ь!  -  подтвердила Фатеева и вздохнула.  - Получаешь ты письма из
Москвы? - спросила она, как бы затем, чтобы переменить разговор.
     - О, maman мне пишет каждую неделю, - отвечала Мари.
     - А  из  Коломны пишут?  -  спросила Фатеева,  и  на  печальном лице ее
отразилась как бы легкая улыбка.
     - Пишут, - отвечала Мари с вспыхнувшим взором.
     Павла точно кинжалом ударило в  сердце.  К чему этот безличный вопрос и
безличный ответ? Он, кроме уж любви, начал чувствовать и мучения ревности.
     Вошла Анна Гавриловна.
     - Ну,  гости дорогие,  пожалуйте-ко в сад!  Наш младенчик,  может быть,
заснет,  - сказала она. - В комнату бы вам к Марье Николаевне, но там ничего
не прибрано.
     - У меня хаос еще совершенный, - подтвердила и та.
     - В саду очень хорошо, - произнесла своим тихим голосом Фатеева.
     - Угодно вам,  mon cousin, идти с нами? - обратилась Мари с полуулыбкой
к Павлу.
     - Если позволите! - отвечал тот, явно тонируя.
     Все пошли.
     В саду Фатеева и Мари,  взявшись под руку,  принялись ходить по высокой
траве,  вовсе не замечая,  что платья их беспрестанно зацепляются за высокий
чертополох и украшаются репейниковыми шишками.  Между ними,  видимо, начался
интересный для обеих разговор.  Павел,  по необходимости, уселся на довольно
отдаленной дерновой скамейке;  тихая  печаль начала снедать его  душу.  "Она
даже и  не  замечает меня!"  -  думал он и  невольно прислушивался хоть и  к
тихим,  но долетавшим до него словам обеих дам.  М-me Фатеева говорила: "Это
такой человек, что сегодня раскается, а завтра опять сделает то же!" Сначала
Мари только слушала ее,  но потом и  сама начала говорить.  Из ее слов Павел
услышал: "Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о
том не могу!"  Словом,  видно было,  что у  Мари и  у Фатеевой был целый мир
своих тайн, в который они не хотели его пускать.
     Дамы наконец находились, наговорились и подошли к нему.
     - Pardon, cousin*, - сказала ему Мари, но таким холодно-вежливым тоном,
каким обыкновенно все в мире хозяйки говорят всем в мире гостям.
     ______________
     * Извините, кузен (франц.).

     Павел не нашелся даже, что и ответить ей.
     - О чем это вы мечтали?  -  спросила его гораздо более ласковым образом
m-me Фатеева.
     Павел тут только заметил,  что у нее были превосходные,  черные, жгучие
глаза.
     - Женщины  воображают,  что  если  мужчина молчит,  так  он  непременно
мечтает!  -  отвечал он ей насмешливо, а потом, обратившись к Мари, прибавил
самым развязным тоном: - Adieu,* кузина!
     ______________
     * Прощайте (франц.).

     - Уже?.. - проговорила она. - Вы, смотрите же, ходите к нам чаще!
     - Я готов хоть каждый день:  я так люблю дядю!  -  отвечал Павел слегка
дрожащим голосом.
     - Каждый день ходите, пожалуйста, - повторила Мари, и Павлу показалось,
что она с каким-то особенным выражением взглянула на него.
     M-me  Фатеевой он  поклонился сухо:  ему казалось,  что она очень много
отвлекла от  него внимание Мари.  Когда он пошел домой,  теплая августовская
ночь и  быстрая ходьба взволновали его еще более;  и  вряд ли  я  даже найду
красок в  моем воображении,  чтобы описать то,  чем представлялась ему Мари.
Она ему являлась ангелом, эфиром, плотью, жгучею кровью; он хотел, чтобы она
делилась с ним душою,  хотел наслаждаться с ней телом. Когда он возвратился,
то его встретила,  вместо Ваньки,  жена Симонова.  Ванька в  последнее время
тоже завел сердечную привязанность к особе кухарки, на которой обещался даже
жениться,  беспрестанно бегал к ней,  и жена Симонова (женщины всегда бывают
очень  сострадательны  к   подобным  слабостям!)  с  величайшей  готовностью
исполняла его должность.
     - Ну,  Аксинья,  -  сказал ей Павел, - я какую барышню встретил, кузину
свою, просто влюбился в нее по уши!
     - Да разве уж вы знаете это? - спросила его та с улыбкой.
     - Знаю, все знаю! - воскликнул Павел и закрыл лицо руками.


                                    XIII

                              КОШКИ И МЫШОНОК

     Мари,  Вихров и  m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый
день,   и  между  ними  мало-помалу  стало  образовываться  самое  тесное  и
дружественное знакомство.  Павел  обыкновенно приходил  к  Имплевым  часу  в
восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все
сидели в  комнате Еспера Иваныча и  пили чай,  а  потом он вскоре после того
кивал им приветливо головой и говорил:
     - Ну, ступайте: я уж устал и улягусь!
     Все переходили по недоделанному полу в комнату Мари,  которая оказалась
очень  хорошенькой  комнатой,   довольно  большою,   с   итальянским  окном,
выходившим на  сток двух рек;  из  него по обе стороны виднелись и  суда,  и
мачты,  и  паруса,  и плашкотный мост,  и наконец противоположный берег,  на
склоне  которого размещался монастырь,  окаймленный оградою с  стоявшими при
ней угловыми башнями,  крытыми черепицею,  далее за оградой кельи и  службы,
тоже крытые черепицей,  и среди их церкви и колокольни с серебряными главами
и крестами. Нет сомнения, что ландшафт этот принадлежал к самым обыкновенным
речным русским видам, но тем не менее Павлу, по настоящим его чувствованиям,
он   показался  райским.   Стены  комнаты  были  оклеены  только  что  тогда
начинавшими входить в  употребление пунцовыми суконными обоями;  пол ее  был
покрыт  мягким  пушистым  ковром;  привезены были  из  Новоселок фортепьяно,
этажерки для нот и две -  три хорошие картины.  Все это придумала и устроила
для дочери Анна Гавриловна. Бедный Еспер Иваныч и того уж не мог сообразить;
приезжай к нему Мари,  когда он еще был здоров, он поместил бы ее как птичку
райскую,  а теперь Анна Гавриловна, когда уже сама сделает что-нибудь, тогда
привезет его в креслах показать ему.
     - Да, хорошо, хорошо! - скажет он только.
     Мари очень любила вышивать шерстями по  канве.  Павел не  мог  довольно
налюбоваться на нее,  когда она сидела у окна,  с наклоненною головой, перед
пяльцами.  Белокурые волосы ее  при  этом  отливали приятным матовым светом,
белые  руки  ходили по  канве,  а  на  переплете пялец  выставлялся носок ее
щеголеватого башмака.  Мари  была  далеко  не  красавица,  но  необыкновенно
миловидна:  ум  и  нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно  проглядывали в
выражении ее  молодого лица,  одушевленного еще  сверх того и  образованием,
которое,  чтобы угодить своему другу,  так старалась ей  дать княгиня;  m-me
Фатеева,  сидевшая,  по обыкновению,  тут же,  глубоко-глубоко спрятавшись в
кресло,  часто и  подолгу смотрела на Павла,  как он вертелся и финтил перед
совершенно спокойно державшею себя Мари.
     Однажды он,  в  волнении чувств,  сел  за  фортепьяно и  взял несколько
аккордов.
     - Ты  играешь?  -  спросила его  Мари,  уставив  на  него  с  некоторым
удивлением свои голубые глаза.
     - Играю,  -  отвечал Павел  и  начал  наигрывать знакомые ему  пьесы  с
чувством, какое только было у него в душе.
     Мари слушала.
     - Ты очень мило играешь,  -  сказала она,  подходя и опираясь у него за
стулом.
     Павел обернулся к ней;  лица их встретились так близко,  что Павел даже
почувствовал ее дыхание.
     - Но ты совсем музыки не знаешь:  играешь совершенно без всяких правил,
- проговорила Мари.
     - Зачем тут правила!.. - воскликнул Павел.
     - Затем, что у тебя выходит совсем не то, что следует по нотам.
     Павел сделал не совсем довольную мину.
     - Ну, так учите меня! - сказал он.
     - А ты будешь ли слушаться? - спросила Мари с улыбкою.
     - Вас-то?.. Господи, я скорей бога не послушаюсь, чем вас! - проговорил
Павел.
     Мари при этом немного покраснела.
     - Ну,  вот давай,  я  тебя стану учить;  будем играть в четыре руки!  -
сказала она и, вместе с тем, близко-близко села около Павла.
     Он готов был бы в  эти минуты всю остальную жизнь отдать,  чтобы только
иметь право обнять и расцеловать ее.
     - Ну, начинай! - продолжала Мари.
     Павел начал, но от волнения, а также и от неуменья, безбожно ошибался.
     - Это нельзя!  -  сказала Мари, останавливая свою игру. - Ты ужасно что
такое играешь!
     - Вы  никогда не  будете  в  четыре руки  играть верно!  -  вмешалась в
разговор Фатеева.
     - Отчего же? - спросила, обертываясь к ней, Мари.
     - Оттого, что твой кавалер очень пылко играет, а ты очень холодно.
     В тоне голоса m-me Фатеевой слышалось что-то особенное.
     - А вы,  chere amie,  сегодня очень злы!  -  сказала ей Мари и сама при
этом  покраснела.   Она,   кажется,   наследовала  от   Еспера  Иваныча  его
стыдливость,   потому  что  от  всякой  малости  краснела.  -  Ну,  извольте
хорошенько играть, иначе я рассержусь! - прибавила она, обращаясь к Павлу.
     - Я все готов сделать, чтобы вы только не рассердились! - сказал он и в
самом деле проиграл пьесу без ошибки.
     Мари, перестав играть, несколько времени сидела задумчиво.
     - Знаешь что,  -  начала она неторопливо, - мне мой музыкальный учитель
говорил, что музыка без правил все равно, что человек без ума.
     - И ваше такое же мнение? - спросил ее Павел.
     - И мое такое же, - отвечала Мари с своей обычной, доброй улыбкой.
     - Ну,  в таком случае,  я буду играть по правилам, - сказал Павел, - но
только вы же меня и учите; мне не у кого брать уроки.
     - Хорошо!  -  произнесла Мари протяжно,  и действительно после того они
каждый вечер стали заниматься музыкой часа по два.
     Павел,  несмотря  на  чувствуемое  столь  милое  и  близкое  соседство,
несмотря  на  сжигающий  его  внутри  огонь,   оказался  самым  внимательным
учеником. Такого рода занятия их прежде всего наскучили m-me Фатеевой.
     - Когда же  вы  прекратите вашу музыку?  Я  наконец умираю со скуки!  -
воскликнула она.
     - Pardon,  chere amie!*  -  сказала Мари,  как бы спохватившись.  -  Вы
совсем уж почти без ошибки играете, - прибавила она не без кокетства Павлу.
     ______________
     * Простите, дорогой друг! (франц.).

     - Только то и требовалось доказать!  -  отвечал он, пришедший в восторг
от ее взгляда.
     По случаю французского языка тоже вышла история в этом роде. Вихров раз
пришел и застал,  что Мари читает m-me Фатеевой вслух французский роман. Он,
по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении:
он совершенно не понимал того,  что читала Мари;  но вместе с тем, стыдясь в
том   признаться,   когда   его   собеседницы,   по   случаю   прочитанного,
переглядывались между  собой,  смеялись  на  известных  местах,  восхищались
поэтическими страницами,  -  и он также смеялся,  поддакивал им улыбкой, так
что те решительно и не заметили его обмана,  но втайне самолюбие моего героя
было сильно уязвлено.  "Что же я за невежда!" - думал он и, придя домой, всю
ночь занимался французским языком;  на следующую ночь - тоже, так что месяца
через два он почти всякую французскую книжку читал свободно. Случай невдолге
представился ему  и  блеснуть своим знанием;  это  было  в  один  дождливый,
осенний день. Павел пришел к Имплевым и застал, что Мари была немного больна
и  лежала  на  диване,  окутанная своею  бархатною кацавейкой.  О,  как  она
показалась ему  мила в  этом положении!  Целый вечер им  предстояло остаться
вдвоем,  так  как  Фатеева писала,  что,  по  случаю дурной погоды,  она  не
приедет.  Мари,  кажется,  больше затем,  чтобы только на  что-нибудь другое
отвлечь пламенные взгляды кузена,  которые он явно уже кидал на нее, сказала
ему:
     - Прочти мне что-нибудь!
     - По-французски или по-русски? - спросил Павел, вставая и беря будто бы
случайно с этажерки неразрезанный французский роман.
     - Надеюсь, что вы сего не читали? - прибавил он.
     - Нет,   -   отвечала  Мари,   думавшая,   что  он   ей  станет  читать
по-французски.
     Павел неторопливо разрезал роман, прочел его заглавие, а потом произнес
как бы наставническим тоном:
     - Вы уж извините;  я буду прямо вам читать по-русски, ибо по-французски
отвратительнейшим образом произношу.
     - Но  тебе,  может быть,  это трудно будет?  -  спросила даже несколько
удивленным тоном Мари.
     - Не думаю,  -  отвечал Павел и начал читать ясно, отчетливо, как бы по
отличному переводу.
     - Ты славно, однако, знаешь французский язык, - сказала с удовольствием
Мари.
     - И вообразите,  кузина,  -  продолжал Павел, - с месяц тому назад я ни
йоты,  ни бельмеса не знал по-французски;  и  когда вы в  прошлый раз читали
madame Фатеевой вслух роман,  то я был такой подлец, что делал вид, будто бы
понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
     - Ты искусно, однако, притворялся! - заметила ему Мари.
     - Надеюсь; но так как нельзя же всю жизнь быть обманщиком, а потому я и
счел за лучшее выучиться.
     - Но зачем же тебе так непременно хотелось выучиться по-французски?
     - Для вас! Я не хотел, чтобы вы увидели во мне невежду.
     Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от
слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала с Павлом
в  одном экипаже (по  величайшему своему невниманию,  муж  часто за  ней  не
присылал лошадей,  и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже,  и
Павел всегда сопровождал ее),  -  в  первый же  раз,  как  они таким образом
поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его:
     - Вы для Мари выучились по-французски?
     - Да, - отвечал Павел.
     Разговор на несколько времени прекратился.
     - У вас поэтому много силы воли? - начала m-me Фатеева снова.
     - Много, - отвечал Павел.
     - Я  ужасно люблю в  людях силу воли,  -  прибавила она,  как бы совсем
прячась в угол возка.
     - А сами вы сим качеством награждены от природы или нет?
     - Да, награждена, и мне это очень полезно оказалось в жизни.
     - А вот,  кстати,  -  начал Павел,  -  мне давно вас хотелось опросить:
скажите,  что значил,  в первый день нашего знакомства,  этот разговор ваш с
Мари о  том,  что пишут ли ей из Коломны,  и потом она сама вам что-то такое
говорила в  саду,  что если случится это -  хорошо,  а  не  случится -  тоже
хорошо.
     - Я не помню! - сказала m-me Фатеева каким-то протяжным голосом.
     - Значит, под этими словами ничего особенного не заключалось?
     - Не знаю, не помню!
     - У Мари никакой нет особенной в Москве сердечной привязанности?
     - Кажется, нет! - опять протянула Фатеева.
     Будь  на   месте  Павла  более  опытный  наблюдатель,   он   сейчас  бы
почувствовал в  голосе ее  что-то  неопределенное,  но  юноша  мой  только и
услыхал,  что у Мари ничего нет в Москве особенного: мысль об этом постоянно
его немножко грызла.
     - Ну-с,  теперь об вас,  -  сказал он,  окончательно развеселившись,  -
скажите, вы очень несчастливы в вашей семейной жизни?
     - Очень!
     - Что же ваш муж - груб, глуп, зол?
     - Он пьяный и дурной нравственности человек.
     - И вас не любит?
     - Вероятно!
     - Зачем же вы живете с ним?
     - Потому что у меня, кроме этого платья, что на мне, - ничего нет!
     - Господи боже мой!  -  воскликнул Павел.  - Разве в наше время женщина
имеет право продавать себя?  Вы можете жить у  Мари,  у меня,  у другого,  у
третьего, у кого только есть кусок хлеба поделиться с вами.
     Если бы Павел мог видеть лицо Фатеевой,  то увидел бы, как она искренно
усмехнулась всей этой тираде его.
     - Вы  говорите еще  как  мальчик!  -  сказала она  и  потом,  когда они
подъехали к их дому и она стала выходить из экипажа, то крепко-крепко пожала
руку Павла и сказала:
     - Мне надо умереть - вот что!
     - Нет,  мы  вам не дадим умереть!  -  возразил он ей,  и  в  голосе его
слышалась решительность.
     M-me Фатеева мотнула только головой и,  как черная тень какая, скрылась
в входную дверь своей квартиры.


                                    XIV

                                ПЕРВЫЙ УДАР

     Любовь слепа:  Павел ничего не видел,  что Мари обращалась с  ним как с
очень еще молодым мальчиком,  что m-me  Фатеева смотрела на него с  каким-то
грустным участием и, по преимуществу, в те минуты, когда он бывал совершенно
счастлив и доволен Мари. Успокоенный словами Фатеевой, что у Мари ничего нет
в  Москве особенного,  он  сознавал только одно,  что  для  него  величайшее
блаженство видаться с  Мари,  говорить с  ней и  намекать ей о  своей любви.
Сказать ей  прямо о  том  у  него не  хватало,  разумеется,  ни  уменья,  ни
смелости, тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем бы
то  ни  было  в  этом  роде  как  бы  всегда отклоняла,  и  юный  герой  мой
ограничивался тем,  что  восхищался перед нею  выходившими тогда библейскими
стихотворениями Соколовского{95}.

                И скрылась из вида долина Гарана,
                И млечной утварью свет божий, -

декламировал он,  почему-то  воображая,  что  слова  "долина  Гарана" и
"млечная утварь" обрисовывают его чувства.
     - Вы знаете, этот господин сослан? - говорил Павел.
     - Да, знаю! - отвечала Мари.
     - И знаете, за какое стихотворение?
     - Гм! Гм! - подтвердила Мари.
     - Шутка недурная-с! - подхватил Павел.
     Мари  ничего  на  это  не  сказала и  только улыбнулась,  но  Павел,  к
удовольствию своему,  заметил, что взгляд ее выражал одобрение. "Черт знает,
как она умна!" - восхищался он ею мысленно.
     Когда Мари была уже очень равнодушна с Павлом,  он старался принять тон
разочарованного.

                Что мне в них -
                Я молод был;
                Но цветов
                С тех брегов
                Не срывал,
                Венков не вил
                В скучной молодости! -

читал  он,  кивая  с  грустью  в  такт  головою  и  сам  в  эти  минуты
действительно искреннейшим образом страдал.
     Однажды он с  некоторою краскою в  лице и  с блистающими глазами принес
Мари какой-то,  года два  уже  вышедший,  номер журнала,  в  котором отыскал
стихотворение к N.N.
     - О жрица неги! - начал он читать, явно разумея под этой жрицей Мари, -

                О жрица неги, счастлив тот,
                Кого на одр твой прихотливый
                С закатом солнца позовет
                Твой взор то нежный, то стыдливый!
                Кто на взволнованных красах
                Минутой счастья жизнь обманет
                И в утро с ложа неги встанет
                С приметной томностью в очах!

     Мари на  это стихотворение не  сделала ни  довольного,  ни недовольного
вида,  даже не сконфузилась ничего,  а  прослушала как бы самую обыкновенную
вещь.
     Вскоре после того Павел сделался болен,  и  ему  не  велели выходить из
дому.  Скука им овладела до неистовства -  и  главное оттого,  что он не мог
видаться с Мари.  Оставаясь почти целые дни один-одинешенек,  он передумал и
перемечтал обо всем; наконец, чтобы чем-нибудь себя занять, вздумал сочинять
повесть и  для  этого  сшил  себе  толстую тетрадь и  прямо на  ней  написал
заглавие своему  произведению:  "Чугунное кольцо".  Героем своей  повести он
вывел казака,  по  фамилии Ятвас.  В  фамилии этой  Павел хотел намекнуть на
молодцеватую наружность казака,  которою он как бы говорил:  я вас, и, чтобы
замаскировать это,  вставил букву  "т".  Ятвас  этот  влюбился в  губернском
городе в  одну  даму  и  ее  влюбил в  самого себя.  В  конце повести у  них
произошло рандеву в беседке на губернском бульваре. Дама призналась Ятвасу в
любви и  хотела подарить ему на  память чугунное кольцо,  но по этому кольцу
Ятвас узнает,  что это была родная сестра его,  с которой он расстался еще в
детстве:  обоюдный ужас и  -  после того казак уезжает на Кавказ,  и там его
убивают,  а дама постригается в монахини. Рвение Павла в этом случае до того
дошло,  что  он  эту  повесть тотчас  же  сам  переписал,  и  как  только по
выздоровлении пошел к  Имплевым,  то захватил с  со