А чем он замечателен?
     - Забыла.
     Вихров ничего на  это  не  сказал,  но  заметно,  что  это немножко его
покоробило.
     "Что же это такое?" -  думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у
своего стола  и  как-то  механически заглядывающую в  развернутую перед  ней
книгу.  -  "Посмотрите,  -  продолжал он  рассуждать сам с  собой,  -  какая
цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая
складная и  недурная речь,  а  между тем все это не имеет под собою никакого
содержания;  наконец,  она  умна очень (Фатеева,  в  самом деле,  была умная
женщина),  не  суетна и  не  пуста по характеру,  и  только невежественна до
последней степени!.."
     Придумывая,  чтобы  как-нибудь все  это  поправить,  Павел с  месяц еще
продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики,  истории, географии; но,
замечая наконец,  что  Клеопатра Петровна во  время  этих  уроков  предается
совершенно иным мыслям и,  вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он
сказал ей прямо:
     - Нет, душа моя, поздно тебе учиться!
     - Поздно! - согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна.
     Вслед за  тем проводить с  нею все время с  глазу на  глаз Павлу начало
делаться и скучновато.
     - Я,  душа моя, с приятелями хочу повидаться, - сказал он ей однажды, -
но так как ты меня к ним не пустишь,  потому что тебе скучно будет проводить
вечер одной, то я позову их к себе!
     - Пожалуй, позови! - разрешила ему Фатеева.
     - Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, - сказал Павел.
     - Очень рада их посмотреть, - проговорила m-me Фатеева.
     Павел  на  другой же  день  обошел всех  своих друзей,  зашел сначала к
Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в
номерах,  но он,  как сам признался Павлу,  с  нею не видался.  Потом Вихров
пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и
двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
     В  день  вечера  Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и
причесалась как-то удивительно к лицу.
     - Вот это merci, merci, - говорил Павел, целуя ее.
     Ему   хотелось  и   приятно  было  погордиться  ею   перед  приятелями:
существенного недостатка ее,  состоящего в малом образовании, они, вероятно,
не заметят,  а  наружности она была прекрасной;  точно так же и перед ней он
хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их.
     Первый пришел Неведомов,  и  Фатеева,  увидев его в зале,  сначала было
испугалась.
     - Там какой-то шатающийся монах зашел, - сказала она, войдя к Павлу.
     - Нет,  это Неведомов,  -  произнес Вихров, так уже привыкший к костюму
приятеля,  что  забыл  даже  об  этом  предупредить  Клеопатру  Петровну.  -
Пожалуйте сюда, Николай Семенович! - закричал он Неведомову.
     Тот вошел к ним в гостиную.
     - Monsieur Неведомов,  madame  Фатеева,  -  сказал Павел,  и  Клеопатра
Петровна оприветствовала Неведомова уж  как  следует гостя  и  села  затем в
довольно красивой позе;  некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней
с ее лица.
     - Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться,
- начал как-то тяжеловато умный Неведомов.
     - Да,  я  так рада,  что мы переехали сюда,  -  отвечала тоже не совсем
впопад m-me Фатеева.
     - А что Марьеновский? - поспешил перебить их разговор Павел.
     - Он, вероятно, сейчас придет.
     - Очень рад, очень рад! - повторил Вихров.
     Он  знал,  что  Марьеновский своею  приличною  наружностью больше  всех
понравится m-me Фатеевой.
     - А  вот  и  он,  браво!  -  воскликнул Павел,  услышав  негромкие шаги
приятеля.
     Вошел, в самом деле, Марьеновский.
     - Madame Фатеева! - сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну.
     На   этот  раз  Марьеновский  уж  был  очень  удивлен.   Его  никто  не
предупредил,  что  он  встретит у  Вихрова  женщину...  И  кто  она  была  -
родственница, или... но, впрочем, он вежливо поклонился ей.
     Вскоре затем раздались крики толстого Замина.
     - Нашли,   нашли,  знаем  теперь!  -  кричал  он,  вероятно,  дворнику,
показывавшему ему ход.
     - Ну,  здравствуйте,  здравствуйте!  -  говорил он,  войдя в гостиную и
тряся всем руку.
     - Здравствуйте, здравствуйте! - повторял за ним и Петин.
     Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой.
     - Здравствуйте, здравствуйте! - сказал Замин, и ей потрясая руку.
     - Здравствуйте!  -  сказал ей и  тоненький Петин и  склонил только одну
голову, не двигаясь при этом остальным телом.
     - How do you do?* - спросил его Павел по-английски.
     ______________
     * Как вы поживаете? (англ.).

     - Yes,* - отвечал своим чисто английским тоном Петин.
     ______________
     * Да (англ.).

     - Это он англичанина представляет! - пояснил Павел.
     Та улыбнулась.
     Все уселись.
     - Какая,  брат,  на  днях штука в  сенате вышла,  -  начал Замин первый
разговаривать.  -  Болхов-город...  озеро  там,  брат,  будет в  длину верст
двадцать...  ну,  а на нагорной-то стороне у него - монастырь Болоховской!..
Селенья-то,  слышь,  кругом всего  озера  идут...  тысяч  около  десяти душ,
понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как
наша  матушка  Екатерина-то  воцарилась  -  и  отняла  все  у  монастыря;  а
монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый
год  за  позволенье крестьянам ловить  в  озере  рыбу.  Как  государственные
имущества устроились,  озеро опять к мужикам и оттягали:  "В чьих,  говорят,
землях воды замежеваны,  тем они и  принадлежат",  -  слышь!..  Монахи-то  -
хлопотать,  хлопотать,  - в сенат бумагу подали: "Чем же, говорят, монастырю
без рыбы питаться?" А мужички-то сейчас к одному чиновничку -  и денег дали:
"Устрой дело!". Он там и написал бумагу - и разрешили ловить рыбу монахам по
всему  озеру...  а  между  словами-то  и  оставил  местечко;  как  бумагу-то
подписали сенаторы,  он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку;
так,   братец,   и  лови  теперь  монахи  на  удочку,  а  мужики-то  неводом
потаскивают!
     - Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины - отнятие крестьян у
монастырей! - сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову.
     - Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, - отвечал тот.
     - "Дворянство -  слава моего государства", - говаривала она, - произнес
с улыбкой Марьеновский. - Не знаю, в какой мере это справедливо, - продолжал
он,   -  но  нынешнему  государю  приписывают  мысль  и  желание  почеркнуть
крепостное право.
     - Кто же ему мешает это? - воскликнул Павел.
     - Не   решается,    видно!..    Впрочем,   инвентари   в   юго-западных
губерниях{264}  сделали  некоторым  образом  шаг  к  тому!   -  присовокупил
Марьеновский;  но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная
и Иван проходят часто по комнате.
     - Что же тогда с нами, помещиками, будет? - спросила Фатеева.
     Марьеновский пожал плечами.
     - Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! - проговорил он.
     - Что  их  вознаграждать-то!   -  воскликнул  Замин.  -  Будет  уж  им,
помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и
в рекруты ступай.  Что баря-то,  али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички
то же говорят: "Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все
простой народ идет с бородами".
     - В  Пруссии  удивительно как  спокойно рушилось это  право,  -  сказал
Марьеновский.  -  Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого
вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов.
     - Пруссии,  как и вообще немцам, предстоит великая будущность, - сказал
Неведомов.
     Он очень любил и немцев и литературу их.
     - Что немцы! - воскликнул Замин. - Всякий немец - сапожник.
     - Как, и Шиллер - тоже сапожник? - спросил его Павел.
     - И Шиллер -  сапожник:  он выучился стихи писать и больше уж ничего не
знает.  Всякий немец - мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат,
так на все руки мастер.  Его в  солдаты отдадут:  "Что,  спросят,  умеешь на
валторне играть?.." - "А гля че, говорит, не уметь - губы есть!"
     - Позвольте мне представить, как барышни поют: "Что ты спишь, мужичок?"
- вмешался вдруг в разговор Петин.
     - Пожалуйста! - сказал с великою радостью Павел.
     Петин сел к  столу и,  заиграв на  нем руками,  как бы  на фортепьянах,
запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.
     - Очень похоже! - сказала Фатеева.
     Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил:
     - Merci, madame.
     Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и
перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов.
     - Был,  брат, я у этих господ; звали они меня к себе, - сказал Замин, -
баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают:
пейзанчики у них все в голове-то,  ей-богу,  а не то,  что наш мужичок,  - с
деготьком да луком.
     - Хороши и  противники-то  их  -  западники,  -  сказал своим  грустным
голосом Неведомов.  -  Какое высокое дарование -  Белинский, а и того совсем
сбили  с  толку;  последнее время пишет все  это,  видно,  с  чужого голоса,
раскидался во все стороны.
     - Не знаю,  я за границей,  -  начал Марьеновский, - не видал ни одного
русского журнала;  но  мне  встретился Салов,  и  он  в  восторге именно  от
какой-то статьи Белинского.
     - Он  обыкновенно в  восторге от  всякой  книжки журнала,  -  подхватил
Неведомов.
     - Особенно,  когда  этим  можно  кого-нибудь  попилить или  поучить,  -
пояснил Павел.
     - Именно: попилить и поучить! - подтвердил Марьеновский.
     Вихров был совершенно доволен тем,  что у  него на  вечере говорилось и
представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда
еще   таких  умных  разговоров  не   слыхивала  и   никогда  таких  отличных
представлений не видывала.
     При  прощании просили было Петина и  Замина представить еще что-нибудь;
но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин
последнее время заметно начал солидничать.  Петин тоже  было  отговаривался,
что уже -  некогда,  и что он все перезабыл;  однако в передней не утерпел и
вдруг схватился и повис на платяной вешалке.
     - Глядите, глядите!.. На что он похож? - воскликнул Замин, показывая на
приятеля.
     - На сухую рыбу, - проговорил Павел.
     - На енотовую шубу вытертую, - сказал Замин.
     Все взглянули: и в самом деле - Петин был похож на енотовую шубу.
     - Совершенно шуба вытертая, - подтвердила и m-me Фатеева.
     Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил:
     - Ну, как тебе понравились мои приятели?
     - Марьеновский, по-моему, очень умный человек!
     - Я этого ожидая, - подхватил Павел, - но умнее всех тут Неведомов.
     - Я этого не знаю: он все больше молчал, - сказала m-me Фатеева.
     - А какова прелесть - Замин с своим народолюбством и Петин!
     - Петин - это шут какой-то, - отвечала Фатеева.
     - Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников.
     M-me  Фатеева ничего на  это не  возразила;  но,  по выражению лица ее,
очень ясно было видно,  что приятели Вихрова нисколько ей  не  понравились и
она вовсе их разговоры не нашла очень умными.


                                     XV

                          МАКАР ГРИГОРЬЕВ - ВЕЛИК

     То,  о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно
иногда  во  время  уроков  задумывалась,  начало мало-помалу обнаруживаться.
Прежде  всего  было  получено от  полковника страшное,  убийственное письмо,
которое,  по  обыкновению,  принес к  Павлу  Макар  Григорьев.  Подав письмо
молодому барину,  с  полуулыбкою,  Макар Григорьев все  как-то  стал  кругом
осматриваться и  оглядываться и  даже на проходящую мимо горничную Клеопатры
Петровны взглянул как-то насмешливо.
     - Я еле-еле нашел вашу квартиру:  в каком захолустье живете! - произнес
он.
     - Да, мы переехали, - отвечал Павел, распечатывая письмо.
     - Что ж,  тут барыня,  что ли, какая содержит эту квартиру? - продолжал
допрашивать Макар Григорьев.
     - Барыня! - отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его
бледнел все больше и больше.
     "Любезный сын, Павел Михайлович! - выводил полковник своими каракулями.
- Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и  известил меня,  что жена
его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве,  у тебя в доме, находясь
с  тобой в близком сожительстве.  Разумея то,  что в твои лета тебе надо уже
иметь какую-нибудь бабу-забавку,  я  при оном полагаю,  что гораздо бы лучше
тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина.
Я  же  господину Фатееву изъяснил так:  что  сын  мой,  как  следует всякому
благородному офицеру,  не  преминул бы  вам  дать  за  то  удовлетворение на
оружие;  но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее
спрашивать с нее,  чем с него,  - и он, вероятно, сам не преминет немедленно
выпроводить ее  из Москвы к  вам на должное распоряжение,  что и  приказываю
тебе  сим  письмом немедленно исполнить,  а  таких  чернобрысых и  сухопарых
кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно".
     Павел  любил  Фатееву,  гордился  некоторым образом  победою  над  нею,
понимал,  что он теперь единственный защитник ее,  -  и потому можно судить,
как оскорбило его это письмо;  едва сдерживая себя от бешенства,  он написал
на том же самом письме короткий ответ отцу:  "Я вашего письма, по грубости и
неприличию его тона,  не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас,
что  читать ваших  писем  я  более  не  стану и  буду  возвращать их  к  вам
нераспечатанными. Сын ваш Вихров".
     Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву.
     - Возврати это  письмо обратно к  отцу  и  более его  писем не  трудись
приносить ко мне, - проговорил он.
     - А что он,  видно,  больно строгонько пишет к вам? - спросил его Макар
Григорьев, принимая письмо.
     - Да, чересчур уж!
     - Он и мне о том же самом пишет, - прибавил Макар Григорьев.
     - О чем это? - спросил Павел.
     - О  барыне-то  этой,  -  отвечал Макар Григорьев,  указывая головой на
дверь в следующую комнату.
     - Тсс... тише! - остановил его Павел.
     - Пишет,  - начал Макар Григорьев уже шепотом, - чтобы вы ее как-нибудь
поскорее отправили от себя.
     - О, вздор какой!
     - И  пишет,  чтобы я  и денег вам не выдавал,  пока вы не проводите ее:
осерчал, видно, старик сильно!
     - Что же, ты и не будешь мне выдавать?
     - А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же.
     - Ну,  что ж!  Можешь,  значит,  отправляться,  -  сказал ему с досадою
Павел.
     Макар Григорьев, однако, не уходил.
     - Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится!
     - Чего ждать? Он не отменит своего приказания.
     - Где же тоже,  чай,  отменить!  -  произнес Макар Григорьев в каком-то
раздумье.
     - Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, - сказал Павел.
     - Эх-ма!  -  проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. - Затем,
прощенья просим! - прибавил он все еще в каком-то раздумье.
     - Прощай! - сказал ему Павел.
     Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного.
     По  свойственной всем  молодым людям житейской смелости,  Павел решился
навсегда разорвать с  отцом всякую связь и  начать жить  своими трудами.  Он
даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать
себе уроки.  Для этого,  на другой же день,  он отправился к Неведомову, так
как  тот  сам  этим жил:  но  -  увы!  -  Неведомов объявил,  что он  теперь
решительно не  знает ни  одного свободного урока.  Павла это сильно опешило;
он,  выйдя от приятеля,  не знал,  что и предпринять: жизнь еще в первый раз
скрутила его  с  этой стороны.  Дома между тем  его  ожидало новое не  очень
приятное известие.  M-me  Фатеева  встретила его  с  заплаканными глазами  и
чем-то сильно сконфуженная.
     - Я получила письмо от своего милого супруга, - начала она.
     "Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!" - подумал Павел.
     - Он пишет,  -  продолжала Фатеева,  и ее голос при этом даже дрожал от
гнева, - чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать
меня через генерал-губернатора.
     - А вексель разве ты ему еще не возвратила? - спросил Павел.
     - Нет,  и  никогда  не  возвращу!  -  произнесла Клеопатра  Петровна  с
ударением.  -  А  то,  что  он  будет  писать  к  генерал-губернатору -  это
решительный вздор!  Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже
к  генерал-губернатору;  но  Постен очень  покойно свез  меня  в  канцелярию
генерал-губернатора;  я рассказала там,  что приехала в Петербург лечиться и
что муж мой требует меня,  потому что домогается отнять у меня вексель.  Мне
сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.
     - Все-таки это - неприятные хлопоты, - произнес Павел.
     - Очень!  Но  меня  гораздо более  тревожит то,  что  я  как  поехала -
говорила) ему,  писала потом,  чтобы он  мне проценты по векселю выслал,  на
которые я могла бы жить,  но он от этого решительно отказывается... Чем же я
после того буду жить?  Тебя мне обременять этим,  я вижу, невозможно: ты сам
очень немного получаешь.
     У  Павла  кровью  сердце  облилось при  этих  словах...  "Не  немного я
получаю, а я ничего не получаю!" - подумал он.
     - И ты,  пожалуйста,  - продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае
выпытывала Павла,  - если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я
- хоть пешком, но уйду к матери.
     - Ни за что!  -  воскликнул Павел.  -  Неужели ты думаешь,  что у  меня
недостанет толку и смысла просодержать тебя:  я, наконец, скоро кончу курс и
буду служить.
     - Но  я  думала,  что  все-таки  тебе это  будет тяжело!  -  произнесла
Фатеева, потупляя глаза.
     - Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это!
     Павел при этом постукивал ногой;  все нервы в  нем ходили.  Он говорил,
что сделает это;  но как сделает -  и сам еще не придумал;  а между тем,  по
натуре своей,  он не был ни лгун,  ни хвастун,  и если бы нужно было продать
себя в  солдаты,  так  он  продался бы  и  сделал,  что обещал.  Мысли его в
настоящую минуту остановились на том,  чтобы занять денег; но у кого? У кого
даже спросить:  кто дает денег взаймы?  Салов был в этом случае единственный
человек,  который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему,
однако Павел  отправился к  нему.  Салов  жил  очень  недалеко от  него,  на
Петровке,  и  занимал  довольно большую  квартиру,  в  которой Павел  застал
страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной - из залы;
на нескольких стульях было разбросано платье и  валялись на полу сапоги;  на
столе  стоял  чайный  прибор и  недоеденный кусок  ростбифа.  Сам  Салов,  с
всклоченной головою,  в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу,
валялся на мягком, но запачканном диване и читал.
     - A, monsieur Вихров! - воскликнул он не без удовольствия.
     - Я к вам с просьбой, - начал прямо Павел.
     - Слушаю-с!  -  воскликнул Салов,  обертываясь к нему лицом.  -  Вы,  я
слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что
занимаете ее... а?
     - Есть такой грех, - отвечал Павел несколько в тон ему.
     - Хвалю и одобряю!  - произнес Салов. - Я сам, хотя и меняю каждый день
женщин,  но  не  могу,  чтобы около меня не  было существа,  мне преданного.
Наклонность, знаете, имею к семейной жизни.
     - Вот по случаю этой-то жизни,  -  начал Павел, воспользовавшись первою
минутою молчания Салова,  - я и очутился в весьма неприятном положении: отец
мой,