в, сидя прямо и внимательно поглядывая на
лошадь, которая сердито рыла копытом землю.
     - Трогай!  Надеюсь,  что на  Тверской мы всех перегоним,  -  проговорил
Павел.
     Яков  тронул:  лошадь до  самой  Тверской шла  покорной и  самой легкой
рысцой,  но,  как въехали на эту улицу,  Яков посмотрел глазами, что впереди
никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами,
и  рысак  начал  забирать;  они  обогнали  несколько  колясок,  карет,  всех
попадавшихся извозчиков,  даже самого обер-полицеймейстера; у Павла в глазах
даже  зарябило  от  быстрой  езды,   и  его  слегка  только  прикидывало  на
эластической подушке пролетки.
     - Немного осталось впереди-то!  -  сказал  Яков,  выехав  за  заставу и
самодовольно оборачиваясь к Павлу: впереди в самом деле никого не было.
     - Чудная лошадь!  - воскликнул тот, смотря на это благородное животное,
которое опять уже пошло тихо и покорно.
     - У другого бы не стала она этого делать! - произнес Яков.
     - Отчего же? - спросил Павел.
     - Оттого,  что человека чувствует!..  Знает,  кто ею правит!.. - И Яков
снова щелкнул языком,  и  лошадь снова понеслась;  потом он  вдруг,  на всех
рысях, остановил ее перед палисадником одной дачи.
     - Здесь,  надо быть,  -  проговорил он. Яков знал Москву, как свои пять
пальцев.
     Павел взглянул в  палисадник и  увидел,  что в весьма красивой и богато
убранной цветами беседке сидела Мари за большим чайным столом,  а  около нее
помещался мальчишка, сынишка.
     Мари,  увидев  и  узнав  Павла,  заметно  обрадовалась и  даже  как  бы
несколько сконфузилась.
     - Ах, вот кто! - проговорила она.
     Павел на этот раз почему-то с большим чувством поцеловал ее руку.
     - А это ваш малютка? - сказал он, показывая на мальчика, подходя к нему
и целуя того.
     Ребенок  как-то  при  этом  ласково  смотрел на  него  своими  голубыми
глазенками.
     - А Евгений Петрович? - спросил Вихров Мари.
     - Он дома и сейчас придет!  -  ответила та.  -  Поди,  позови барина, -
прибавила она стоявшему около беседки человеку.
     Тот пошел.
     Через  несколько  минут  маленький,   толстенький  генерал,   в  летнем
полотняном сюртуке,  явился в сад;  но,  увидев Вихрова и вспомнив при этом,
что вышел без галстука, стал перед ним чрезвычайно извиняться.
     - Ничего, помилуйте! - говорил Павел, дружески пожимая ему руку.
     - Все-таки  мне  совестно,  -  говорил генерал,  захватывая себе  рукой
горло.
     - Простит, ничего! - сказала ему и Мари.
     Генерал наконец успокоился и сел,  а Мари принялась сынишку поить чаем,
размешивая хлеб в  чашке и отирая салфеткой ему ротик:  видно было,  что это
был ее баловень и любимец.
     - Ты,  однако,  не  был у  покойного дяди на похоронах,  -  сказала она
укоризненным голосом Вихрову.
     - Я был болен, - отвечал тот.
     - Н-ну! - сказала Мари.
     - Что такое - ну? - спросил ее Павел.
     - Знаю  я,  -  отвечала Мари  и  немножко лукаво улыбнулась.  -  Михаил
Поликарпович тоже, я слышала, помер.
     - Помер!  А Анна Гавриловна,  скажите,  жива?  -  прибавил Вихров после
короткого молчания.
     При  этом вопросе Мари немного сконфузилась -  она  всегда,  когда речь
заходила об матери, чувствовала некоторую неловкость.
     - Она вскоре же померла после Еспера Иваныча,  -  отвечала она,  - тело
его повезли похоронить в  деревню,  она уехала за  ним,  никуда не выходила,
кроме как на его могилу, а потом и сама жизнь кончила.
     - Вот это так любовь была! - проговорил Вихров.
     - Д-да!  -  произнесла  Мари  печально.  -  Ты  курс,  надеюсь,  кончил
кандидатом? - переменила она разговор.
     - Кандидатом, - отвечал Вихров.
     - Какого же  рода службе думаете вы себя посвятить?  -  отнесся к  нему
генерал.
     - Никакой! - отвечал Вихров.
     Генерал склонил при этом голову и придал такое выражение лицу,  которым
как бы говорил: "Почему же никакой?"
     - По всем слухам,  которые доходили до меня из разных служебных мирков,
они до того грязны,  до того преступны даже, что мне просто страшно вступить
в какой-нибудь из них, - заключил Павел.
     Добродушный генерал  придал  окончательно удивленное  выражение  своему
лицу: он службу понимал совершенно иначе.
     - Я не говорю об вашей военной,  а, собственно, об штатской, - поспешил
прибавить Павел.
     - А, об штатской - это конечно! - произнес генерал.
     - Тебе надобно сделаться ученым, как и прежде ты предполагал, - сказала
Мари.
     - Я им, вероятно, и буду; состояние у меня довольно обеспеченное.
     - Вот-с  за это больше всего и  надобно благодарить бога!  -  подхватил
генерал.  -  А  когда нет  состояния,  так рассуждать таким образом человеку
нельзя!
     - Отчего же нельзя? - спросила Мари у мужа.
     - Оттого, что кушать захочется - да-с! - отвечал генерал и самодовольно
захохотал, воображая, вероятно, что он сострил что-нибудь.
     - По-моему,  лучше поденщиком быть, чем негодяем-чиновником, - заметила
уже с некоторым сердцем Мари.
     - Ну нет-с!..  Всякому человеку своя рубашка к телу ближе - хе-хе-хе! -
засмеялся опять генерал.
     Вихров глядел на него с  некоторым недоумением:  он тут только заметил,
что  его превосходительство был сильно простоват;  затем он  посмотрел и  на
Мари.  Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не
нужно было.  Эйсмонд,  как  все замечали,  гораздо казался умнее,  когда был
полковником,  но  как  произвели его  в  генералы,  так и  поглупел...  Это,
впрочем,  тогда было почти общим явлением:  развязнее,  что ли,  эти господа
становились в этих чинах и больше высказывались...
     Павел между тем все продолжал смотреть на Мари,  и ему показалось,  что
лицо у ней как будто бы горело,  и точно она была в каком-то волнении. Здесь
я  должен войти в  глубину души этой дамы и  объяснить довольно странные и в
самом деле волновавшие ее в настоящую минуту чувствования.  Павел,  когда он
был гимназистом,  студентом,  все ей  казался еще мальчиком,  но  теперь она
слышала до  мельчайших подробностей его историю с  m-me  Фатеевой и  поэтому
очень хорошо понимала,  что он -  не мальчик,  и особенно, когда он явился в
настоящий визит таким красивым,  умным молодым человеком,  - и в то же время
она вспомнила,  что он  был когда-то  ее  горячим поклонником,  и  ей  стало
невыносимо жаль этого времени и  ужасно захотелось заглянуть кузену в душу и
посмотреть, что теперь там такое.
     - Ты, надеюсь, у нас обедаешь? - сказала она ему.
     - Если позволите, - отвечал Павел.
     - Пожалуйста,  попросту,  по-деревенски, - подхватил генерал и дружески
пожал ему руку.
     - Ну, а я уж сделаю немножко свой туалет, - сказала, немного покраснев,
Мари и ушла.
     Вихров остался вдвоем с генералом и стал с ним беседовать.
     - Ваша служба лучшая из военных - ученая, - сказал он.
     - Да, - произнес генерал с важностью.
     - У вас прежде математике в корпусах прекрасно учили, и прекрасно знали
ее офицеры.
     - Отлично знали,  -  подтвердил и генерал,  -  все,  знаете, вычисления
эти...
     - Какие вычисления?  -  спросил Вихров,  думая,  что  Эйсмонд под этими
словами что-нибудь определенное разумеет.
     - Вычисления разные, - отвечал генерал.
     Павел понял, что это он так только говорил, а что математику он, должно
быть, совсем забыл.
     - Сама служба-то приятнее, - продолжал он, - потому что все-таки умнее,
чем простая шагистика.
     - Конечно!  -  согласился генерал.  -  Зато для кармана-то  тяжеленька,
совершенно безвыгодна!
     - Это почему?  -  спросил Вихров, не зная еще, что, собственно, генерал
разумеет под выгодой.
     - Да потому,  что если взять того же батарейного командира, конечно, он
получает довольно...  но  ведь он  всех офицеров в  батарее содержит на свой
счет:  они у него и пьют и едят,  только не ночуют,  -  в кармане-то в итоге
ничего и не осталось.
     Этими словами Эйсмонд просто возмутил Вихрова. "Сам ворует, а с другими
и поделиться не хочет!" - подумал он.
     - А что же, в армейских полках разве выгоднее быть командиром? - сказал
он вслух, желая вызвать генерала еще на большую откровенность.
     - Там выгодней гораздо!  - подхватил тот. - Там полковой командир тысяч
двадцать пять,  тысяч тридцать получает в год, потому там этого нет: офицеры
все вразброд стоят.
     - Но вы сами согласитесь,  - заметил Вихров, - что эти тридцать тысяч -
те же взятки!
     - Какие же взятки?  -  воскликнул генерал.  -  Нет-с, совсем нет-с! Это
хозяйственная экономия -  это  так!..  Вы  знаете что,  -  продолжал Эйсмонд
несколько уже даже таинственно,  - один полковой командир показал в отчете в
экономии пять тысяч...  его  представили за  это к  награде...  только отчет
возвращается...  смотрят:  представление к  награде зачеркнуто,  а  на полях
написано: "Дурак!".
     - Это уж немножко странно, - сказал Вихров.
     - Нет-с, не странно! - возразил генерал. - Вы согласитесь, что полковой
командир может и сэкономить, может и не сэкономить - это в его воле; а между
тем,  извольте видеть,  что выходит: он будет сдавать полк, он не знает еще,
сколько с  него будущий командир потребует,  -  что  же,  ему свои,  что ли,
деньги в  этом случае прикладывать;  да иногда их и  нет у  него...  Потом-с
вдруг  говорят:  переменить погончики  такие-то.  Министр  военный  говорит:
"Нужно отнестись к министру финансов".  - "Не нужно, говорят, пусть полковые
командиры сделают это из экономических сумм!" Значит,  само начальство знает
это.
     "Вот,  внуши этому человеку, что честно и что нечестно!" - думал Павел,
слушая генерала.
     Мари наконец кончила свой туалет и пришла к ним.  Она заметно оделась с
особенной тщательностью, так что генерал даже это заметил и воскликнул:
     - Как вы интересны сегодня!
     Павел тоже с удовольствием и одобрительно на нее смотрел:  у него опять
уже сердце забилось столь знакомым ему чувством к Мари.
     Вслед за матерью вошел также и сынишка Мари,  в щегольской гарнитуровой
рубашке и в соломенной шляпе; Мари взяла его за ручонку.
     - Пока на стол накрывают,  не хотите ли, cousin, прогуляться? - сказала
она Павлу.
     Тот этому очень обрадовался;  генерал же  пошел делать свой туалет:  он
каждодневно подкрашивался немножко и подрумянивался.
     Мари,  ребенок и Павел пошли по парку, но прошли они недалеко и уселись
на скамеечке.  Ребенок стал у  ног матери.  Павлу и Мари,  видимо,  хотелось
поговорить между собой.
     - Я слышала,  -  начала Мари тихим и неторопливым голосом,  - что нынче
всю зиму жила здесь Клеопатра Петровна.
     - Жила, - отвечал Павел односложно.
     - Ты видался с  ней часто?  -  спрашивала Мари,  как бы ничего по этому
поводу не зная.
     - Очень часто, - отвечал Павел.
     - Где же она теперь?
     - Она теперь уехала к мужу.
     - Опять? - спросила Мари как-то уж насмешливо.
     Павел весело и добродушно смотрел на нее.
     - Послушайте, кузина, - начал он, - мы столько лет с вами знакомы, и во
все это время играем между собой какую-то притворную комедию.
     Мари вдруг вся вспыхнула.
     - Почему же притворную? - спросила она.
     - Притворную! Прикажете разъяснить вам это?
     - Разъясните!  -  сказала Мари и потупилась, а вместе с тем с губ ее не
сходила немножко лукавая улыбка.
     - Во-первых, бывши мальчиком, я был в вас страстно влюблен, безумно, но
никогда вам об этом не говорил; вы тоже очень хорошо это видели, но мне тоже
никогда ничего об этом не сказали!
     Мари слушала его,  и  Вихров только видел,  что у ней уши даже при этом
покраснели.
     - Теперь та же самая комедия начинается,  - продолжал он, - вам хочется
спросить меня о Клеопатре Петровне и о том,  что у меня с ней происходило, а
вы меня спрашиваете,  как о какой-нибудь Матрене Карповне; спрашивайте лучше
прямо, как и что вам угодно знать по сему предмету?
     - И ты скажешь мне откровенно?  -  спросила Мари, взмахнув на него свои
голубые глаза.
     - Все откровенно скажу, - отвечал Павел искренно.
     - Что же ты, влюблен в нее очень?
     - То есть я любил ее очень.
     - А теперь - что же?
     - Теперь - не знаю.
     - Как не знаешь? - спросила Мари.
     - Так,  не знаю: перед отъездом ее в деревню я очень к ней охладел, но,
когда она уехала, мне по ней грустно сделалось.
     - Что тебе мешает?  Поезжай сам за ней в деревню!..  -  И на лице Мари,
как легкое облако, промелькнула тень печали; Павел и это видел.
     - В  деревню я не поеду,  потому что это может рассердить и огорчить ее
мужа.
     - Муж ее,  я  слышала,  скоро умрет,  и ты можешь сейчас же жениться на
ней.
     - Нет, я не женюсь на ней, - возразил Павел.
     - Отчего же? - спросила Мари как бы с удивлением.
     - Во-первых,  оттого,  что она старше меня годами,  а потом -  мы с ней
совершенно разных понятий и убеждений.
     - О,  она,  разумеется,  постарается подражать всем  твоим  понятиям  и
убеждениям.
     - Не думаю... - произнес протяжно Павел.
     Разговор на несколько времени приостановился;  Павел, видимо, собирался
с мыслями и с некоторою смелостью возобновить его.
     - Вот видите-с,  -  начал,  наконец,  он,  -  я  был с  вами совершенно
откровенен, будьте же и вы со мной откровенны.
     - Да в чем же мне с тобой быть откровенной?  - спросила Мари, как будто
бы ей, в самом деле, решительно нечего было скрывать от Павла.
     - А в том,  например,  что неужели вы никогда и никого не любили, кроме
вашего мужа? - проговорил Вихров неторопливым голосом.
     Мари  несколько мгновений молчала;  видимо,  что  она  обдумывала,  как
отвечать ей на этот вопрос.
     - Никого! - произнесла она, наконец, с улыбкой.
     - Не верю!  -  воскликнул Павел.  -  Чтобы вы,  с  вашим умом,  с вашим
образованием,  никого не  любили,  кроме Евгения Петровича,  который,  может
быть, и прекрасный и добрый человек...
     - Никого не любила! - поспешила перебить его Мари.
     - И впредь не полюбите?
     - Постараюсь, - сказала Мари.
     - И  что  же,  все  это  для  исполнения священной обязанности матери и
супруги? - спросил Павел.
     - Для исполнения священной обязанности матери и супруги, - повторила за
ним немножко комическим тоном и Мари.
     - Только для этого, не больше?
     - Только для этого, не больше, - повторила еще раз Мари.
     - Ну, а мне больше этого и знать ничего не надо! - произнес Павел.
     - Ничего? - спросила Мари.
     - Ничего, потому что я теперь уже все знаю.
     Мари опять немножко лукаво улыбнулась и встала.
     - Пора, однако, пойдем обедать! - сказала она.
     Павел последовал за  ней.  За  обедом генерал еще  больше развернулся и
показал  себя.  Он,  между  прочим,  стал  доказывать,  что  университетское
образование - так себе, вздор, химера!
     - Чему там  учат?  -  говорил он.  -  Мне  один племянник мой показывал
какой-то пропедевтик{19}! Что такое, скажите на милость!
     Вихров усмехнулся немного.
     - Да и в корпусах, я думаю, тому же самому учат, - проговорил он.
     - Э, нет! - воскликнул генерал. - В корпусах другое дело. Вон в морском
корпусе мальчишке скажут:  "Марш,  полезай на мачту!" -  лезет!  Или у нас в
артиллерийском училище:  "Заряжай пушки -  пали!" -  палит!  Есперка, будешь
палить? - обратился он к сынишке своему.
     - Буду, - отвечал тот, шамша и тяжело повертываясь в креслицах.
     Что  этими последними словами об  морском корпусе и  об  артиллерийском
училище  генерал  хотел,  собственно,  сказать -  определить трудно.  Вихров
слушал  его  серьезно,  но  молча.  Мари  от  большей части  слов  мужа  или
хмурилась, или вспыхивала.


                                    III

                     НАКОПЛЕНИЕ ОДНОРОДНЫХ ВПЕЧАТЛЕНИИ

     Герой мой  очень хорошо видел,  что в  сердце кузины дует гораздо более
благоприятный для  него ветер:  все  подробности прошедшего с  Мари так живо
воскресли в  его  воображении,  что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть
ее,  и он через три -  четыре дня снова поехал к Эйсмондам;  но - увы! - там
произошло то,  чего никак он не ожидал.  Когда он подъехал к  их даче,  то в
палисаднике на этот раз никого не было. Он вошел в него и встретил, наконец,
лакея,  который объявил ему, что господа уехали сначала в Петербург, а потом
и за границу.
     Павла это известие сильно озадачило.
     - Что же, они давно уже собирались уехать? - спросил он.
     - Нет, вдруг что-то надумали, - отвечал лакей.
     Вихров ничем иным не мог себе объяснить этот печальный и быстрый отъезд
Мари,  как нежеланием с ним встретиться.  "Неужели это она меня избегает?" -
подумал он,  отчасти огорченный отъездом Мари,  а  частью и  польщенный им в
своем самолюбии.
     Вскоре после того он получил весточку и от Фатеевой.
     Клеопатра Петровна уехала из Москвы,  очень рассерженная на Павла.  Она
дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно;  но
скука,  больной муж,  смерть отца Павла,  который,  она знала, никогда бы не
позволил сыну жениться на  ней,  и,  наконец,  ожидание,  что она сама скоро
будет вдовою,  -  все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова
возвратить его к себе.  Для этой цели она написала ему длинное и откровенное
письмо:

     "Мой дорогой друг,  Поль!..  Я была на похоронах вашего отца,  съездила
испросить у  его трупа прощение за любовь мою к  тебе:  я слышала,  он очень
возмущался этим...  Меня,  бедную,  все, видно, гонят и ненавидят, точно как
будто бы уж я  совсем такая ужасная женщина!  Бог с  ними,  с другими,  но я
желаю возвратить если не любовь твою ко мне,  то, по крайней мере, уважение,
в  котором ты,  надеюсь,  и  не  откажешь мне,  узнав все  ужасы,  которые я
перенесла в моей жизни... Слушай:
     "Мать моя родилась в роскоши,  и я не знаю как была избалована успехами
в  свете,  и когда прожила состояние и молодость,  все-таки думала,  что она
может еще нравиться мужчинам. Обожатель ее m-r Leon, - мне тогда уже было 18
лет,  и я была очень хорошенькая девушка, - вздумал не ограничиваться maman,
а делать и мне куры;  я с ужасом, разумеется, отвергла его искания; тогда он
начал наговаривать на меня и  бранить меня и даже один раз осмелился ударить
меня линейкой;  я  пошла и  пожаловалась матери,  но  та  меня же обвинила и
приказывала мне безусловно повиноваться m-r  Леону и  быть ему покорной.  Ты
знаешь, друг мой, самолюбивый мой характер и поймешь, чего мне это стоило, а
мать между тем заставляла,  чтобы я была весела и любезна со всеми бывшими у
нас в доме молодыми людьми. М-r Леон кроме того и обирал мать; все деньги ее
он прогуливал где-то и  с  кем-то,  так что мы недели по две сидели на одном
хлебе и  колбасе;  мать заставляла меня самое гладить себе платьи,  замывать
юбки -  для того,  чтобы быть всегда,  по обыкновению, нарядно одетою. Такое
положение,  наконец,  мне  сделалось невыносимо.  Несмотря на  мое  железное
здоровье,  я заболела.  К счастью,  вскоре после того ко мне присватался m-r
Фатеев. Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире,
и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом,
что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он
вскоре после нашей свадьбы сделался болен,  я,  как собачонка,  спала,  или,
лучше сказать,  сторожила у его постели. Малейшие стоны его, я вообразить не
могу,  до какой степени раздирали мне сердце,  но, впрочем, ты сам знаешь по
собственному опыту, что я в привязанностях моих пределов не знаю, и вдруг за
все это,  за всю любовь и службу моему супругу, я начинаю видеть, что он все
чаще и  чаще начинает приезжать домой пьяный.  Надобно быть женщиной,  чтобы
понять,  как  ужасно  видеть пьяным близкого человека.  Я  видела m-r  Леона
пьяным,  но тот вселял мне только страх,  а муж мой -  отвращение, и ко всем
этим  гадостям узнаю,  что  супруг мой  даже мне  изменяет!  Сначала у  меня
помутил