прийти прислуживать генеральше всей, какая только была
в Воздвиженском, комнатной прислуге.
     Вскоре после того гости и  хозяева спали уже  мертвым сном.  На  другой
день Катишь почему-то очень рано проснулась, все копошилась у себя в комнате
и вообще была какая-то встревоженная,  и потом, когда Мари вышла в гостиную,
она явилась к ней. Глаза Катишь были полнехоньки при этом слез.
     - Марья Николаевна,  -  начала она взволнованным голосом,  -  я  теперь
вручаю вам моего больного, а мне уж позвольте отправиться в Севастополь.
     - Но зачем же так поспешно? - возразила было Мари.
     - Невозможно мне долее оставаться,  -  отвечала каким-то  даже жалобным
голосом Катишь,  - я уж два предписания получила, не говорила только никому,
- присовокупила она, как-то лукаво поднимая брови.
     Катишь в  самом деле  получила два  требующие ее  предписания,  но  она
все-таки хотела прежде походить за  своим близким ей  больным,  а  потом уже
ехать на службу.
     - Если так,  то конечно,  -  отвечала Мари. - Я только буду просить вас
найти там моего мужа и поклониться ему от меня.
     - Сочту это  за  приятнейшую и  непременнейшую для себя обязанность,  -
отвечала Катишь,  модно раскланиваясь перед Мари, и затем с тем же несколько
торжественным видом пошла и к Вихрову.
     - Ну,  Павел Михайлыч,  -  начала она  с  вновь выступившими на  глазах
слезами,  -  теперь есть  кому  за  вами присмотреть,  а  меня уж  пустите в
Севастополь мой.
     - Очень жаль,  -  отвечал он.  -  Только позвольте!..  - прибавил он и,
торопливо встав с постели,  торопливо надев на себя халат и туфли, подошел к
столу и вынул оттуда триста рублей.
     - Позвольте мне, по крайней мере, презентовать вам на дорогу.
     - Ни за что, ни за что, - воскликнула было Катишь.
     - В таком случае вы меня обидите, я рассержусь и опять занемогу.
     - Но ведь и вы меня обижаете... и вы обижаете! - говорила Катишь.
     - Ей-богу,  рассержусь, - повторил еще раз Вихров в самом деле сердитым
голосом, подавая Катишь деньги.
     - Повинуюсь вам,  хоть и с неудовольствием!  -  сказала,  наконец, она,
принимая деньги,  и  затем поцеловала Вихрова в  губы,  перекрестила его  и,
войдя снова к  Мари,  попросила еще  раз не  оставлять больного;  простилась
потом с  горничными девушками и  при этом раздала им  по крайней мере рублей
двадцать.  Катишь  была  до  глупости щедра,  когда  у  нее  появлялись хоть
какие-нибудь деньги.  Собрав,  наконец, свой скарб, она ушла пешком в город,
не  велев  себе  даже  заложить экипажа.  В  последних главах мы  с  умыслом
говорили несколько подробнее о  сей  милой девице для  того,  чтобы раскрыть
полнее ее добрую душу, скрывавшуюся под столь некрасивой наружностью.


                                    VIII

                              ОХОТА С ОСТРОГОЙ

     Приезд Мари благодетельно подействовал на  Вихрова:  в  неделю он почти
совсем поправился,  начал гораздо больше есть,  лучше спать и только поседел
весь на  висках.  Хозяин и  гостья целые дни  проводили вместе:  Мари первое
время читала ему вслух,  потом просматривала его новый роман,  но  чем самое
большое наслаждение доставляла Вихрову -  так это игрой на фортепьяно.  Мари
постоянно  занималась музыкой  и  последнее  время  несравненно стала  лучше
играть,  чем играла в девушках.  По целым вечерам Вихров, полулежа в зале на
канапе,  слушал игру Мари и смотрел на нее. Мари была уже лет тридцати пяти;
собой  была  она  довольно худощава;  прежняя миловидность перешла у  нее  в
какую-то приятную осмысленность.  Мари очень стала походить на англичанку, и
при  этом  какая-то  тихая грусть (выражение,  несколько свойственное Есперу
Иванычу) как бы  отражалась во всей ее фигуре.  Из посторонних посетителей в
Воздвиженское приезжали только Живины, но и те всего один раз; Юлия, услыхав
о  приезде Мари к Вихрову,  воспылала нетерпением взглянуть на нее и поэтому
подговорила мужа,  в  одно утро,  ехать в Воздвиженское как бы затем,  чтобы
навестить больного, у которого они давно уже не были.
     Приезд их несколько сконфузил Вихрова. Познакомив обеих дам между собою
и  потом  воспользовавшись тем,  что  Мари  начала  говорить с  Живиным,  он
поспешил отозвать Юлию Ардальоновну немножко в сторону.
     - Я надеюсь, что вы не рассказали вашему мужу о том, что я вам когда-то
говорил о Мари, - сказал он.
     Юлия посмотрела на него как бы с удивлением.
     - Почему ж вы думаете,  что я так откровенна с мужем; у вас у самих моя
тайна - гораздо поважнее той, - проговорила она.
     - Да,  пожалуйста,  не говорите ему...  тем более,  что все,  что я вам
тогда говорил... все это вздор.
     Юлия при этом вспыхнула.
     - Зачем же вы этот вздор мне говорили, - чтобы от меня только спастись?
- проговорила она насмешливым и обиженным голосом.
     - Нет,  не потому,  а потому что тогда,  может быть, и так это было; но
теперь этого нет, - говорил совершенно растерявшийся Вихров.
     Юлия пожала при этом плечами.
     - Не понимаю я вас! - сказала она.
     - После как-нибудь я вам все объясню, - говорил Вихров.
     - Хорошо! - отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около
m-me  Эйсмонд,  чтобы  повнимательнее ее  рассмотреть;  наружность  Мари  ей
совершенно не понравилась;  но она хотела испытать ее умственно - и для этой
цели  заговорила  с  ней  об  литературе (Юлия  единственным мерилом  ума  и
образования женщины считала то,  что говорит ли она о русских журналах и как
говорит).
     - Как ожила нынче литература, узнать нельзя, - начала она прямо.
     Мари,  кажется,  удивилась такому предмету разговора - и ничего с своей
стороны не отвечала.
     - Это  такой  идет  протест против всех  и  всего,  и  все  кресчендо и
кресчендо!.. - продолжала Юлия.
     Мари и на это ничего не говорила.
     - Введение этого  политического интереса в  литературу так  подняло  ее
умственный уровень! - отзванивала Юлия.
     Вышедши замуж, она день ото дня все больше и больше начинала говорить о
разных отвлеченных и  даже научных предметах,  и все более и более отборными
фразами, и приводила тем в несказанный восторг своего добрейшего супруга.
     - Я не нахожу,  чтобы этот умственный уровень так уж очень поднялся,  -
возразила, наконец, Мари.
     - Вы не находите? - спросила Юлия, немного даже вспыхнув.
     - Он, кажется, совершенно такой же, как и был.
     - Но где ж он лучше?  Он и в европейских литературах, я думаю, не лучше
и не выше.
     Мари при этом слегка улыбнулась.
     - Все-таки он там, я думаю, поопытней и поискусней, - возразила она.
     - Я не знаю,  - продолжала Юлия, все более и более краснея в лице, - за
иностранными литературами я не слежу;  но мне в нынешней нашей литературе по
преимуществу дорого то, что в ней все эти насущные вопросы, которые душили и
давили русскую жизнь, поднимаются и разрабатываются.
     - Что  поднимаются -  это правда,  но  чтоб разрабатывались -  этого не
видать;  скорее же это делается в  правительственных сферах,  -  проговорила
Мари.
     - Ха-ха-ха!  -  захохотала Юлия.  -  Хороша разработка может быть между
чиновниками!.. Нет уж, madame Эйсмонд, позвольте вам сказать: у меня у самой
отец был чиновник и  два брата теперь чиновниками -  и  я  знаю,  что это за
господа,  и вот вышла за моего мужа,  потому что он хоть и служит,  но он не
чиновник, а человек!
     - Каковы,  я  думаю,  чиновники в  стране,  таковы и литераторы,  -  уж
нарочно, кажется, поддразнивала Юлию Мари.
     - Павел  Михайлович!   -   воскликнула  та,   обращаясь  к  Вихрову.  -
Поблагодарите вашу кузину за сравнение;  она говорит,  что вы,  литератор, и
какой-нибудь плутишка-чиновник - одно и то же!
     - Я  не говорю о дарованиях и писателях;  дарования во всех родах могут
быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная,
я думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.
     Юлия понять не могла,  что такое говорит Мари;  в  своей провинциальной
простоте она всех писателей и издателей и редакторов уважала безразлично.
     - Прежде,  когда  вот  он  только  что  вступал  еще  в  литературу,  -
продолжала Мари,  указывая глазами на Вихрова, - когда заниматься ею было не
только  что  не  очень  выгодно,  но  даже  не  совсем  безопасно,  -  тогда
действительно являлись  в  литературе люди,  которые  имели  истинное к  ней
призвание и  которым было что сказать;  но  теперь,  когда это дело начинает
становиться почти  спекуляцией,  за  него,  конечно,  взялось  много  господ
неблаговидного свойства.
     - Но,  madame Эйсмонд!  -  воскликнула Юлия.  - Наша литература так еще
молода,  что  она не  могла предъявить таких грязных явлений,  как это есть,
может быть, на Западе.
     - То-то  и  есть,  что и  у  нас начинает быть похуже еще западного!  -
отвечала  Мари:  ее,  по  преимуществу,  возмущал  пошлый  и  бездарный  тон
тогдашних петербургских газет.
     Вихров слушал обеих дам с  полуулыбкою,  но Живин,  напротив,  весь был
внимание: ему нравилось и то, что говорила жена, и то, что говорила Эйсмонд;
но дамы,  напротив,  сильно не понравились друг другу,  и Юлия даже по этому
случаю имела маленькую ссору с мужем.
     - Что это за госпожа?..  - сказала она, пожимая плечами, когда они сели
в экипаж, чтобы ехать домой.
     - Что за госпожа!.. Женщина, как видно, умная! - отвечал Живин.
     - Чем?..  Чем?..  -  спросила резко Юлия.  - Чтобы быть названной умною
женщиной, надобно сказать что-нибудь умное.
     - Она неглупо и говорила, - возразил ей опять кротко муж.
     - Она мало что говорила неумно, но она подло говорила: для нее становой
пристав и  писатель -  одно и  то  же.  Эта госпожа,  должно быть,  страшная
консерваторша; но, впрочем, что же и ожидать от жены какого-нибудь господина
генерала; но главное - Вихров, Вихров тут меня удивляет, что он в ней нашел!
- воскликнула Юлия, забыв от волнения даже сохранить поверенную тайну.
     Мари,  в  свою  очередь,  тоже  не  совсем  благосклонно отзывалась  об
Живиной;  сначала она,  разумеется,  ни слова не говорила, но когда Вихров с
улыбкой спросил ее:
     - А как вам понравилась супруга моего приятеля?
     Он бы в  настоящую минуту ни за что не признался Мари,  что это была та
самая девушка,  о которой он когда-то писал,  потому что Юлия показалась ему
самому на этот раз просто противною.
     - Она,  должно быть,  ужасная провинциалка:  у нее какой-то резкий тон,
грубые манеры! - отвечала та.
     - И какую чепуху все высокопарную несет! - произнес Вихров.
     - Ну,  да это-то уж бог с  ней:  все мы,  женщины,  обыкновенно мыслями
страдаем; по крайней мере держала бы себя несколько поскромнее.

     Покуда шла таким образом жизнь в Воздвиженском,  больше всех ею,  как и
надобно было  ожидать,  наслаждался Женичка.  Он  целые дни  путешествовал с
Симоновым по  полям и  по  лугам.  В  Петербурге для укрепления мускулов его
учили гимнастике,  и он вздумал упражняться этой же гимнастикой и в деревне;
нарисовал Симонову столб,  на который лазят,  лестницу,  по которой всходят;
Симонов сейчас же все это и устроил ему, и мало того: сам даже стал лазить с
ним, но ноги у него были старческие, и потому он обрывался и падал. Особенно
Женичку забавляло то,  когда Симонов, подражая ему, лез на гладкий столб - и
только заберется до половины,  а  там не удержится и начнет спускаться вниз.
Женичка покатывался при  этом  со  смеху;  одно  только маленькому шалуну не
нравилось, что бочажок{397}, куда он ходил купаться, был очень уж мелок.
     - Симонушко, пойдем на озеро и там покупаемся! - сказал он ему однажды.
     - Нет,  что там купаться -  грязно да и тинисто очень,  -  возразил ему
Симонов.  - А вот лучше что!.. - продолжал старый запотройщик. - Ужо вечером
выпроситесь у  маменьки и  у  дяденьки на озеро -  на лодке с  острогой рыбу
половить.
     - Ах,  это отлично!  Я сейчас же и попрошусь!  - воскликнул Женичка и с
разгоревшимися уже глазами побежал в горницу.
     - Дядя,  мамаша!  -  кричал  он.  -  Отпустите меня  сегодня  вечером с
острогой рыбу ловить.
     - Что такое, с какой острогой? - спросила Мари, совершенно не поняв его
просьбы.
     - Мы, мамаша, рыбы вам наловим, - толковал ей мальчик.
     Мари все-таки не понимала.
     - Это  действительно довольно приятная охота,  -  принялся объяснять ей
Вихров.  -  Едут по озеру в лодке,  у которой на носу горит смола и освещает
таким образом внутренность воды,  в которой и видно,  где стоит рыба в ней и
спит; ее и бьют острогой.
     - Отпусти, мамаша! - приставал между тем к Мари ребенок.
     - Нет,  одного тебя пустить неудобно,  -  возразил ему Вихров, - потому
что все-таки будешь ночью один на воде.
     - Но я, дядя, с Симоновым поеду.
     - Все это я знаю;  но вот что, Мари, не поехать ли и нам тоже с ними? -
проговорил Вихров;  ему  очень  улыбалась мысль проехать с  ней  по  озеру в
темную ночь.
     - Хорошо, - отвечала она.
     - Ну, поди же и позови сюда Симонова, - сказал Вихров Женичке.
     Тот благим матом побежал и привел с собой за руку старого воина.
     - Вот видишь что...  -  обратился к тому Вихров, - пойди и найми ты нам
лодку большую, широкую: мы хотим сегодня поохотиться с острогой.
     - Теперь отличное время-с, самое настоящее! - подхватил с удовольствием
Симонов.
     - Ну, так ступай!
     - Слушаю-с! - отвечал Симонов и проворно ушел.
     Женичка выпросился вместе с ним на озеро и побежал за ним.
     Вихров и Мари снова остались вдвоем.
     Героя моего последнее время сжигало нестерпимое желание сказать Мари  о
своих чувствах;  в  настоящую минуту,  например,  он сидел против нее -  и с
каким бы восторгом бросился перед ней,  обнял бы ее колени,  а  между тем он
принужден был  сидеть в  скромнейшей и  приличнейшей позе и  вести холодный,
родственный разговор,  -  все  это  начинало уж  казаться ему просто глупым:
"Хоть пьяну бы, что ли, напиться, - думал он, - чтобы посмелее быть!"
     Женичка,  впрочем, вскоре возвратился и объявил, что все было нанято, и
только оставалось желать,  чтобы это несносное солнце поскорее садилось;  но
вот и  оно село.  У  крыльца стояла уже коляска парою;  в  нее сели Женичка,
Вихров и  Мари,  а  Симонов поместился на козлах.  Сей почтенный воин выбрал
самое сухое место,  чтобы господам выйти и сесть в лодку,  которая оказалась
широчайшею,  длиннейшею и даже крашеною.  Лодочник стоял на носу. Вихров сел
управлять рулем.  Мари  очень  боялась,  когда  она  вошла в  лодку -  и  та
закачалась.
     - Да садитесь около меня, рядом со мной, - сказал ей Вихров.
     Мари села.  Лавочка была не совсем длинная и  просторная,  так что Мари
совсем прижалась к Вихрову, но все-таки боялась.
     - Погодите, я стану вас поддерживать, - сказал он и взял ее легонько за
талию.
     Однако Мари все еще боялась.
     - Ну, дайте и руку вашу.
     Мари подала и руку.
     Женичка,  как только вскочил в  лодку,  сейчас же убежал к  лодочнику и
стал с  любопытством смотреть,  как  тот  разводил на  носу огонь.  Симонов,
обернувшись спиной к Вихрову и Мари, сел грести. Лодка тронулась.
     Мрак  уже  совершенно наполнил воздух;  на  носу  лодки горело довольно
большое пламя смолы.
     - Мамаша,  в воде все видно!  -  кричал Женичка,  смотря в воду. - Вот,
мамаша, трава какая большая! А это, мамаша, рак, должно быть?
     - Это рак, - подтвердил лодочник. - Тише, барин, не кричите, - прибавил
он вполголоса, - это щука, надо быть, стоит!.. Какая матерая - черт!
     - Мне ее и колотить? - спросил мальчик шепотом.
     - Нет,  уж я лучше,  а то она у вас увернется,  - проговорил лодочник и
мгновенно опустил острогу вниз.
     Щука сейчас же очутилась после того на поверхности воды; Симонов поймал
ее  руками;  Женичка вырвал ее  у  него и,  едва удерживая в  своих ручонках
скользкую рыбу, побежал к матери.
     - Мамаша, смотрите, какая щука! - кричал он.
     - Хорошо! - отвечала ему мать почему-то сильно сконфуженным голосом.
     Женичка опять ушел на нос.  Ночь все больше и  больше воцарялась:  небо
хоть было и чисто, но темно, и только звезды блистали местами.
     Мари находилась почти что в объятиях Вихрова.
     - Ангел мой,  вы  мне ни разу еще не повторили того,  о  чем писали,  -
шептал он ей.
     - Я?.. - говорила Мари, отворачиваясь от него.
     - Да!..  Но  теперь,  по  крайней мере,  скажите,  что  любите меня!  -
продолжал Вихров.
     - А  что  же?  Неужели ты  не  видишь этого?  -  отвечала Мари  и  сама
трепетала всем телом.
     Вихров крепко прижал ее к  себе.  Он только и видел пред собою ее белое
лицо, окаймленное черным кружевным вуалем.
     - Мамаша!  Еще щука!  -  кричал ребенок с носа.  -  Дай, эту я ударю, -
выпросил он у лодочника острогу, ударил ею и не попал.
     - Вот, барин, и не попали, - сказал ему лодочник.
     - Ну,  больше уж я не буду бить, ты бей! - сказал Женя и опять принялся
глядеть внимательно в воду.
     Симонов стал веслом направлять лодку к  другому месту.  На  корме между
тем происходило неумолкаемое шептание.
     - Ты будешь меня любить вечно, всегда? - говорила Мари.
     - Я никого, кроме тебя, и не любил никогда, - отвечал Вихров.
     - Ну,  смотри же; я на страшно тяжелый шаг для тебя решилась, ты, может
быть, и не воображаешь, как для меня это трудно и мучительно...
     - Но неужели же,  Мари,  душить в себе всякое чувство - лучше? - шептал
Вихров.
     - Почти что лучше! - отвечала она.
     Вихрову,  наконец,  все еще слабому после болезни,  от  озерной сырости
сделалось немного и холодновато.
     - Однако  не  пора  ли  и  домой,  -  я  начинаю  чувствовать дрожь,  -
проговорил он.
     - Хорошо! - отвечала Мари.
     Она, кажется, не помнила, где она и что с ней происходит.
     - Домой! - крикнул Вихров Симонову.
     - Мало что-то нынче рыбы! - произнес тот.
     - Мало, - подтвердил и лодочник.
     - А сколько камушков в воде, - сказал Женичка, еще раз заглянув в воду,
и  вскоре затем все вышли на  берег и,  прежним порядком усевшись в  экипаж,
возвратились домой.
     Там их в зале ожидал самовар. Мари поспешила сесть около него. Она была
бледна,  как  полотно.  Вихров сел  около  нее.  Женя  принялся болтать и  с
жадностью есть с чаем сухари, а потом зазевал.
     - Я, мамаша, спать хочу, - попросил он уже сам.
     - Хорошо,  -  отвечала Мари с каким-то трепетом в голосе.  -  Пойдем, я
велю тебя уложить, - прибавила она и пошла за ребенком.
     - Мари, вы еще вернетесь?.. Я спать не хочу! - крикнул ей Вихров.
     - Пожалуй...  вернусь...  -  говорила, как бы не торопясь и раздумывая,
Мари.
     - Я в кабинете буду вас ожидать, - продолжал Вихров.
     - Хорошо,  -  отвечала опять неторопливо Мари и через несколько времени
какой-то робкой походкой прошла в кабинет.


                                     IX

                         ОТЪЕЗД МАРИ И СУДЬБА ИВАНА

     Точно по  огню для  Вихрова пробежали эти  два-три  месяца,  которые он
провел потом в  Воздвиженском с Мари:  он с восторгом смотрел на нее,  когда
они поутру сходились чай пить;  с восторгом видел,  как она, точно настоящая
хозяйка,  за обедом разливала горячее;  с  восторгом и подолгу взглядывал на
нее,  играя с ней по вечерам в карты.  Самое лицо ее казалось ему окруженным
каким-то блестящим ореолом. Мари, в свою очередь, кажется, точно то же самое
чувствовала в отношении его. Как величайшую тягость, они оба вспоминали, что
им  еще  надо  съездить к  Живиным и  отплатить им  визит,  потому что  Юлия
Ардальоновна, бывши в Воздвиженском, прямо объяснила, что насколько она была
у Вихрова, настолько и у m-me Эйсмонд.
     В  одно утро,  наконец,  Вихров и  Мари поехали к ним вдвоем в коляске.
Герой мой и  тут,  глядя на  Мари,  утопал в  восторге -  и  она с  какой-то
неудержимой любовью глядела на него.
     Юлия  Ардальоновна обрадовалась приезду m-me  Эйсмонд,  потому  что  он
удовлетворил ее самолюбие.  Что же