ом,  впрочем,  он  и  сам  убил  несколько бекасов.  Живин был  в  полном
увлечении;  он, кажется, не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды; но
герой мой,  хоть и  сознавал,  что он телом стал здоровее и  душою покойнее,
однако все-таки устал,  и  ему  есть захотелось.  Было уже  около трех часов
пополудни.
     - Где же мы привал наш будем иметь? - спросил он приятеля.
     - А вот тут сейчас,  недалеко,  -  отвечал тот,  а между тем они прошли
после того по крайней мере еще версты две,  наконец приблизились к небольшой
речке и мостику на ней.
     - Вот здесь мы водицы напьемся,  закусим и посидим!  - говорил Живин, и
все  это  он  сейчас  же  и  исполнил.  Черный кусок  хлеба  и  манерка воды
показались Вихрову необыкновенно вкусными.
     - Вряд  ли  счастье человека состоит не  в  воздержании и  аскетической
жизни, - сказал он, невольно вспомнив Неведомова.
     Сердце у него при этом сжалось и замерло.
     - Ты знаешь,  -  обратился он к Живину, внимательным образом кормившему
свою собаку, - я получил известие о Неведомове.
     - А!..  Что же он?  -  спросил Живин, который из рассказов Вихрова знал
очень твердо всех  его  знакомых по  их  именам и  душевным даже свойствам и
интересовался ими так же, как бы они были и его знакомыми.
     - Я писал уже к Марьеновскому,  чтобы тот меня уведомил об нем, так как
он  на  два  мои  последние письма не  отвечал,  -  тот и  пишет мне:  "Увы!
Неведомова нашего нет на свете!" Анна Ивановна, помнишь, что я рассказывал?
     - Помню!
     - Она  померла еще  весной.  Он  об  этом  узнал,  был  у  нее  даже на
похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим
монахом купаться и  утонул -  нечаянно ли  или  с  умыслом,  неизвестно;  но
последнее,  кажется,  вероятнее,  потому что  не  давал  даже  себя  спасать
товарищу.
     - По-моему, брат, ужасно глупо топиться! - заметил Живин.
     - Слишком идеален,  слишком поэт был;  он не мог жить и существовать на
свете, - прибавил Вихров.
     - А что, Салов где? - спросил Живин.
     - С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого
купчика и  научил его,  чтобы  он  фальшивый вексель составил от  отца;  тот
составил.  Салов пошел продавать его,  а  на  бирже уж было заявлено об этой
фальши,  так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет
Марьеновский, и в острог скоро переведут.
     - Туда и дорога! - произнес с удовольствием Живин.
     - Нет,  жаль!  -  сказал Вихров (он особенно был как-то  на  этот раз в
добром  и  миротворном  расположении духа).  -  Малый  умный,  даровитый,  -
продолжал он, - и тоже в своем роде идеалист.
     Живин с удивлением посмотрел на приятеля.
     - В чем же идеализм-то его заключался? - спросил он.
     - В том,  -  отвечал тот,  -  что он никак не мог понять,  что,  живя в
обществе,  надобно  подчиняться  существующим  в  нем  законам  и  известным
правилам нравственности.
     Живин усмехнулся.
     - После этого,  брат,  все мошенники,  что у меня сидят в остроге, тоже
идеалисты?
     - Вероятно! - подтвердил Вихров.
     - Ну, нет, брат, это утопия! - заключил Живин и встал.
     На  обратном  пути  они  еще  более  настреляли дичи.  Собака  по  росе
удивительно чутко шла,  и  на каждом почти шагу она делала стойку.  Живин до
того  стрелял,  что  у  него  глаза  даже  налились кровью от  внимательного
гляденья вдаль.  Проехав снова по озеру на лодке,  они у города предположили
разойтись.
     - Вот кабы мы с  тобой не дали еще зароку,  -  сказал Живин,  потирая с
удовольствием руки,  -  ты  бы зашел ко мне,  выпили бы мы с  тобой водочки,
велели бы все это изжарить в кастрюле и начали бы кушать.
     - Нет, не хочу; никогда и ничего не буду пить, - возразил Вихров.
     - И не пей,  прах с ним, с этим питьем, - согласился Живин, и затем они
расстались.
     Вихрова,  сам он не мог понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой,
так  что  он,  сколько силы только доставало у  него,  самым поспешным шагом
достигнул своего Воздвиженского и прямо прошел в дом.
     Там его встретила на этот раз Груня.
     - Ах,  барин,  сколько вы  настреляли!  -  произнесла она своим молодым
голосом  и  принялась с  Вихрова осторожно снимать дичь,  которою он  кругом
почти был весь обвешан, и всякий раз, когда она при этом как-нибудь нечаянно
дотрагивалась до него рукой, то краснела.
     - К  вам  письмо  есть-с!  -  сказала  она,  когда  Вихров  совсем  уже
разоблачился из охотничьего наряда.
     - Давай мне  поскорее его!  -  сказал он,  и  при  этом у  него замерло
сердце.
     Груша подала ему довольно толстый пакет. У Вихрова задрожали уж и руки:
письмо было надписано рукою Мари.

     "Мой дорогой Поль!  -  писала она.  -  Спешу, наконец, ответить тебе на
твое письмо. Причина медленности моей - никак не душевное мое нерасположение
к тебе,  а этот проклятый Петербург,  из которого летом все уезжают. Муж мой
раза  три  ездил на  дачу в  желаемую тобою редакцию,  но  его  все  или  не
принимали,  или он в самом деле не заставал никого дома.  Наконец,  я, думая
все-таки, что он недостаточно усердно хлопочет, поехала сама; дачу нашла под
Петергофом,  - совершенный раек: так нарядно в ней все убрано; встретил меня
господин,  разодетый по последней моде,  в  маленькой фуражке с приплюснутой
тульей.  Я  сказала ему о причине моего приезда.  Он,  как услыхал,  зачем я
приехала,  сейчас же переменил тон.  "Ах,  madame!" - воскликнул он и сейчас
просил   меня   садиться;    а    приехавши,    не   забудь,    я   сказала:
"Генерал-лейтенантша такая-то!",  но на него это, видно, не подействовало, а
имя твое напротив! "Мадам, ваш родственник, - и он при этом почему-то лукаво
посмотрел на меня, - ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до
сих пор мы  и  наши друзья в  восторге от нее;  завтрашний день она выйдет в
нашей книжке,  но другая его вещь встречает некоторое затруднение,  а потому
напишите вашему родственнику,  чтобы он сам скорее приезжал в Петербург;  мы
тут лично ничего не можем сделать!"  Из этих слов ты поймешь,  что сейчас же
делать  тебе  надо:  садись в  экипаж и  скачи  в  Петербург.  Насколько мне
понравились твои  произведения,  я  скажу только одно,  что  у  меня  голова
мутилась,  сердце леденело,  когда читала их: боже мой, сколько тут правды и
истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что
как будто бы у нас ни ума, ни сердца не было!"
     Когда Вихров читал это письмо,  Груша не выходила из комнаты,  а стояла
тут же и смотрела на барина:  она видела, как он менялся в лице, как дрожали
у него руки.
     - От кого это письмо-с? - спросила она, когда он кончил чтение.
     - Это письмо отличное,  -  отвечал Вихров,  - мне только сейчас же надо
ехать в Петербург. Иван! - крикнул он затем.
     Вбежал комнатный мальчик.
     - Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан с вещами, с платьем и бельем,
а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в дорогу.
     Мальчик  побежал  исполнить  все  эти  приказания,   а  Груша  все  еще
продолжала стоять и не уходила из кабинета.
     - Барин, вы совсем поэтому в Петербург уезжаете? - спросила она.
     - Может быть,  и совсем,  - ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась
при  этом  на  косяк,  как  бы  затем,  чтобы не  упасть,  а  сама между тем
побледнела, и на глазах ее навернулись слезы.
     - Груша, что с тобой? - спросил он ее тихо.
     Груша делала усилия над собой, чтобы не разрыдаться.
     - Груша,  разве тебе жаль меня?  -  продолжал Вихров,  смотря на  нее с
любовью. - Жаль тебе меня? - повторил он.
     - Жаль, барин! - произнесла Груша почти со стоном.
     - И очень жаль? - бормотал уже сильно сконфузившийся Вихров.
     - Очень! - повторила девушка.
     - Ну,  поди ко мне!  -  сказал он,  беря ее руки и привлекая к себе.  -
Разве ты меня любишь? - спросил он ее уже шепотом.
     - Не знаю! - прошептала Груша и, вырвавшись у него из объятий, убежала.
Перед самым отъездом Вихрова она, впрочем, еще раз вошла в кабинет к нему.
     - Вы, барин, напишите из Петербурга что-нибудь.
     - Непременно напишу,  - подхватил Вихров, - и как же не написать, когда
ты такая милая.
     - Благодарю вас, барин, - сказала Груша и, схватив его руку, поцеловала
ее.
     - Отчего  ж  ты  не  хочешь сказать,  что  любишь меня?  -  спросил он,
привлекая ее к себе.
     - Разве я смею, барин, любить вас, - говорила Груша, потупляя глаза.
     - Ничего, смей! - говорил Вихров и хотел было опять привлечь ее к себе,
но в это время вошел Иван.
     Груша поспешила отвернуться от барина.
     Иван сердито посмотрел и  на нее и на господина и все время,  до самого
отъезда, не выпускал их из виду.


                                     XX

                                 ПЕТЕРБУРГ

     1848 год был страшный для литературы{151}. Многое, что прежде считалось
позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все
основы государства;  литераторов и издателей призывали и делали им внушения.
Над  героем  моим,  только  что  выпорхнувшим  на  литературную арену,  тоже
разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его
остановили в  корректуре и  к  кому-то  и  куда-то отправили;  за ним самим,
говорят,   послан  был   фельдъегерь,   чтобы  привезти  его  в   Петербург.
Бодрствующая над  его  судьбой Мари  тотчас же  почти после отправки к  нему
письма смутно услышала об  этом.  Она  посылала было  мужа узнать что-нибудь
поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась
душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет - и от этого
не спала все ночи и  очень похудела.  Евгений Петрович заметил это и  сказал
ей:
     - Что это, друг мой, ты такая расстроенная?
     - Так! - отвечала она ему с досадой.
     Генерал,  впрочем,  совершенно уже  привык  к  нервному состоянию своей
супруги,  которое в  ней,  особенно в  последнее время,  очень  часто  стало
проявляться.  В  одно  утро,  наконец,  когда Мари сидела с  своей семьей за
завтраком и,  по обыкновению,  ничего не ела,  вдруг раздался звонок; она по
какому-то  предчувствию вздрогнула немного.  Вслед за  тем лакей ей доложил,
что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую.
     - Ну вот,  слава богу,  приехал,  -  говорила Мари, вставая и торопливо
подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать.
     С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался.
     - Пойдем,  однако; мне тебе надо много передать, - сказала Мари и увела
его к себе в комнату.
     Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить
по комнате.
     - Все это у них об литературе ихней, - проговорил он и, подойдя к окну,
начал на нем барабанить марш.
     Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание.
     - Что такое с вами: вы больны и изнурены! - воскликнул он.
     - Мне  все  нездоровилось последнее время,  -  отвечала  она  и  слегка
покраснела.
     - Но  вы  все-таки,   однако,   хорошеете  -  уверяю  вас!  Что  значит
интеллектуальная-то красота!
     - Ну,  очень рада,  что тебе так кажется,  -  отвечала Мари,  еще более
покраснев. - А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом.
Ты слышал что-нибудь?
     - Ничего не слыхал, - отвечал Вихров совершенно беспечно.
     - Открыли  там  какое-то  общество  Петрашевского{152},  все  молодежь,
пересажали всех  в  крепость;  тебе  тоже,  говорят,  маленькая неприятность
выходит.
     - Мне?  -  спросил Вихров,  недоумевая решительно, какая ему может быть
неприятность.
     - Да,  но,  вероятно,  это какие-нибудь пустяки.  Мне рассказывали, что
сочинения твои секвестрованы,  их рассматривали,  судили,  и за тобой послан
фельдъегерь!
     - Черт знает что такое!  - произнес Вихров уже несколько и сконфуженный
всеми этими подробностями.
     - Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее,  -  продолжала
Мари.
     - К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли?
     - Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого!
     - К Абрееву разве ехать? - продолжал Вихров.
     - Прекрасная мысль,  -  подхватила Мари.  - Он живет в самом этом grand
monde и тебе все узнает.  Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал,  когда
был у нас.
     - Поеду к нему,  -  произнес Вихров в раздумье.  - Я ехал торжествовать
свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них.
     - И не говори уж лучше! - сказала Мари взволнованным голосом. - Человек
только что вышел на свою дорогу и  хочет говорить -  вдруг его преследуют за
это;  и,  наконец,  что же ты такое сказал?  Я не дальше, как вчера, нарочно
внимательно перечла оба твои сочинения,  и в них,  кроме правды,  вопиющей и
неотразимой правды - ничего нет!
     - Кажется! - отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. - Но, однако, когда
же мне ехать к Абрееву?
     - Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану
у мужа!
     И Мари сходила и принесла адрес Абреева.
     - Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого
довольно серьезно обеспокоило это известие.
     - Тут одна поэма рукописная ходит,  отличная, - говорила Мари, провожая
его до передней,  - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в
палачей, или в шпионов.
     - Поэтому здесь не только что писать,  но и говорить надобно осторожно!
- сказал Вихров.
     - Ах,  пожалуйста,  будь осторожен!  -  подхватила Мари. - И не вздумай
откровенничать ни с  каким самой приличной наружности молодым человеком и ни
с самым почтенным старцем:  оба они могут на тебя донести, один из выгоды по
службе, а другой - по убеждению.
     Мари давно уже  и  очень сильно возмущалась существующими порядками,  а
последние действия  против  литературы и  особенно  против  Вихрова  за  его
правдивые и  честные,  как ей казалось,  сочинения вывели ее окончательно из
себя.  Муж  ее  в  этом  случае  совершенно расходился с  ней  в  мнениях и,
напротив,  находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми,
как он где-то подслушал фразу, "духом времени".
     - Ты это говоришь,  - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают
за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет.
     - Почему же  мне  дела  нет?  -  сказал генерал,  более  всего уколотый
словами: дают за что-то кресты и чины.
     - А потому,  что ты эгоист;  мы с тобой были в страшное время в Париже,
когда тушили революцию, и там не было такого террора.
     - Ах,  сделай милость,  не  было!  -  воскликнул генерал.  -  Как  этих
негодяев-блузников  Каваньяк{153} расстреливал,  так  только  животы  у  них
летели по сторонам...
     - А вот он за это и не усидит!
     - Посмотрим! - говорил генерал.
     - Не усидит!  - повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила
в свою комнату.
     Вихров ехал к  Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством.  "Как-то
примет меня этот барчонок?" - думал он.
     Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за
женой,  урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное
и азиатское убранство;  полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски.
Жена у него,  говорят,  была недальняя,  но красавица. Эту прекрасную партию
отыскала для сына еще Александра Григорьевна и  вскоре затем умерла.  Абреев
за женой, говорят, получил миллион состояния.
     Войдя в  парадные сени,  Вихров велел отдать визитную карточку о  себе.
Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх.
     Хозяин был в  кабинете и  стоял у своего письменного стола в щегольском
расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в
белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди.
     - Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая
Павла, - давно ли вы в Петербурге?
     - Сегодня только приехал.
     - Ну,  благодарю, что посетили меня, - и он еще раз пожал у Павла руку.
- Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare?*
     ______________
     * Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.).

     - Non, merci,* - отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до
дела.  -  Я приехал с просьбой к вам,  полковник,  - начал он, не откладывая
времени.
     ______________
     * Нет, благодарю (франц.).

     - К вашим услугам, - отвечал Абреев.
     - Я  жил  в  деревне и  написал там два рассказа,  из  которых один был
недавно напечатан,  а  другой представлен в  цензуру,  но  оба их,  говорят,
теперь захватили и  за  мной  послали фельдъегеря,  чтобы арестовать меня  и
привезти сюда, в Петербург.
     - Фельдъегеря? - переспросил его Абреев.
     - Говорят.
     - Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского?
     - Ни с кем!
     Абреев встал и  прошелся несколько раз  по  комнате;  его красивое лицо
приняло какое-то недовольное и грустное выражение.
     - Все мое преступление состоит в том,  -  продолжал Вихров,  -  что я в
одном моем романе отстаивал бедных наших женщин,  а в другом -  бедных наших
мужиков.
     - А!  -  произнес многозначительно полковник.  -  Ну,  этого,  впрочем,
совершенно достаточно,  чтобы подпасть обвинению, - время теперь щекотливое,
- прибавил он,  а сам встал и притворил дверь из кабинета.  - Эти господа, -
продолжал он,  садясь около Вихрова и говоря почти шепотом,  -  господа эти,
наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! - повторил
он, ударив себя по коленке.
     Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него.
     - Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за
что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать?
     - С  великою готовностью!  -  подхватил Абреев.  -  Сегодня же  узнаю и
уведомлю вас.
     - Здесь, говорят, ужас что такое происходит!
     - Д-да!  -  подхватил протяжно и  Абреев.  -  Все зависит это от нашего
малого понимания вещей...  Я  буду так говорить прямо:  я обязан тем,  что я
теперь есть,  а не то,  что чем бы я должен быть -  решительно случаю.  Мать
моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному
поручению послали в  Париж...  Когда я  приехал туда и  по  службе сошелся с
разными людьми,  то  мне стыдно стало за  самого себя и  за свои понятия:  я
бросил всякие удовольствия и  все  время  пребывания моего  в  Париже читал,
учился,  и теперь,  по крайней мере,  могу сказать, что я человек, а не этот
вот мундир.
     - Но зато теперь вам,  полковник,  я думаю, тяжело жить в этой среде? -
заметил ему Вихров.
     - Нет;   во-первых,   меня   успокаивает  сознание  моего  собственного
превосходства;  во-вторых,  я служу потому только,  что все служат. Что же в
России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от
меня  чего-нибудь  противного  моей  совести;   но  заставь  меня  хоть  раз
что-нибудь сделать,  я  сейчас же выхожу в отставку.  (Картавленья нисколько
уже было не слыхать в произношении полковника.)
     - Стало быть,  я могу надеяться на ваше участие?  -  сказал Вихров, уже
вставая.
     - Все,  что от меня только зависит!  -  подхватил полковник.  - Однако,
attendez,  mon cher*, прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко
мне отобедать.
     ______________
     * подождите же, мой друг (франц.).

     Вихров поклонился в знак согласия и благодарности.
     - Потом-с,  -  продолжал Абреев, - я, конечно, подыму все мои маленькие
ресурсы,  чтобы узнать,  в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее,
может быть,  мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому,
нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых,  которых вы тоже поднимете в поход за
себя?
     - У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге - Плавин!
     -