ов.
     - Что угодно? Повидаться с тобой пришла. Что, надолго ли сюда приехал?
     - Завтра еду,  -  отвечал Вихров и  дал  себе клятву строжайшим образом
приказать Михайле ни под каким видом не принимать г-жи Огаркиной.
     - Ну,  если завтра,  так это еще ничего.  Я бы и не знала, да сынишко у
меня гимназист был в театре и говорит мне: "В театре, говорит, маменька, был
сочинитель Вихров и  в  ложе сидел у губернатора!" Ах,  думаю,  сокол ясный,
опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала.
     Вихров на все это молчал.
     - Губернатор-то,  видно,  знакомый тебе, приятель, что ли? - продолжала
становая расспрашивать.
     - Знакомый, - отвечал Вихров угрюмо.
     - Ну,  так вот что,  он вытурил мужа моего вон. Попроси, чтобы он опять
взял его на службу.
     - Никакого права я не имею просить его ни о ком и ни о чем,  -  отвечал
Вихров.
     - Да полно!  Что за пустяки,  никакого права не имею!  Что у  тебя язык
отломится от слова-то, что ли?.. Неужели и в самотко не попросишь?
     - И в самом деле не попрошу.
     - За это тебе бог самому счастья-то не даст в жизни;  смотри-ка,  какой
старый-престарый стал.
     Вихров молчал.
     - Нам с мужем пить-есть нечего,  -  без шуток!  -  продолжала становая,
думая этим его разжалобить.
     Но Вихров продолжал молчать.
     - Что  он  других-то  становых терпит?  Разве они лучше мужа-то  моего?
Попроси, сделай милость, душенька!
     - Не  стану я  просить,  отвяжитесь вы  от меня!  -  крикнул,  наконец,
Вихров, окончательно выведенный из себя.
     - Ну,  паря,  люди  ныне  стали,  -  продолжала становая,  но  уходить,
кажется, все-таки не думала.
     - Михайло, - крикнул Вихров, - дай мне шубу и палку, я сейчас пойду.
     - Куда же это идешь?  - спросила становая, несколько уже и сконфуженная
таким оборотом дела.
     - Куда нужно,  - отвечал тот, проворно надевая шинель и уходя из своего
номера.
     - Так не скажешь губернатору? - крикнула ему вслед становиха.
     - Нет,  не  скажу!  -  отвечал Вихров,  садясь  на  первого попавшегося
извозчика, и велел себя везти, куда только он хочет.
     - Тьфу,  окаянный человек!  -  проговорила становиха и  пошла,  как  бы
несолоно хлебав, по тротуару.
     К вечеру,  впрочем, в герое моем поутихла злоба против нее, так что он,
приехав к  Абрееву,  рассказал тому в  комическом виде всю эту сцену и  даже
прибавил:
     - Действительно, я думаю, другие становые не лучше же его!
     - Во-первых,  все-таки получше, а во-вторых, супруг таких не имеют, так
что они в стану вдвоем управляли и грабили!
     Вихров ничего не нашелся возражать против этого.  Абреев потом,  как бы
вспомнив что-то такое, прибавил:
     - Ко  мне  сейчас  почтмейстер заезжал и  привез  письмо на  ваше  имя,
которое  прислано  до  востребования;  а  потом  ему  писало  из  Петербурга
начальство его, чтобы он вручил его вам тотчас, как вы явитесь в город.
     Вихров догадался,  что  письмо это было от  Мари;  он  дрожащими руками
принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему:

     "Мой дорогой друг!  Я  выдержала первую сцену свидания с известным тебе
лицом -  ничего,  выучилась притворяться и  дольше быть и  не видеть тебя не
могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет.
                                                                 Твоя Мари".

     - Вероятно,  приятное письмо?  - спросил Абреев, видя, что лицо Вихрова
заблистало восторгом.
     - Очень! Завтра я еду в Петербург.
     - Зачем же так скоро? Погостите еще у нас.
     - Нет,  мне  нужно получить там довольно значительные деньги и  сделать
некоторые распоряжения по своему имению, - болтал что-то такое Вихров, почти
обезумевший от радости.
     Ему  казалось,  что  все  страдания его  в  жизни  кончились и  впереди
предстояла только  блаженная жизнь  около  Мари.  Он  нарочно просидел целый
вечер у Абреева, чтобы хоть немного отвлечь себя от переживаемой им радости.
Абреев, напротив, был если не грустен, то серьезен и чем-то недоволен.
     - Завидую вам, что вы едете в Петербург, - проговорил он.
     - Что же, надоела, видно, провинциальная жизнь? - спросил Вихров.
     - Не  то  что жизнь провинциальная,  но эта служба проклятая,  -  какое
обстоятельство у меня вышло: этот вот мой правитель канцелярии, как сами вы,
конечно,  заметили,  человек умный и  образованный,  но  он писать совсем не
умеет; пустой бумажонки написать не может.
     - Он не привык еще, вероятно, к тому.
     - Нет,  не то что не привык,  а просто у него голова мутна: напичкает в
бумагу и  того и  сего,  а что сказать надобно,  того не скажет,  и при этом
самолюбия громаднейшего;  не  только уж  из  своих подчиненных ни  с  кем не
советуется,  но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает
мне на это грубостями.
     - Что же вам с ним церемониться, перемените его.
     - Не могу я этого сделать,  -  отвечал Абреев,  - потому что я все-таки
взял его из  Петербурга и  завез сюда,  а  потом кем я  заменю его?  Прежних
взяточников я  брать не хочу,  а  молодежь,  -  вот видели у  меня старушку,
которая жаловалась мне,  что сын ее  только что не бьет ее и  требует у  ней
состояния,  говоря,  что  все имения должны быть общие:  все они в  таком же
роде;  но  сами  согласитесь,  что  с  такими  господами делать какое-нибудь
серьезное дело - невозможно!
     Вихров грустно усмехнулся.
     - Удивительное дело,  какой у нас все безобразный характер принимает, -
проговорил он.
     - Да,  а  в то же время,  -  подхватил Абреев,  -  мы имеем обыкновение
повально обвинять во всем правительство;  но что же это такое за абстрактное
правительство,   скажите,  пожалуйста?  Оно  берет  своих  агентов  из  того
общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они
таковыми же были и  в частной своей жизни,  и поэтому обществу нечего кивать
на Петра,  надобно посмотреть на себя,  каково оно!  Я вот очень желаю иметь
умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я
их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях.
     Вихров был почти согласен с Абреевым.
     При  прощании он  просил  его  передать поклон Кнопову,  председателю и
Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть.
     - А желаете с женой проститься? - спросил его уже сам Абреев.
     - О,   непременно!   -  воскликнул  Вихров,  совершенно  и  забывший  о
существовании m-me Абреевой.
     Абреев провел его на половину своей супруги.
     - Что прикажете сказать от вас Петербургу? Не скучаете ли вы? - спросил
Вихров губернаторшу, чтобы что-нибудь ей сказать.
     - Нет,  не скучаю!  Кланяйтесь от меня Петербургу,  - как-то простонала
она.
     - Она везде жить может!  -  подхватил Абреев,  и горькая усмешка как бы
невольно промелькнула на его красивом лице.


                                    XII

                              ГЕНЕРАЛ ЭЙСМОНД

     Вихров,  по приезде своем в Петербург,  сейчас же написал Мари письмо и
спрашивал ее, когда он может быть у них. Мари на это отвечала, что она и муж
ее очень рады его видеть и просят его приехать к ним в,  тот же день часам к
девяти вечера, тем более, что у них соберутся кое-кто из их знакомых, весьма
интересующиеся с  ним познакомиться.  Из слов Мари,  что она и  муж ее очень
рады  будут его  видеть,  Вихров понял,  что  с  этой  стороны все  обстояло
благополучно;  но какие это были знакомые их,  которые интересовались с  ним
познакомиться,  этой  фразы он  решительно не  понял!  Надобно сказать,  что
Эйсмонд  так  же,  как  некогда на  Кавказе,  заслужил и  в  Севастополе имя
храбрейшего  генерала;   больной  и   израненный,   он   почти   первый   из
севастопольских героев  возвратился в  Петербург.  Общество  приняло  его  с
энтузиазмом: ему давали обеды, говорили спичи; назначен он был на покойное и
почетное место,  получил большую аренду. Все это сильно утешало генерала. Он
нанял,  как  сам  выражался,  со  своей  Машурочкою,  отличную  квартиру  на
Английской набережной и установил у себя jours fixes*. Вечер, на который они
приглашали Вихрова, был именно их установленным вечером. Когда тот приехал к
ним,  то застал у  них несколько военных в  мундирах и  несколько штатских в
черных фраках и в безукоризненном белье.  Все они стояли кучками и,  с явным
уважением к дому,  потихоньку разговаривали между собой.  В гостиной Вихров,
наконец,  увидел небольшую,  но довольно толстенькую фигуру самого генерала,
который сидел на покойных,  мягких креслах,  в расстегнутом вицмундире,  без
всяких орденов, с одним только на шее Георгием за храбрость. Рукав на правой
руке  у  него  был  разрезан и  связан ленточками.  Узнав  Вихрова,  Эйсмонд
радостно воскликнул:
     ______________
     * приемные дни для гостей (франц.).

     - А, мой милейший родственничек, здравствуйте!
     Мари только последнее время довольно ясно объяснила ему,  что Вихров им
родственник, и даже очень близкий, - по Есперу Иванычу.
     - Супруга моя целый месяц у вас прогостила! - продолжал генерал.
     - Д-да! - протянул Вихров.
     Мари прогостила у него два с половиною месяца; но генералу, видно, было
сказано, что только месяц.
     Вслед за тем вбежал Женичка и бросился обнимать Вихрова.
     - Здоров ли, дядя, Симонов? - спросил он прежде всего.
     - Здоров, - отвечал ему тот.
     Мари,  тоже  вышедшая в  это  время из  задних комнат,  увидав Вихрова,
вскрикнула даже немного, как бы вовсе не ожидая его встретить.
     - Ах, Поль! Это ты! Здравствуй! - говорила она и, видимо, старалась, по
своей прежней манере,  относиться к нему, как к очень еще молодому человеку,
почти что мальчику; но сама вместе с тем была пресконфуженная и пресмешная.
     Вихров уселся около генерала,  а  Женичка встал около дяди и даже обнял
было его, но Евгений Петрович почему-то не позволил ему тут оставаться.
     - Нечего тебе здесь делать, ступай, ступай! - проговорил он ему.
     - Но, папа, я хочу тут быть! - сказал ребенок капризно.
     - После тут побудешь, ступай! - повторил отец уже строго.
     Женичка нехотя отошел от них.
     Евгений Петрович сейчас же обратился к Вихрову,  и обратился с каким-то
таинственным видом:
     - Жена мне сказывала, что вы были тяжко больны!
     - Очень!  -  отвечал тот,  не догадываясь еще,  к  чему может клониться
подобный разговор.
     - И по лицу видно:  ужасно похудели и постарели,  - продолжал генерал с
участием.
     - Я и до сих пор еще нехорошо себя чувствую, - отвечал Вихров.
     - Что мудреного,  что мудреного,  -  произнес генерал и впал в какое-то
раздумье.
     - А  вы  сильно были  ранены?  -  спросил его  Вихров после  некоторого
молчания.
     Генерал усмехнулся.
     - Три раза,  канальи,  задевали,  сначала в ногу,  потом руку вот очень
сильно раздробило,  наконец,  в животе пуля была; к тяжелораненым причислен,
по первому разряду,  и если бы не эта девица Прыхина, знакомая ваша, пожалуй
бы, и жив не остался: день и ночь сторожила около меня!.. Дай ей бог царство
небесное!.. Всегда буду поминать ее.
     - А разве она померла?.. - воскликнул Вихров.
     - Как же-с!..  Геройского духу была девица!..  И нас ведь,  знаете,  не
столько  огнем  и  мечом  морили,   сколько  тифом;  такое  прекрасное  было
содержание и помещение...  ну, и другие сестры милосердия не очень охотились
в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: "Буду, говорит, служить
русскому солдату",  -  и в три дня,  после того как пить дала,  заразилась и
жизнь покончила!..
     Вихров слушал генерала, потупив голову.
     - Жена мне еще сказывала, - продолжал между тем Евгений Петрович, опять
уж таинственно и  даже наклонясь к  уху Вихрова,  -  что вас главным образом
потрясло нечаянное убийство одной близкой вам женщины?
     - Д-да! - протянул опять Вихров.
     - И что же,  вы привязаны к ней были серьезно или только,  знаете,  это
была одна шалость? - продолжал расспрашивать Эйсмонд.
     - Нет, это была очень серьезная привязанность, - отвечал Вихров, поняв,
наконец,  зачем обо всем этом было сообщено генералу и  в каком духе надобно
было отвечать ему.
     - Маша мне так и говорила; но ведь у вас, мне сказывали, тоже кой-какие
отношения были и с госпожой Фатеевой?
     - Это уж давно кончилось, - сказал Вихров.
     - Так это, значит, потом?
     - Потом, - отвечал Вихров.
     - Я  воображаю,  как  эта  смерть,  да  еще нечаянная,  должна была вас
поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие!
     И генерал почти с презрением указал на свою раненую руку.
     Вихров молчал;  ему как-то уж сделалось совестно слушать простодушные и
доверчивые речи воина.
     В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми людьми, из которых один
был штатский, а другой военный.
     - Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, -
говорила она  Вихрову,  не  глядя на  него и  показывая на  стоявших за  ней
молодых людей, а сама по-прежнему была пресмешная.
     - Ваши  произведения делают  такой  фурор,  -  начал  штатский  молодой
человек, носящий, кажется, фамилию Кругера.
     - Я  всегда не  могу  оторваться,  когда начну читать какую-нибудь вашу
вещь, - подхватил и военный - Сивцов.
     Вихров,  по наружности,  слушал эти похвалы довольно равнодушно,  но, в
самом деле,  они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор
с  молодыми людьми,  из  которого узнал,  что  оба они были сами сочинители;
штатский писал статьи из политической экономии, а военный - очерки последней
турецкой войны,  в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым
выражениям молодых людей,  Вихров уже не сомневался,  что оба они были самые
невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.
     - Ты будешь сегодня в карты играть? - спросила она.
     - Буду! - отвечал он.
     - Господа,  хотите играть в  карты?  -  отнеслась Мари  к  двум пожилым
генералам,  начинавшим уж и позевывать от скуки;  те,  разумеется,  изъявили
величайшую готовность.  Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала
это, чтобы иметь возможность поговорить посвободней с Вихровым, но это ей не
совсем удалось,  потому что в зало вошел еще новый гость,  довольно высокий,
белокурый, с проседью мужчина, и со звездой.
     Вихрова точно кольнуло что-то неприятное в сердце -  это был Плавин. Он
гордо раскланялся с некоторыми молодыми людьми и прямо подошел к хозяину.
     - Вашему превосходительству мой  поклон!  -  произнес он  ему  каким-то
почти обязательным тоном.
     - Очень рад вас видеть,  очень рад! - произнес, в свою очередь, радушно
Евгений Петрович,  привставая немного и пожимая Плавину руку,  который вслед
за тем сейчас же заметил и Вихрова.
     - Боже мой,  кого я вижу!  -  произнес он,  но тоже покровительственным
тоном. - Выпустили, наконец, вас, освободили?
     - Освободили, - отвечал ему насмешливо Вихров.
     - Но что вы, однако, там делали? - продолжал Плавин.
     - Служил, работал по службе.
     - Работали?  -  переспросил Плавин,  поднимая как бы в  удивлении вверх
свои брови.
     - Работал!..  Наград вот только и звезд,  как вы, никаких не получал, -
отвечал Вихров.
     - О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а
вы, поэты, можете их срывать с неба! - произнес Плавин и затем, повернувшись
на своих высоких каблуках, стал разговаривать с Мари.
     - В пятницу-с я был в театре, прослушал божественную Бозио{428} и думал
вас там встретить, - начал он.
     - Я почти не бываю в опере, - отвечала ему Мари довольно сухо.
     - Если не  для оперы,  то,  по крайней мере,  для ваших знакомых вам бы
следовало это делать,  чтобы им  доставить удовольствие иногда встречаться с
вами! - проговорил Плавин.
     - Я не имею таких знакомых, - сказала Мари.
     - Как  знать,  как знать!..  -  произнес Плавин,  ударяя себя шляпой по
ноге.
     Вихров очень хорошо видел, что бывший приятель его находился в каком-то
чаду  самодовольства,  -  но  что  ж  могло  ему  внушить  это?  Неужели чин
действительного статского советника и станиславская звезда?
     - Чем этот господин так уж очень важничает?  -  не утерпел он и спросил
Мари, когда они на несколько минут остались вдвоем.
     - Ах,  он теперь большой деятель по всем этим реформам, - отвечала она,
- за  самого передового человека считается;  прямо  министрам говорит:  "Вы,
ваше высокопревосходительство,  я  настолько вас уважаю,  не  позволите себе
этого сделать!"
     Вихров усмехнулся.
     - Но он все-таки холоп в  душе,  -  я  ему никак не поверю в  том!..  -
воскликнул он. - Потому что двадцать лет канцелярской службы не могут пройти
для  человека безнаказанно:  они  непременно приучат его  мелко думать и  не
совсем благородно чувствовать.
     - Еще бы!  -  подхватила и Мари. - Он просто, как умный человек, понял,
что пришло время либеральничать,  и либеральничает;  не он тут один, а целая
фаланга их:  точно флюгера повертываются и становятся под ветер - гадко даже
смотреть!
     За ужином Плавин повел себя еще страннее: два пожилые генерала начали с
Евгением  Петровичем разговаривать о  Севастополе.  Плавин  некоторое  время
прислушивался к ним.
     - А  что,  ваше  превосходительство,  Кошка{429} этот  -  очень храбрый
матрос?  -  спросил он Эйсмонда как бы из любопытства, а в самом деле с явно
насмешливою целью.
     Евгений Петрович ничего этого, разумеется, не понял.
     - Тут не один был Кошка,  -  отвечал он простодушно,  - их, может быть,
были  сотни,   тысячи!..   Что  такое  наши  солдатики  выделывали.   -  уму
невообразимо;  иду я  раз около траншеи и  вижу,  взвод идет с этим покойным
моим капитаном с вылазки,  слышу -  кричит он:  "Где Петров?.. Убит Петров?"
Никто не знает;  только вдруг минут через пять,  как из-под земли,  является
Петров.  "Где был?" -  "Да я,  говорит,  ваше высокородие,  на место вылазки
бегал, трубку там обронил и забыл". А, как это вам покажется?
     Старые  генералы при  этом  только с  удовольствием качнули друг  другу
головами и приятно улыбнулись.
     - Храбрость,  конечно,  качество весьма почтенное!  -  опять вмешался в
разговор Плавин.  -  Но  почему же так уж и  трусливость презирать;  она так
свойственна всем людям благоразумным и не сумасшедшим...
     - Трусов за то презирают-с,  -  отвечал Эйсмонд с ударением, - что трус
думает и  заботится только об  себе,  а  храбрый -  о  государе своем  и  об
отечестве.
     - Но  неужели  же,  ваше  превосходительство,  вам  самому  никогда  не
случалось струсить? - возразил ему Плавин.
     - Что вы называете трусить?  - возразил ему, в свою очередь, Эйсмонд. -
Если  то,  чтобы  я  избегал каких-нибудь  опасных поручений,  из  страха не
выполнял приказаний начальства,  отступал,  когда можно еще  было  держаться
против неприятеля,  -  в  этом,  видит бог и  моя совесть,  я никогда не был
повинен;   но  что  неприятно  всегда  бывало,  особенно  в  этой  проклятой
севастопольской жарне:  бомбы нижут вверх,  словно ракеты на фейерверке, тут
видишь кровь,  там мозг человеческий,  там стонут, - так не то что уж сам, а
лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая, что
тут происходит.
     - Ну,  а что это,  -  начал опять Плавин, - за песня была в Севастополе
сложена: "Как четвертого числа нас нелегкая несла горы занимать!"{430}
     Эйсмонд этими словами его уже и обиделся.
     - Песни можно сочинять всякие-с!..  -  отвечал он ему с ударением.  - А
надобно самому тут быть и понюхать,  чем пахнет.  Бывало, в нас жарят, как в
стадо баранов,  загнанное в загородь,  а нам и отвечать нечем,  потому что у
нас пороху зерна нет; тут не то что уж от картечи, а от одной злости умрешь.
     Во  всем этом разговоре Плавин казался Вихрову противен и  омерзителен.
"Только в  век самых извращенных понятий,  -  думал почти с бешенством герой
мой,  -  этот  министерс