он  выпил его.  Макар Григорьев выпил его и
повеселел немного.
     - Очень мне любопытно,  -  начал Марьеновский, осматривая тонкого сукна
поддевку на Макаре Григорьеве,  его плисовые штаны и сапоги с раструбами,  -
каким  образом  наши  мужички  из  простых,  например,  работников  делаются
подрядчиками, хозяевами?
     - Да разве все делаются подрядчиками? - спросил его как-то строго Макар
Григорьев.
     - Не все, однако очень многие!
     - И не многие, потому это выходит человеку по рассудку его, а второе, и
по поведенью;  а у нас разве много не дураков-то и не пьяниц!.. Подрядчик! -
продолжал Макар Григорьев,  уж немного восклицая.  - Одно ведь слово это для
всех -  "подрядчик",  а в этом есть большая разница:  как вот тоже и "купец"
говорят;  купец есть миллионер,  и купец есть -  на лотке кишками протухлыми
торгует.
     - Но  я  не  это бы  желал знать,  а  вот этот переход из  работников в
хозяева, - толковал ему Марьеновский.
     - Понимаю я, что вы мне толкуете! - возразил Макар Григорьев.
     Ванька в это время подал ему еще пунш.
     - Что  больно часто,  поди,  не  надо -  пей  сам!  -  сказал ему Макар
Григорьев.
     Ванька вышел и действительно выпил всю чашку залпом сам.
     - В  люди у нас из простого народа выходят тоже разно,  и на этом деле,
так  надо сказать,  в  первую голову идет мошенник и  плут мужик!  Вот  его,
попервоначалу, в десятники произведут, вышлют там к какому-нибудь барину или
купцу на работу,  он и  начнет к  давальцам подделываться:  материалу ли там
какого купить им  надо,  -  сбегает;  неряженную ли работу какую им желается
сделать,  -  он  сейчас велит ребятам потихоньку от хозяина исполнить ее.  А
барину этому или купцу -  и любо!.. "Ах, братец, следующую работу тебе отдам
на подряд!" - и точно что даст. Он тут его помаленьку и греет, и бывало так,
что в  год или два состоянье себе составляли.  Это,  по-моему,  самый подлый
народ, потому он не делом берет, а словами только и поклонами низкими!
     На  этом  месте  Ванька снова  подал Макару Григорьеву третий уж  пунш,
ожидая, что, может быть, он и от того откажется, но тот не отказался.
     - Да изволь,  изволь, выпью уже, что с тобой делать! - проговорил Макар
Григорьев и выпил.
     Но  Ванька это  дело  для  себя поправил,  он  спросил у  официанта еще
четвертый стакан пунша, и этот уже не понес в гостиную, а выпил его в темном
коридоре сам.
     - Второй  сорт  нашего  брата,  выскочки,  -  это  которые своего брата
нагреют!  Вот  тоже  этак,  как  и  купец,  что  протухлыми кишками торгует,
поделывает маленькие делишки и  подъедет он потом к своему брату -  богатому
подрядчику.  "Ах,  там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя
вечно  богу  молить,  -  возьмем подряд  вместе!"  А  подряд ему  расхвалит,
расскажет ему  турусы на  колесах и  ладит так,  чтобы выбрать какого-нибудь
человека со слабостью,  чтобы хмелем пошибче зашибался;  ну,  а ведь из нас,
подрядчиков, как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница
был,  и  сидит это он в  трактире,  ломается,  куражится перед своим младшим
пайщиком... "Я-ста, говорит, хощу - тебя обогащу, а хощу - и по миру пущу!",
- а  глядишь,  как концы-то с концами придется сводить,  младший-то пайщик и
оплел старшего тысяч на пять,  на десять,  и  что у нас тяжбы из-за того,  -
числа несть!
     - Ну-с,   а  теперь  третий  сорт?   -   спросил  Марьеновский,   очень
заинтересованный всем этим рассказом.
     - А  третий  сорт:  трудом,  потом  и  кровью  христианской выходим мы,
мужики,  в  люди.  Я  теперича вон в сапогах каких сижу,  -  продолжал Макар
Григорьев,  поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу,  -  в
грязи вот их  не мачивал,  потому все на извозчиках езжу;  а  было так,  что
приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы:
бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому
- я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
     - Как же вы,  однако,  после разбогатели?  - спросил уже Замин, почти с
благоговением все время слушавший Макара Григорьева.
     - Разбогател я,  господин мой  милый,  смелостью своей:  вот  этак тоже
собакой-то  бегаючи по  Москве,  прослышал,  что князь один на Никитской два
дома строил;  я  к нему прямо,  на дворе его словил,  и через камердинера не
хотел об себе доклад делать.  "Ваше сиятельство, говорю, у вас есть малярная
работа?"  -  "У меня,  говорит,  братец,  она отдана другому подрядчику!"  -
"Смету,  говорю, ваше сиятельство, видеть на ее можно?.." - "Можно, говорит,
- вот,  говорит,  его расчет!" Показывает;  я гляжу -  дешево взял!  "За эту
цену,  ваше сиятельство,  говорю,  сделать нельзя".  -  "Ну,  говорит,  тебе
нельзя,  а ему можно!" - "Да, говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы
вот что, говорю, один дом отдайте тому подрядчику, а другой мне; ему платите
деньги,  а  я  пока стану даром работать;  и  пусть через два года,  что его
работа покажет,  и  что моя,  и тогда мне и заплатите,  сколько совесть ваша
велит  вам!"  Понравилось это  барину,  подумал он  немного...  "Хорошо",  -
говорит.  Начали мы работать:  тот маляр на своем участке,  а я на своем,  а
наше малярное дело -  тоже хитрее и лукавее его нет!  Окно можно выкрасить в
два рубли и в полтинник.  Вижу, мой товарищ взял за окно по полтора рубли, а
красит его как бы в полтинник.  Я,  проходя мимо,  будто так нечаянно схвачу
ведерко их с краской,  вижу -  легонько: на гуще, знаете, а не на масле; а я
веду так,  что где уж шифервейс{43}, так шифервейс и идет. Покончили мы наше
дело:  пошел подрядчик мой с деньгами,  а я без копейки... Только, братец, и
году не  прошло,  шлет за мной князь!..  "Ах,  бестия,  шельма,  ругает того
маляра, перепортил всю работу; у тебя, говорит, все глаже и чище становится,
как стеклышко,  а  у того все уж облезло!" И пошел я,  братец,  после того в
знать великую;  дворянство тогда после двенадцатого года шибко строилось,  -
ну, тут уж я и побрал денежек, поплутовал, слава тебе господи!
     - Ну,  а ведь заботна тоже этакая жизнь,  Макар Григорьевич? - произнес
опять с благоговением Замин.
     - Да, позаботливей маленько вашей барской жизни!.. Я с пятидесяти годов
только стал ночи спать,  а  допрежь того все,  бывало,  подушки вертятся под
головой;  ну,  а тут тоже деньжонок-то поприобрел и стар тоже уж становлюсь.
"Ну,  так думаешь, прах побери все!" - и спишь... Вот про царей говорят, что
царям больно жизнь хороша,  а  на-ка,  попробуй кто,  -  так не  понравится,
пожалуй:  руками-то и ногами глину месить легче, чем сердцем-то о каком деле
скорбеть!  Отчего и пьем мы все подрядчики... чтобы дух в себе ободрить... а
то уж очень сумнительно и опасно, как об делах своих раздумывать станешь.
     - Да в чем же сумнительно-то может быть в делах? - спросил Вихров.
     - А в том,  что работу-то берешь,  -  разве знаешь, выгодна ли она тебе
будет или нет,  -  отвечал Макар Григорьев, - цены-то вон на материал каждую
неделю меняются,  словно козлы по горам скачут,  то вверх,  то вниз... Народ
тоже  разделывать станешь:  в  зиму-то  он  придет к  тебе с  деревенской-то
голодухи,  -  поведенья краше всякой девушки и  за жалованье самое нестоящее
идет; а как только придет горячая пора, сейчас прибавку ему давай, и задурит
еще,  пожалуй.  Иной раз спешная казенная работа с неустойкой,  а их человек
десять из артели-то загуляют;  я уже кажинный раз только и молю бога,  чтобы
не  убить мне кого из них,  до того они в  ярость меня вводят.  Потом осень,
разделка им начнется:  они все свои прогулы и нераденье уж и забыли, и давай
только ему денег больше и помни его услуги;  и тут я,  -  может быть,  вы не
поверите, - а я вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю; и не
то,  чтобы мне денег жаль, - прах их дери, я не жаден на деньги, - а то, что
никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь!
     В это время Ванька принес Макару Григорьеву еще пуншу.
     - Да что ты,  паря, разугощался меня очень, не хочу я! - проговорил тот
наконец с некоторым уже удивлением.
     - Что ты все носишь ему, он не хочет! - сказал наконец и барин Ваньке.
     - Слушаю-с,  -  отвечал тот  и  только что еще вышел из  гостиной,  как
сейчас же,  залпом,  довольно горячий пунш влил себе в горло, но этот прием,
должно  быть,  его  сильно озадачил,  потому что,  не  дойдя  до  кухни,  он
остановился в  углу в  коридоре и несколько минут стоял,  понурив голову,  и
только все плевал по сторонам.
     - Он,  должно быть,  тебя ужасно боится и уважает,  что так угощает!  -
сказал Вихров Макару Григорьеву.
     - А черт его знает! - отвечал тот. - И вот тоже дворовая эта шаварда, -
продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, - все завидует
теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им - нет. "Вы, говорит, живете как
вольные,  а мы -  как каторжные".  -  "Да есть ли, говорю, у вас разум-то на
воле жить: - ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так,
по-моему, ей взнузданной и околевать приходится".
     - Но человек-то все-таки поумней лошади,  -  привыкнет и  к другому,  -
возразил ему Вихров.
     - Ну,  нескоро тоже,  вон у  дедушки вашего,  -  не то что этакой дурак
какой-нибудь, а даже высокоумной этакой старик лакей был с двумя сыновьями и
все жаловался на барина,  что он уже стар,  а барин и его, и его сыновей все
работать заставляет,  - а работа их была вся в том, что сам он после обеда с
тарелок барские кушанья подъедал,  а  сыновья на передней когда с  господами
выедут...  Дедушка ваш... форсун он этакий был барин, рассердился наконец на
это,  призывает его к себе: "На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим
вольную;  просьба моя одна к  тебе,  -  не  приходи ты больше ко мне назад!"
Старик и сыновья ликуют;  переехали сейчас в город и заместо того,  чтобы за
дело какое приняться,  -  да,  пожалуй, и не умеют никакого дела, - и начали
они пить,  а сыновья-то,  сверх того,  начали батьку бить: давай им денег! -
думали, что деньги у него есть. Делать нечего, старик вплакался, пошел опять
к барину: "Возьми, батюшка, назад, не дай с голоду умереть!" Вот оно воля-то
что значит!
     Официант в это время повестил гостей и хозяина,  что ужин готов. Вихров
настоял,  чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик
очень уж сконфузился,  однако сел.  Ваньку так это обидело,  что он не пошел
даже и к столу.
     - Стану  я  всякой  свинье служить,  -  говорил он,  продолжая стоять в
коридоре и  отплевываясь по  временам.  Макар Григорьев между тем очень умно
вел с господами разговор.
     - А знаешь ли ты, Макар Григорьевич, - спросил его уже Неведомов, - что
барин твой - сочинитель и будет за это получать славу и деньги?
     - Никак нет-с, не слыхал того, - отвечал Макар Григорьев с прибавлением
но.
     - Но ты знаешь, что такое сочинитель? - спросил Вихров.
     - Книги который сочиняет?
     - Ну да, книги и журналы. Ты журналы видал?
     - Видал-с в трактирах, но не глядывал в них. Мы больше газеты смотрим -
потому те  нам  нужней:  объявления там разные и  всякие есть...  Что же  вы
сочинять будете изволить? - спросил он потом Вихрова.
     - А вот я буду сочинять и описывать хоть твою, например, жизнь.
     Макар Григорьев усмехнулся на это.
     - Да словно бы любопытства-то в том нисколько не будет.
     - Любопытное,  мой милый,  состоит не в том,  что описывается, а в том,
как описывается, - произнес Вихров.
     - Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас,
мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни
только,  как я понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы -
все это пустяки, никогда ничего того не было.
     - Самого-то  Ивана-царевича не  было,  но  похожий на него какой-нибудь
князь на Руси был;  с него вот народ и списал себе этот тип!  - вздумал было
втолковать Макару Григорьеву Замин.
     - Как же он был! - возразил ему тот. - Так, значит, он на Жар-птице под
небеса и летал?
     - Это не  то,  что летал,  а  представляется,  что князь этот такой был
молодец, что все мог сделать.
     - Что же все!  -  возразил Макар Григорьев.  - Никогда он не мог делать
того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь,
поговорка есть:  что сказка -  враль,  а песня -  быль, и точно: в песне вот
поют,  что "во саду ли,  в огороде девушка гуляла",  -  это быль: в огородах
девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу - враки.
     Пока шли все эти разговоры, ужин стал приближаться к концу; вдруг Макар
Григорьев встал со своего стула.
     - Осмелюсь я просить,  -  начал он,  обращаясь к Вихрову, - вам и вашим
приятелям поклониться винцом от меня.
     - Сделай милость!  - сказал Вихров. Он знал, что отказать в этом случае
- значило обидеть Макара Григорьева.
     - Я,  признаться,  еще  едучи  сюда,  захватил три  бутылочки клику,  и
официантам даже и подхолодить велел.
     - С  большим  удовольствием,  с  большим удовольствием выпьем  за  твое
здоровье, Макар Григорьев! - произнесли почти все в один голос.
     - А  так  бы  думал,  что  за  здоровье господина моего надо выпить!  -
отвечал Макар  Григорьев и,  когда  вино  было  разлито,  он  сам  пошел  за
официантом и  каждому гостю кланялся,  говоря:  "Пожалуйте!" Все чокнулись с
ним,  выпили и  крепко пожали ему руку.  Он кланялся всем гостям и тотчас же
махнул официантам,  чтоб они подавали еще.  Когда вино было подано,  он взял
свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову.
     - Господин вы наш и повелитель,  позвольте вам пожелать всякого счастья
и  благополучья на все дни вашей жизни и  позвольте мне напутствие на дорогу
сказать.  Извините меня, господа, - продолжал старик, уже обращаясь к прочим
гостям,  -  барин мой  изволил раз  сказать,  что  он  меня за  отца аки  бы
почитает;  конечно,  я,  может, и не стою того, но так, как по чувствам моим
сужу,  не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний. Поедете вы, сударь,
теперь в  деревню,  -  отнесся Макар  Григорьев опять  к  Вихрову,  -  ждать
строгости от вас нечего:  строгого господина никогда из вас не будет, а тоже
и поблажкой,  сударь,  можно все испортить дело.  Я так понимаю, что господа
теперь  для  нас  все  равно,  что  родители:  что  хорошо  мы  сделали,  им
долженствует похвалить нас,  худо -  наказать;  вот этого-то мы,  пожалуй, с
нашим барином и не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу
будете,  как пастырь - за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону,
ее плетью по боку надо хорошенько...  У мужика шкура толстая!  Надобно, чтоб
он чувствовал, что его наказывают.
     - Постараюсь следовать во всем твоим советам, - отвечал ему Вихров.
     Макар Григорьев снова раскланялся с  ним,  а  также и  со всеми прочими
гостями,  кланяясь каждому порознь.  Выпитое вино и ласковое с ним обращение
господ сделало из него совершенно galant homme*.
     ______________
     * Изысканно-вежливый человек (франц.).

     После ужина Вихров должен был  выехать.  Он  стал одеваться в  дорожное
платье.  Ванька давно уже был в новом дубленом полушубке и с мешком, надетым
через плечо на  черном глянцевитом ремне.  Благодаря выпитому пуншу он  едва
держался на ногах и  сам даже выносить ничего не мог из вещей,  а позвал для
этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему:  "Ну, ну, выноси; тебе
заплатят;  не даром!" Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал
головой,  и  когда  Ванька подошел было  проститься к  нему  и  хотел с  ним
расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы.
     - Ну, ладно, прощай! - говорил он ему вместе досадливым и презрительным
голосом.
     Вихров ехал в огромнейших,  проходных до самого места пошевнях,  битком
набитых тюками с книгами, чемоданами с платьем, ящиком с винами.
     Неведомов провожал Вихрова со  слезами на глазах;  Марьеновский долго и
крепко жал ему руку;  а Петин и Замин,  а равно и Макар Григорьев,  пожелали
проводить его до заставы на извозчиках.


                                    VII

                            ПЕРВЫЕ ДНИ В ДЕРЕВНЕ

     Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и
поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за
большой  стол,  поставленный  посредине  комнаты.  На  полу  кабинета  всюду
расставлены были раскрытые,  но  не разобранные тюки с  книгами.  Сам Вихров
целые дни ходил в щеголеватом,  на беличьем меху,  халате:  дом был довольно
холодноват по  своей  ветхости,  а  зима  стояла в  самом разгаре.  В  саду,
видневшемся из окон кабинета,  снег доходил до половины деревьев,  и на всем
этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека,  но
даже  следа каких-нибудь животных -  собаки,  зайца.  Вихрову было  весело и
приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело.
Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока
не  кончит  всего  своего  романа.  Часу  в  двенадцатом  обыкновенно бывшая
ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а
молодая горничная,  весьма миловидная из  себя  девушка,  в  чистеньком и  с
перетянутой талией холстинковом платье,  на маленьком подносе несла ему этот
кофе;  и  когда  входила к  барину,  то  модно и  слегка кланялась ему:  вся
прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная.
     Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку,  но
никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею.
     - Поставь,  милая, тут, только подальше от бумаг, - говорил он ей и при
этом немножко даже конфузился.
     Горничная ставила кофе и  не уходила сейчас из кабинета,  а  оставалась
некоторое время тут  и  явно смотрела на  барина.  Павел начинал пить кофе и
продолжал работать.
     Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде
всего он решился перекрасить в  доме потолки,  оклеить новыми обоями стены и
перебить мебель.  В  местности,  где находилось Воздвиженское,  были всякого
рода мастеровые.  Вихров поручил их приискать Кирьяну,  который прежде всего
привел к барину худенького,  мозглявого,  с редкими волосами, мастерового, с
лицом почти помешанным и с длинными худыми руками,  пальцы которых он держал
немного согнутыми.
     - Живопись,  вот,  на потолке поправить привел-с, - сказал он, указывая
на мастерового.
     - Ты живописец? - спросил его Вихров.
     - Живописец!  -  отвечал мастеровой,  как-то осклабляясь и  поворачивая
совсем голову набок, точно кто его подернул.
     - Живописец настоящий,  - образа пишет, - повторил Кирьян, заметив, что
барин с недоверием смотрит на вновь приведенного.
     - Отчего ты на чужой стороне не живешь? - спросил его Вихров.
     - Так уж, не живу, - отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло.
     - Не живет, потому что - нездоровый человек, - пояснил Кирьян.
     - Нездоров я! - подтвердил и мастеровой.
     - Мне надобно только реставрировать живопись на потолке,  она вся есть,
- понимаешь?
     - Понимаю,  вижу,  -  отвечал мастеровой и  совсем уж  как-то  заморгал
глазами и  замотал головой,  так  что  Вихрову стало,  наконец,  тяжело  его
видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать.
     - Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный?
     - Нет,  этого нет  особенно,  -  отвечал Кирьян,  -  а  сроду уж  такой
странный.
     - А мастер хороший?
     - Мастер  отличный!   Из  этих  живописцев,   али  вот  из  часовщиков,
ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! -
объяснил Кирьян.
     Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил
их,  и с маленькой кисточкой в руках и с черепком,  в котором распущена была
краска,  взлез  туда  и,  легши