Дрозденко ненавидел и  преследовал законоучителя,  по преимуществу,  за
притворство его,  -  за желание представить из себя какого-то аскета,  тогда
как на самом деле было совсем не то!
     В  один из  последних своих походов за  охотой,  Николай Силыч и  Павел
зашли  верст  за  пятнадцать,  прошли потом  огромнейшее болото и  не  убили
ничего;  наконец они сели на кочки.  Николай Силыч, от усталости и неудачи в
охоте, был еще более обыкновенного в озлобленном расположении духа.
     - А что,  скажи ты мне,  пан Прудиус,  - начал он, обращаясь к Павлу, -
зачем у нас господин директор гимназии нашей существует?  Может быть, затем,
чтобы руководить учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, - видал
ты это?
     - Нет, не видал! - отвечал в насмешливом тоне Павел.
     - Может быть,  затем,  -  продолжал Николай Силыч ровным и бесстрастным
голосом,  -  чтобы спрашивать вас на экзаменах и таким манером поверять ваши
знания? - Видел это, может?
     - И того не видал, - отвечал Павел.
     - Так зачем же он существует? - спросил Николай Силыч.
     - Для высшего надзора за порядком,  полагаю!  -  сказал Павел в  том же
комическом тоне.
     - Существует он,  -  продолжал Николай Силыч, - я полагаю, затем, чтобы
красить полы  и  парты в  гимназии.  Везде у  добрых людей красят краскою на
масле,  а он на квасу выкрасил,  - выдумай-ка кто-нибудь другой!.. Химик он,
должно быть, и технолог. Долго ли у вас краска на полу держалась?
     - Не более двух недель, - отвечал Павел, в самом деле припомнивший, что
краска на полах очень скоро пропала. - Но зачем он их на квасу красил, чтобы
дешевле?.. - прибавил он.
     - Нет,  надо полагать,  чтобы не так тяжел запах был;  запаху масляного
его супруга,  госпожа директорша,  очень не любит, - отвечал Николай Силыч и
так лукаво подмигнул, что истинный смысл его слов нетрудно было угадать.
     Все  эти толкованья сильно запали в  молодую душу моего героя,  и  одно
только врожденное чувство приличия останавливало его,  что  он  не  делал  с
начальством  сцен  и  ограничивался  в  отношении  его  глухою  и  затаенною
ненавистью.  Впрочем,  вышел новый случай, и Павел не удержался: у директора
была дочь,  очень милая девушка, но она часто бегала по лестнице - из дому в
сад и из саду в дом;  на той же лестнице жил молодой надзиратель;  любовь их
связала так,  что их  надо было обвенчать;  вслед же  за тем надзиратель был
сделан сначала учителем словесности,  а потом и инспектором. По поводу этого
Николай Силыч, встретив однажды Павла, спросил его:
     - А что, был ли ты на поклонении у нового Потемкина?
     - Какого? - спросил тот, сначала не поняв.
     - У нашего господина инспектора-учителя, женскою милостью бе взыскан!..
Человек ныне случайный... l'homme d'occasion...* - проговорил Николай Силыч,
безбожно произнося по-французски.
     ______________
     * "Человек случая" (франц.).

     - Нет-с,  не был,  да и  не пойду!  -  сказал Павел,  а между тем слова
"l'homme d'occasion" неизгладимыми чертами врезались в его памяти.
     Перед экзаменом инспектор-учитель задал им сочинение на тему:  "Великий
человек".  По словесности Вихров тоже был первый,  потому что прекрасно знал
риторику  и  логику  и,  кроме  того,  сочинял  прекрасно.  Счастливая мысль
мелькнула в его голове: давно уже желая высказать то, что наболело у него на
сердце, он подошел к учителю и спросил его, что можно ли, вместо заданной им
темы, написать на тему: "Случайный человек"?
     - Напишите! - отвечал тот, вовсе не поняв его намерения.
     Павел  пришел  и  в  одну  ночь  накатал  сочинение.   О,  каким  огнем
негодования горел он  при этом!  Он писал:  "Народы образованные более всего
ценят в  гражданах своих достоинства.  Все великие люди Греции были велики и
по  душевным своим  свойствам.  У  народов  же  необразованных гораздо более
успевает лесть  и  низость;  вот  откуда происходит "случайный человек"!  Он
может не  иметь никаких личных достоинств и  на  высшую степень общественных
почестей  возведется только  слепым  случаем!  Торговец  блинами  становится
корыстолюбивым государственным мужем,  лакей  -  графом,  певчий  -  знатной
особой!"
     Сочинение это  произвело,  как  и  надо  ожидать,  страшное действие...
Инспектор-учитель показал его  директору;  тот -  жене;  жена велела выгнать
Павла из гимназии.  Директор,  очень добрый в сущности человек,  поручил это
исполнить зятю.  Тот,  собрав совет учителей и бледный,  с дрожащими руками,
прочел  ареопагу{79}  злокачественное  сочинение;   учителя,   которые  были
помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос:
     - Сатирик!.. Как же, ведь все они у нас сатирики!
     - Я полагаю, господа, выгнать его надо? - обратился инспектор-учитель к
совету.
     - Это одень уж жестоко, - послышалось легкое бормотанье между учителями
помоложе.
     - Зачем ему учиться,  ведь уж он сочинитель! - подхватил, опять смеясь,
отец Никита.
     Николай Силыч,  до сего времени молчавший, при последней фразе взглянул
на священника, а потом, встав на ноги, обратился к инспектору-учителю.
     - А позвольте спросить, тему господина ученика вы сами одобрили?
     - Да, я ему позволил ее, - отвечал тот.
     - Так за что же и судить его?  Тему вы сами одобрили, а выполнена она -
сколько вот я, прочтя сочинение, вижу - прекрасно!
     - Да-с; но тут он указывает все на русскую историю.
     - А на какую же указывать ему?  На турецкую разве?  Так той он подробно
не знает.  Тем более,  что он не только мысли,  но даже обороты в  сочинении
своем заимствовал у знаменитых писателей,  коих, однако, за то не наказывали
и не судили.
     - Мальчик и писатель - две разные вещи! - возразил инспектор-учитель.
     - Разное-то тут не то,  -  возразил Николай Силыч,  - а то, что, может,
ложно поняли - не в наш ли огород камушки швыряют?
     - Что вы под этим разумеете?  - спросил инспектор-учитель, окончательно
побледнев.
     - А  то,  что если господина Вихрова выгонят,  то я объявляю всем,  вот
здесь сидящим,  что я по делу сему господину попечителю Московского учебного
округа сделаю донос,  -  произнес Николай Силыч  и  внушительно опустился на
свой стул.
     Инспектор-учитель отвернулся от него и обратился к другим учителям:
     - Вы как думаете, господа?
     - Лучше оставить, - произнесло несколько голосов.
     - Извольте в таком случае! - сказал инспектор-учитель и поспешил уйти.
     - Лучше оставить,  лучше!  - пропищал ему вслед Николай Силыч и высунул
даже язык.
     Отец Никита только развел руками.  Он  всегда возмущался вольнодумством
Николая Силыча.
     Павел все это время стоял бледный у дверей залы: он всего более боялся,
что если его выгонят, так это очень огорчит старика-отца.
     - Что же?  -  спросил он,  усиливаясь улыбнуться,  вышедшего из  совета
Николая Силыча.
     - Проехало мимо, оставили, - отвечал тот.
     Павел вздохнул свободней.
     - Очень рад,  -  проговорил он, - а то я этому господину (Павел разумел
инспектора-учителя) хотел дать пощечину,  после чего ему, я полагаю, неловко
было бы оставаться на службе.
     Николай Силыч только с удовольствием взглянул на юношу и прошел.
     По бледным губам и  по замершей (как бы окостеневшей на дверной скобке)
руке Вихрова можно было заключить,  что  вряд ли  он  в  этом случае говорил
фразу.
     - Оставили, господа! - сказал он товарищам, возвратясь в класс.
     - Ура, ура! - прокричали те в один голос.
     - Ну,  теперь я и другими господами займусь!  -  сказал Павел с мрачным
выражением в  лице,  и действительно бы занялся,  если бы новый нравственный
элемент не поглотил всей души его.


                                    XII

                                   КУЗИНА

     Павел  перешел  в  седьмой  класс  и  совсем  уже  почти  стал  молодым
человеком: глаза его приняли юношеский блеск, курчавые волосы красиво падали
назад, на губах виднелись маленькие усики. В один день, когда он возвратился
из гимназии, Ванька встретил его, как-то еще глупее обыкновенного улыбаясь.
     - Дяденька ваш,  Еспер Иваныч,  приехал-с,  -  сказал он,  не  отставая
усмехаться.
     - Ну вот и отлично, - проговорил Павел тоже обрадованным голосом.
     - Они нездоровы оченно! - продолжал Ванька.
     - Как, нездоров и приехал? - спросил с удивлением Павел.
     - Их  привезли-с  лечить к  лекарям...  Барышня к  ним  из  Москвы тоже
приехала.
     - Воспитанница, что ли?
     - Да-с!..  Анна Гавриловна присылала кучера:  "Скажите,  говорит, чтобы
барчик ваш побывал у нас; дяденька, говорит, нездоров и желает его видеть".
     - Я  сейчас  же  пойду!   -  сказал  Павел,  очень  встревоженный  этим
известием,  и  вместе с  тем,  по  какому-то  необъяснимому для  него самого
предчувствию,  оделся  в  свой  вицмундир новый,  в  танцевальные выворотные
сапоги и в серые,  наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и
отправился.
     У Еспера Иваныча в городе был свой дом, для которого тот же талантливый
маэстро изготовил ему  план и  фасад;  лет  уже  пятнадцать дом был срублен,
покрыт крышей,  рамы в нем были вставлены,  но - увы! - дальше этого не шло;
внутри в  нем  были отделаны только три -  четыре комнаты для приезда Еспера
Иваныча,  а  в  остальных пол даже не был настлан.  Дом стоял на красивейшем
месте,  при слиянии двух рек,  и имел около себя не то сад,  не то огород, а
скорей  какой-то  пустырь,  самым  гнусным и  бессмысленным образом заросший
чертополохом,  крапивою,  репейником и даже хреном.  Павел по очень знакомой
ему  лесенке  вошел  в  переднюю.  Первая  его  встретила Анна  Гавриловна с
распухнувшими от  слез  глазами и,  сверх  обыкновения,  совершенно небрежно
одетая.
     - Что дяденька? - спросил Павел.
     - Започивал! - почти шепотом отвечала Анна Гавриловна.
     - Что такое с ним?
     - Удар: ручка и ножка отнялись, - отвечала Анна Гавриловна.
     - Господи боже мой! - произнес Павел.
     У Анны Гавриловны все мускулы в лице подергивало.
     - Марья  Николаевна  наша  приехала!   -   проговорила  она   несколько
повеселевшим тоном.
     - Слышал это я,  - отвечал Павел, потупляясь; он очень хорошо знал, кто
такая была Марья Николаевна.
     - Подите-ка,  какая модница стала.  Княгиня, видно, на ученье ничего не
пожалела,  совсем барышней сделала, - говорила Анна Гавриловна. - Она сейчас
выйдет к вам,  -  прибавила она и ушла; ее сжигало нетерпение показать Павлу
поскорее дочь.
     Тот,  оставшись один,  вошел  в  следующую комнату  и  почему-то  опять
поприфрантился перед  зеркалом.  Затем,  услышав  шелест  женского шелкового
платья,  он обернулся:  вошла,  сопровождаемая Анной Гавриловной, белокурая,
чрезвычайно миловидная девушка,  лет восемнадцати,  с нежным цветом лица,  с
темно-голубыми   глазами,    которые   она   постоянно   держала   несколько
прищуренными.
     - Вот, посмотрите, какая! - проговорила, не утерпев, Анна Гавриловна. -
Это племянник Еспера Иваныча, - прибавила она девушке, показывая на Павла.
     Та мило улыбнулась ему и поклонилась. Павел тоже расшаркался перед нею.
     Они сели.
     - Вы еще в гимназии учитесь? - спросила его девушка.
     - В  гимназии!..  Я,  впрочем,  скоро  должен кончить курс,  -  отвечал
скороговоркой Павел  и  при  этом  как-то  совершенно  искривленным  образом
закинул ногу на ногу и безбожно сжимал в руках фуражку.
     - А потом куда? - спросила девушка.
     - Потом ненадолго в  Демидовское{83},  а  там и  в военную службу,  и в
свиту.
     Павел,  не  говоря,  разумеется,  отцу,  сам  с  собой давно уже  решил
поступить непременно в военную.
     - Почему же в Демидовское,  а не в университет?  Демидовцев я совсем не
знаю,  но  между  университетскими студентами очень много есть  прекрасных и
умных молодых людей, - проговорила девушка каким-то солидным тоном.
     - Конечно,  -  подтвердил Павел,  -  всего вероятнее,  и  я  поступлю в
университет,  - прибавил он и тут же принял твердое намерение поступить не в
Демидовское,  а  в университет.  Марья Николаевна произвела на него странное
действие.  Он  в  ней первой увидел,  или,  лучше сказать,  в  первой в  ней
почувствовал женщину:  он увидел ее белые руки,  ее пышную грудь, прелестные
ушки,  и  с  каким бы  восторгом он все это расцеловал!  Фуражку свою он еще
больше, и самым беспощадным образом, мял. Анна Гавриловна, ушедшая в комнату
Еспера Иваныча, возвратилась оттуда.
     - Дяденька вас просит к себе, - сказала она Павлу.
     Тот  пошел.  Еспер Иваныч сидел в  креслах около своей кровати:  вместо
прежнего красивого и представительного мужчины,  это был какой-то совершенно
уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей
рукой. Лицо у него тоже было скошено немного набок.
     Павел обмер, взглянув на него.
     - Видишь, какой я стал! - проговорил Еспер Иваныч с грустною усмешкою.
     - Ничего,  дяденька,  поправитесь, - успокаивал его Павел, целуя у дяди
руку, между тем как у самого глаза наполнились слезами.
     Мари тоже вошла и села на одно из кресел.
     - Познакомь их!  -  сказал  Еспер  Иваныч  Анне  Гавриловне,  показывая
пальцем на дочь и на Павла.
     - Они уже познакомились, - отвечала Анна Гавриловна.
     - Скажи, чтобы они полюбили друг друга, - проговорил Еспер Иваныч и сам
заплакал.
     Павел был почти не  в  состоянии видеть этого некогда мощного человека,
пришедшего в такое положение.
     - Он...  малый... умный, - говорил Еспер Иваныч, несколько успокоившись
и  показывая Мари на Павла,  -  а  она тоже девица у  нас умная и ученая,  -
прибавил он,  показав Павлу на дочь,  который,  в свою очередь,  с восторгом
взглянул на девушку.
     - Когда вот дяденьке-то бывает получше немножко, - вмещалась в разговор
Анна Гавриловна,  обращаясь к Павлу,  - так такие начнут они разговоры между
собою вести:  все какие-то одеялы,  да твердотеты-факультеты, что я ничего и
не понимаю.
     Еспер Иваныч рассмеялся;  девушка взглянула на мать; Павел продолжал на
нее смотреть с восторгом.
     О,  сколько любви неслось в  эти минуты к Марье Николаевне от этих трех
человек!
     Еспер Иваныч продолжал сидеть и неумно улыбаться.
     - Как  же  я  вас  буду  звать?  -  отнеслась Марья Николаевна к  Павлу
несколько  таким  тоном,  каким  обыкновенно относятся  взрослые  девушки  к
мальчикам еще.
     - Как вам угодно, - отвечал тот.
     - Я вас буду звать кузеном, - продолжала она.
     - В таком случае позвольте и мне называть вас кузиной! - возразил ей на
это Павел.
     - Непременно кузиной! - подхватила Марья Николаевна.
     - Слышите, батюшка! - отнеслась Анна Гавриловна к Есперу Иванычу. - Она
его карзином, а он ее карзиной будут называть.
     - Карзиной! - повторил Еспер Иваныч и засмеялся уже окончательно.
     Вот  что забавляло теперь этого человека.  Анна Гавриловна очень хорошо
это  понимала,  и  хоть у  ней  кровью сердце обливалось,  но  она  все-таки
продолжала его забавлять подобным образом.  Мари, все время, видимо, кого-то
поджидавшая,  вдруг как  бы  вся превратилась в  слух.  На  дворе послышался
легкий стук экипажа.
     - Это Клеопаша, должно быть, - проговорила она и проворно вышла.
     - Кто? - спросил Еспер Иваныч.
     - Клеопатра Петровна, надо быть, - отвечала Анна Гавриловна.
     - Кто это такая? - спросил ее негромко Павел.
     - Да как,  батюшка, доложить? - начала Анна Гавриловна. - Про господина
Фатеева,  соседа нашего и  сродственника еще нашему барину,  слыхали,  может
быть!..  Женился, судырь мой, он в Москве лет уж пять тому назад; супруга-то
его вышла как-то  нашей барышне приятельницей...  Жили все они до  нынешнего
года в  Москве,  ну и прожились тоже,  видно;  съехали сюда...  Княгиня-то и
отпустила с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей не с кем:
с одной горничной княгиня ее отпустить не желала,  а сама ее везти не может,
- по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним дорогам
и жива бы не доехала...
     - Она  одна  или  с  мужем?  -  перебил Еспер  Иваныч Анну  Гавриловну,
показывая рукою на соседнюю комнату.
     - Одна-с,  -  отвечала та,  прислушавшись немного.  -  Вот,  батюшка, -
прибавила она  Павлу,  -  барыня-то  эта чужая нам,  а  и  в  деревню к  нам
приезжала,  и сюда сейчас приехала,  а муженек хоть и сродственник, а до сих
пор не бывал.
     - Дурак он...  -  произнес Еспер Иваныч,  -  армейщина...  кавалерия...
только и умеет усы крутить да выпить, - только и есть!
     - Уж  именно -  балда пустая,  хоть  и  господин!..  -  подхватила Анна
Гавриловна. - Не такого бы этакой барыне мужа надо... Она славная!..
     - Она умная!  -  перебил с каким-то особенным ударением Еспер Иваныч, и
на  его  обрюзглом лице как  бы  на  мгновение появилось прежнее одушевление
мысли.
     Вошла Мари и вслед за ней - ее подруга; это была молодая, высокая дама,
совершенная брюнетка и с лицом, как бы подернутым печалью.
     - Здравствуйте,  Еспер Иваныч!  -  сказала она,  подходя с  почтением к
больному.
     - Здравствуйте! - отвечал ей тот, приветливо кивая головой.
     М-me Фатеева села невдалеке от него.
     - Вот это хорошо, что вы из деревни сюда переехали - ближе к доктору, -
здесь вы гораздо скорее выздоровеете.
     - Да,  может быть,  - отвечал Еспер Иваныч, разводя в каком-то раздумьи
руками.  - А вы как ваше время проводите? - прибавил он с возвратившеюся ему
на минуту любезностью.
     - Ужасно скучаю,  Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного, когда
была у вас в деревне,  а тут бог знает как живу!..  - При этих словах у m-me
Фатеевой как будто бы даже навернулись слезы на глазах.
     - Что  делать!  Вам  тяжкий крест  богом назначен!  -  проговорил Еспер
Иваныч, и у него тоже появились на глазах слезы.
     Анна  Гавриловна  заметила  это  и   тотчас  же   поспешила  чем-нибудь
поразвеселить его.
     - Полноте  вы  все  печальное  разговаривать!..   Расскажите-ка  лучше,
судырь, как вон вас Кубанцев почитает, - прибавила она Есперу Иванычу.
     Он усмехнулся.
     - Ну, расскажи! - проговорил он.
     - Кубанцев -  это приказный, - начала Анна Гавриловна как бы совершенно
веселым тоном,  -  рядом с нами живет и всякий раз,  как барин приедет сюда,
является с поздравлением.  Еспер Иваныч когда ему полтинник,  когда целковый
даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль
и велела идти домой;  а он заместо того - прямо в кабак... напился там, идет
домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит
сам  себе:  "Кубанцев,  цыц,  не  смей  петь:  тут  твой благодетель живет и
хворает!.." Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: "Цыц,
Кубанцев,  не  смей благодетеля обеспокоить!.."  Усмирильщик какой -  самого
себя!
     Все   улыбнулись.   И   Еспер   Иваныч  сначала  тоже,   слегка  только
усмехнувшись,  повторил:  "Усмирильщик...  себя!",  а  потом  начал смеяться
больше и больше и наконец зарыдал.
     - Ой,  какой вы  сегодня нехороший!..  Вот я  у  вас сейчас всех гостей
уведу!..  Ступайте-ка,  ступайте  от  капризника этого,  -  проговорила Анна
Гавриловна.
     Мари, Фатеева и Павел встали.
     - Да, ступайте, - произнес им и Еспер Иваныч.
     Они вышли в другую комнату.
     Как ни поразил Павла вид Еспера Иваныча, но Мари заставила его забывать
все,   и   ее  слегка  приподнимающаяся  грудь  так  и   представлялась  ему
беспрестанно.
     Дамы сели;  он  тоже сел,  но  только несколько поодаль их.  Они начали
разговаривать между собой.
     - Я к тебе поутру еще послала записку, - начала Мари.
     - Я  бы  сейчас и  приехала,  -  отвечала Фатеева (голос ее  был  тих и
печален),  - но мужа не было дома; надобно было подождать и его и экипаж; он
приехал, я и поехала.
     - А в каком он расположении духа теперь? - спросила Мари.
     - По обыкновению.
     - Это нехорошо.
     - Очен