -  ну,  на  это  у  меня  денег  нет;  а  потом  другое,
составленное только с некоторым смыслом, или, как вы очень ловко выразились,
символическое.
     - Решительно  символическое!  -  повторил  Павел,  довольный  тем,  что
Неведомов похвалил его выражение.  - Череп, вероятно, означает напоминание о
смерти?
     Неведомов слегка улыбнулся.
     - Отчасти;  кроме  того,  я  и  анатомией люблю  немного заниматься,  -
отвечал он.
     - Ну, а евангелие?
     Неведомов при этом вопросе уже нахмурился.
     - Евангелие,  -  начал он совершенно серьезным тоном, - я думаю, должно
быть на столе у каждого.
     - А распятие, конечно, как распятая мысль на кресте, - подхватил Павел.
     - Как распятая мысль на кресте, - повторил и Неведомов.
     - И наконец Шекспир,  -  заключил Павел,  взглядывая на книгу в дорогом
переплете.
     - Шекспир, - повторил еще раз Неведомов.
     Павлу, по преимуществу, в новом его знакомом нравилось то, что тот, как
ему казалось,  ни одного шагу в жизни не сделал без того, чтобы не дать себе
отчету, зачем и почему он это делает.
     - Из  Шекспира много ведь  есть переводов,  -  полуспросил,  полупросто
сказал он,  сознаваясь внутренне, к стыду своему, что он ни одного из них не
знал  и  даже  имя  Шекспира  встречал  только  в  юмористических  статейках
Сенковского{166}, в "Библиотеке для чтения".
     - Есть,  кажется,  перевод Висковатова,  потом  перевод Карамзина "Юлия
Цезаря",   и,  наконец,  Полевой  перевел,  или,  лучше  сказать,  переделал
"Гамлета" Шекспира!..  -  Последние слова Неведомов произнес уже несколько с
насмешкой.
     - Шекспир должен  быть  весь  переведен самым  точным и  добросовестным
образом, - проговорил Павел.
     Неведомов при этом задумался на довольно продолжительное время.
     - Его трудно переводить,  -  начал он  неторопливо.  -  Я,  впрочем,  -
продолжал он  с  полуулыбкой и  потупляя несколько глаза,  -  думаю заняться
теперь этим и перевести его "Ромео и Юлию".
     - Что же, это лучшая его пьеса? - спросил Павел.
     - Да,  это одно из самых пылких и страстных его произведений,  но меня,
кроме уж  главного ее  сюжета -  любви...  а  кому  же  любовь не  нравится?
(Неведомов при этом усмехнулся.) Меня очень манят к ней,  -  продолжал он, -
некоторые побочные лица, которые выведены в ней.
     - А именно?  -  сказал Павел, желая поддержать этот весьма приятный для
него разговор.
     - А именно - например, Лоренцо, монах, францисканец, человек совершенно
уже  бесстрастный и  обожающий одну только природу!..  Я,  пожалуй,  дам вам
маленькое понятие,  переведу несколько намеками его  монолог...  -  прибавил
Неведомов и,  с  заметным одушевлением встав с  своего дивана,  взял одну из
книг Шекспира и  развернул ее.  Видимо,  что  Шекспир был самый любимый поэт
его.
     - Лоренцо выходит ранним утром и говорит!..
     И  Неведомов,  вслед  за  тем,  смотря  в  книгу,  стал  немножко  даже
декламировать:
     "Уже  рассвет сквозь бледный пар  тумана приветствует убегающую ночь!..
Но прежде,  чем взойдет солнце,  я  должен корзину эту наполнить полезными и
вредными травами!  Все  предметы в  мире различны и  все равно прекрасны,  и
каждому дан свой закон, и в каждом благодать и польза есть; но если предмет,
изменив своему  назначению,  изберет себе  иной  путь,  вдруг  из  добра  он
обращается во зло.  Вот этот цветок, употреби его для обоняния - он принесет
пользу;  вкуси его -  и он - о, чудо перемены! - смертью тебя обледенит, как
будто в нем две разнородные силы:  одна горит живительным огнем, другая веет
холодом могилы;  такие два противника и  в нас:  то -  благодать и гибельные
страсти,  и если овладеют страсти нашею душой, завянет навсегда пленительный
цветок".
     - Превосходно!  -  воскликнул Павел, которому сам Неведомов показался в
эти минуты таким же монахом-францисканцем,  обнимающим своим умом и  сердцем
всю  природу,  и  особенно его  приятно поразили черты  лица  того,  которые
загорались какою-то  восторженностью и  вдохновением,  когда  он  произносил
некоторые слова монолога.
     - Да-с, недурно, - подтвердил и Неведомов. - Шекспир есть высочайший и,
в то же время, реальнейший поэт - в этом главная сила его!
     - И  Виктор Гюго тоже один из чрезвычайно сильных поэтов!  -  подхватил
Павел.  Когда он  учился для Мари французскому языку,  он  все читал Виктора
Гюго, потому что это был любимый поэт Мари.
     - Это совсем другое!  - произнес Неведомов, как бы даже удивленный этим
сравнением.  - Виктор Гюго больше всего обязан своей славой тому, что явился
тотчас   после   бесцветной,    вялой   послереволюционной   литературы   и,
действительно,  в  этом  бедном  французском языке  отыскал новые  и  весьма
сильные краски.
     - Как  это,  например,  хорошо его  стихотворение,  -  подхватил Павел,
желавший  перед   Неведомовым  немножко  похвастаться  своим  знакомством  с
Виктором Гюго. - "К красавице", где он говорит, что когда б он богом был, то
он отдал бы за ее поцелуй власть над ангелами и над дьяволами... У нас де ля
Рю, кажется, перевел это и попался за то.
     - Это  стихотворение  совершенная  бессмыслица,  по-моему,  -  возразил
Неведомов, - если б он богом был, то никогда и не пожелал бы ее поцелуя.
     - Ну,  это что же? - произнес Павел, совершенно, кажется, несогласный с
этим.
     - Как что же?  -  перебил его Неведомов. - Поэзия, в самых смелых своих
сравнениях и метафорах,  все-таки должна иметь здравый человеческий смысл. У
нас тоже,  - продолжал он, видимо, разговорившись на эту тему, - были и есть
своего рода маленькие Викторы Гюго, без свойственной, разумеется, ему силы.
     - Кто же такие? - спросил Вихров.
     - Да  наши  Марлинский{167},  Бенедиктов{167} -  это  тоже поэты весьма
громких и трескучих фраз и весьма малого поэтического содержания.
     Павлу очень нравились оба эти писателя,  но он уже и  высказать того не
решился,  сознавая,  что  Неведомов дело  это  гораздо лучше  и  глубже  его
понимает.
     В  такого рода разговорах они,  однако,  просидели часов до двенадцати.
Наконец, Павел, утомленный разного рода событиями дня, встал.
     - До  свиданья,  позвольте  мне  бывать  у  вас  и  пользоваться вашими
наставительными и приятными беседами! - проговорил он почтительным голосом.
     - Очень рад буду вам всегда, - сказал Неведомов.
     Павел  пришел  в  свой  номер  в  весьма миротворном расположении духа.
Ванька его встретил также веселый; он очень уж был рад, что они переехали от
Макара Григорьева, которого он сразу же стал ненавидеть и бояться.
     - Что,  Иван, здесь хорошо? - спросил его Павел, раздеваясь и ложась на
постель.
     - Хорошо-с.  Сейчас  я  ужинать ходил,  щей  важных дали  похлебать,  -
отвечал тот  и  бессовестно в  этом  случае  солгал,  потому  что  ему  дали
совершенно протухлых щей, так что он едва их доел.


                                     V

                               СТУДЕНТ САЛОВ

     Павел,  согласно прежнему своему намерению,  поступил на математический
факультет.  Первую лекцию ему пришлось слушать из аналитики. Когда он пришел
в  университет,  его  послали в  большую математическую аудиторию.  Огромная
комната,  паркетные полы,  светлые ясеневые парты,  толпа студентов, из коих
большая часть были очень красивые молодые люди,  и  все в  новых с  иголочки
вицмундирах,  наконец,  профессор,  который пришел, прочел и ушел, как будто
ему ни до кого и дела не было,  - все это очень понравилось Павлу. Профессор
для первого раза объяснил, что такое математический анализ, и Вихров все его
слова записал с каким-то благоговением. Затем следовала лекция богословия, в
большом уже зале. Собрались все четыре факультета, между которыми много было
даже  немолодых людей и  всевозможных,  должно быть,  наций.  Законоучитель,
весьма  представительной  наружности,   в   протоиерейской  камилавке  и   с
докторским  наперсным  крестом,  уселся  на  кафедре;  такого  рода  зрелище
показалось Павлу просто великолепным.  Протоиерей говорил о разных языческих
религиях и показывал преимущество над ними христианской веры. Вихров все это
знал,  но,  тем не менее, и эту лекцию записал с буквальною точностью. Через
несколько времени профессор словесности уничтожил перед  своими  слушателями
все проходимые ими прежде риторики, говоря: "Милостивые государи! Вас учили,
что источники изобретения: кто, что, где и при каких обстоятельствах?.. Но я
вас  спрашиваю,  милостивые государи,  кто,  сев  писать  сочинение,  станет
задавать себе  подобные вопросы,  и  каково  выйдет сочинение,  изобретенное
подобным  образом?..  Источники  изобретения,  милостивые  государи,  -  это
внутренний нравственный мир  человека и  окружающая его среда:  вот что дает
вдохновение и материал художнику!"
     Молодой  студент  мой  и  с  этим  был  совершенно согласен.  Когда  он
возвращался домой из университета, с приобретенным им умственным сокровищем,
ему казалось,  что все на  него смотрят,  как на  будущего ученого.  Дома он
сейчас же принимался все записанные лекции переписывать набело, заучивать их
наизусть.  Недели через две,  потом, у него явилось новое занятие или, лучше
сказать,  увлечение.  Тот же  профессор словесности задал студентам темы для
сочинений.  Вихров ужасно этому обрадовался и выбрал одну из них,  а именно:
"Поссевин{169} в России",  и сейчас же принялся писать на нее.  Еще и прежде
того,  как мы знаем,  искусившись в  писании повестей и прочитав потом целые
сотни  исторических романов,  он  изобразил пребывание Поссевина в  России в
форме рассказа: описал тут и царя Иоанна, и иезуитов с их одеждою, обычаями,
и  придумал даже полячку,  привезенную ими с собой.  Целые две недели Вихров
занимался над этим трудом и наконец подал его профессору, вовсе не ожидая от
того никаких особых последствий, а так только потешил, в этом случае, натуру
свою.  Невдолге после  того  профессор стал  давать отчет  о  прочитанных им
сочинениях.  Он их обыкновенно увозил из университета на ломовом извозчике и
на  ломовом же  извозчике и  привозил.  Взойдя на  кафедру,  он  был  как бы
некоторое время в недоумении.
     - Милостивые государи,  -  начал  он  своим  звучным голосом,  -  я,  к
удивлению своему,  должен отдать на  нынешний раз  предпочтение сочинению не
студента словесного факультета,  а  математика...  Я  говорю  про  сочинение
господина Вихрова: "Поссевин в России".
     У Павла руки и ноги задрожали и в глазах помутилось.
     - Господин Вихров! - вызвал уже его профессор.
     Павел встал.
     Профессор,  как бы  с  большим вниманием,  несколько времени смотрел на
него.
     - В вашем сочинении, не говоря уже о знании факта, видна необыкновенная
ловкость  в  приемах  рассказа;  вы  как  будто  бы  очень  опытны  и  давно
упражнялись в этом.
     - Я давно уж пишу! - отвечал Вихров, с дрожащими губами.
     - Упражняетесь в этом!..  Прекрасно,  прекрасно!..  У вас положительное
дарование!  -  И  профессор мотнул Вихрову головой в  знак  того,  чтобы тот
садился.
     Павел опустился -  от волнения он едва стоял на ногах;  но потом, когда
лекция кончилась и профессор стал сходить по лестнице, Павел нагнал его.
     - У  меня  целая  повесть  написана,  -  сказал  он,  -  позвольте  вам
представить ее!
     - Представьте, - сказал профессор, уже с удивлением взглянув на него.
     Вихров  на  следующую же  лекцию  принес  ему  свою  повесть  "Чугунное
кольцо".
     Профессор взял у него тетрадку.
     Целую  неделю  Вихров горел  как  на  угольях.  Профессора он  видел  в
университете, но тот ни слова не говорил с ним об его произведении.
     Наконец, после одной лекции он проговорил:
     - Господин Вихров здесь?
     - Здесь! - отвечал Павел, опять с дрожащими губами.
     - Прошу вас сегодня зайти ко мне вечерком; я имею с вами поговорить!
     Вихров рад был двадцать - тридцать раз к нему сходить.
     "Что-то он скажет мне,  и  в  каких выражениях станет хвалить меня?"  -
думал он все остальное время до вечера: в похвале от профессора он почти уже
не сомневался.  Часу в седьмом вечера, он почти бегом бежал с своей квартиры
к дому профессора и робкою рукою позвонил в колокольчик. Человек отпер ему и
впустил его;  Павел сказал ему свою фамилию. Человек повел его сначала через
залу,  гостиную.  Вихров  с  искреннейшим благоговением вдыхал в  себя  этот
ученый воздух;  в кабинете,  слабо освещенном свечами с абажуром,  он увидел
самого профессора;  все стены кабинета уставлены были книгами,  стол завален
кипами бумаг.
     - Здравствуйте, садитесь! - сказал он ему ласково.
     Вихров сел.
     - Я позвал вас,  - продолжал профессор, - сказать вам, чтобы вы бросили
это дело, за которое очень рано взялись! - И он сделал при этом значительную
мину.
     Вихров покраснел.
     - Почему же? - спросил он.
     - Потому что вы  описываете жизнь,  которой еще не  знаете;  вы  можете
написать теперь  сочинение из  книг,  -  наконец,  описать ваши  собственные
ощущения,  -  но  никак не  роман и  не повесть!  На меня,  признаюсь,  ваше
произведение сделало очень,  очень неприятное впечатление;  в нем выразилась
или весьма дурно направленная фантазия,  если вы все выдумали, что писали...
А  если  же  нет,   то  это,   с  другой  стороны,  дурно  рекомендует  вашу
нравственность!
     И  профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову головой и  подал
ему  его  повесть назад.  Павел только из  приличия просидел у  него  еще  с
полчаса,  и  профессор все ему толковал о  тех образцах,  которые он  должен
читать,  если желает сделаться литератором,  -  о строгой и умеренной жизни,
которую он должен вести,  чтобы быть истинным жрецом искусства,  и  заключил
тем, что "орудие, то есть талант у вас есть для авторства, но содержания еще
- никакого!"
     Герой мой  вышел от  профессора сильно опешенный.  "В  самом деле  мне,
может быть,  рано еще  писать!"  -  подумал он  сам с  собой и  решился пока
учиться  и   учиться!..   Всю   эту  проделку  с   своим  сочинением  Вихров
тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и  для этого даже не видался с ним
долгое  время.  Он  почти  предчувствовал,  что  тот  тоже  не  похвалит его
творения,  но как только этот вопрос для него,  после беседы с  профессором,
решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
     - Где вы пропадали? - воскликнул тот ему.
     - Все занимался, - отвечал Павел немного сконфуженным голосом.
     - Ах,  кстати,  -  продолжал Неведомов,  -  тут  с  вами  желает  очень
познакомиться один господин.
     - Кто такой? - спросил Вихров.
     - Некто Салов -  студент;  он говорит,  что земляк ваш,  и  просил меня
прислать ему сказать, когда вы придете.
     - Я очень рад, - отвечал Вихров.
     Неведомов встал,  вышел в  коридор и  послал человека к  Салову.  Через
несколько времени,  в  комнату вошел  -  небольшого роста,  но  чрезвычайно,
должно быть,  юрковатый студент в  очках  и  с  несколько птичьей и  как  бы
проникающей вас физиономией, - это был Салов. Неведомов сейчас же познакомил
с ним Вихрова.
     - Мне про вас очень много говорили,  -  начал Салов, устремляя на Павла
довольно проницательный взгляд,  - а именно - ваш товарищ Живин, с которым я
был вместе в Демидовском.
     - А!  -  произнес Вихров.  Живин был тот гимназист, который некогда так
искренно восхищался игрою Павла на фортепьянах.
     - И он-с мне между прочим говорил,  что вы великий актер,  -  продолжал
Салов. В голосе его как бы слышалась легкая насмешка.
     - Да, я довольно хорошо играю некоторые роли, - сказал Павел, нисколько
не сконфузясь.
     - Говорил-с! - повторил Салов. - И у него обыкновенно были две темы для
разговоров,  это  -  ваше сценическое дарование и  еще его серые из  тонкого
сукна брюки, которые он очень берег и про которые каждое воскресенье говорил
сторожу:  "Вычисти,  пожалуйста,  мне мои серые брюки получше, я в них пойду
погулять".
     Такое  сопоставление  его   дарований  с   брюками  показалось  Вихрову
несколько обидным, но он, впрочем, постарался придать такое выражение своему
лицу,  из которого ничего не было бы видно,  так,  как будто бы он прослушал
совершеннейшую чепуху и бессмыслицу. Салов, кажется, заметил это, потому что
сейчас же поспешил как бы приласкаться к Павлу.
     - Впрочем,  то  же самое подтверждали и  другие ваши товарищи,  так что
слава эта за вами уже установившаяся, - проговорил он.
     Павел и на это ничего ему не сказал.
     - А  вы  давно  из  Демидовского перешли сюда?  -  спросил он,  в  свою
очередь, Салова.
     - Второй год уж!.. Там профессора или пьянствуют или с женами ссорятся:
что же мне было при этом присутствовать? - проговорил поспешно Салов.
     - Здесь и не делают этого, да вы немного ими, кажется, интересуетесь, -
заметил ему с улыбкой Неведомов.
     - Некогда все!  -  отвечал Салов,  в  одно и  то  же  время ухмыляясь и
нахмуриваясь.  Он никогда почти не ходил в  университет и  все был на первом
курсе, без всякой, кажется, надежды перейти на второй.
     - Ну, батюшка, - обратился он как-то резко к Неведомову, ударяя того по
плечу,  - я сегодня кончил Огюста Конта{173} и могу сказать, что все, что по
части философии знало до  него человечество,  оно должно выкинуть из головы,
как совершенно ненужную дрянь.
     - Уж будто и совсем выкинуть из головы?  -  спросил Неведомов несколько
насмешливо.
     - Выкинуть-с!  -  повторил Салов резким тоном,  - потому что Конт прямо
говорит: "Мы знаем одни только явления, но и в них не знаем - каким способом
они  возникли,  а  можем  только  изучать их  постоянные отношения к  другим
явлениям,  и  эти отношения и  называются законами,  но  сущность же каждого
предмета и  первичная его  причина всегда были и  будут для  нашего разума -
terra incognita"*.
     ______________
     * неизвестная земля, область (лат.).

     - Кант{173} почти то же самое говорит,  -  возразил, как бы в некотором
недоумении, Неведомов.
     - Сделайте  милость!  -  почти  закричал на  него  Салов.  -  Ваш  Кант
положительнейшим образом признавал и все эти субстанции,  точно так же,  как
Гегель{173} выдумал какого-то  человека как микрокосм,  -  все это чистейшая
чепуха!  Помилуйте,  одно это,  - продолжал кричать Салов, как бы больше уже
обращаясь  к   Павлу:   -   Конт   разделил   философию  на   теологическую,
метафизическую и  положительную:  это  верх,  до  чего мог  достигнуть разум
человеческий!  Теология,  говорит,  есть  форма  мышления полудиких народов,
метафизика есть переходный период, и наконец позитивизм есть последнее слово
здравого, незатуманенного ума человеческого.
     Неведомов, при этих словах Салова, усмехнулся.
     - Чему вы смеетесь? Чему? - обратился к нему Салов с азарт