касается до самого Живина, то он пришел в
несказанный восторг, увидев у себя в доме Вихрова.
     - Ты ведь у меня, у женатого, еще в первый раз, посмотри мое помещение,
- сказал  он  и  повел  приятеля  показывать ему  довольно нарядно  убранную
половину их.
     - Что ж, и отлично! Ты, значит, теперь у пристани.
     - Да,  слава богу,  - отвечал Живин почти набожным тоном. - А ты у этой
барыни - не у пристани? - прибавил он не совсем смело и с усмешкой.
     - О,  вздор  какой!  -  произнес с  неудовольствием Вихров  и  поспешил
возвратиться в гостиную к дамам.
     Ему уж и скучно стало без Мари и опять захотелось смотреть на нее. Мари
тоже,  хоть на мгновение, но беспрестанно взглядывала на ту дверь, в которую
он ушел.  Вихров,  войдя в гостиную,  будто случайно сел около Мари -  и она
сейчас же поблагодарила его за то взором,  хоть и  разговаривала в это время
очень  внимательно  с  Юлией.   От  той,   конечно,   не  скрылись  все  эти
переглядывания -  и  досада  невольно  закралась в  ее  душу;  ее,  главное,
удивляло -  что могло так пленить Вихрова в Мари.  Она в ней только и видела
одно достоинство,  что  та  одевалась прекрасно;  но  это  чисто зависело от
модистки,  а не от каких-нибудь личных достоинств женщины. Под влиянием этих
почти невольных ощущений ей захотелось немножко посмеяться над Вихровым.
     - Вы,  Павел  Михайлович,  -  отнеслась она  к  нему,  -  решительно не
стареетесь:   прежде  вы  были  какой-то  хандрющий,  скучающий,  а  теперь,
напротив, как будто бы одушевлены чем-то.
     Вихров посмотрел на нее сердито:  он думал,  что она хочет выдать тайну
его, и обозлился на нее.
     - А вы так, наоборот, стареетесь очень, - проговорил он.
     - Почему же вы это заключаете? - спросила Юлия, покраснев в лице.
     - Потому что болтушкой становитесь, - сказал он.
     - Ах,  как  это хорошо,  какой милый комплимент я  от  вас получила!  -
воскликнула, в свою очередь, обозлившаяся Юлия.
     Гости потом еще весьма недолгое время просидели у Живиных; сначала Мари
взглянула на  Вихрова,  тот  понял ее  -  и  они  сейчас же  поднялись.  При
прощании,   когда  Живин  говорил  Вихрову,  что  он  на  днях  же  будет  в
Воздвиженском, Юлия молчала как рыба.
     - Я до того, кажется, теперь дошла, - начала Мари, когда они поехали, -
что решительно никого не могу видеть из посторонних.
     - Да и я тоже,  - подхватил Вихров, - и бог знает, когда любовь сильней
властвует человеком:  в лета ли его юности, или в возрасте, клонящемся уже к
старости, - вряд ли не в последнем случае.
     - Ты думаешь? - спросила Мари.
     - Более чем думаю, уверен в том, - подхватил Вихров.
     - Дай-то бог! - сказала Мари.
     Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался
спать,  выходили сидеть на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты.
Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари
помещалась около него и,  по  большей частя,  склоняла к  нему на плечо свою
голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие.
Вихров  откровенно рассказал  Мари  всю  историю  своей  любви  к  Фатеевой,
рассказал и об своих отношениях к Груше.
     - Зачем же эти отношения существовали,  если, по твоим словам, ты в это
время любил другую женщину? - спросила Мари с некоторым укором.
     - Но разве иначе могло быть?..  Могло быть иначе?.. - спрашивал, в свою
очередь, Вихров.
     - Да, но ты только сильно уж очень поражен был смертью этой девочки.
     - Очень естественно:  это не то,  что обыкновенная смерть случилась,  а
вдруг как бы громом она меня поразила.
     - А  если бы этой смерти не последовало,  и перед вами очутилось бы две
женщины, - вам бы неловко было! - заметила не без лукавства Мари.
     - Очень бы;  но что ж делать? С сердцем не совладаешь!.. Нельзя же было
чисто для чувственных отношений побороть в себе нравственную привязанность.
     Мари на это с удовольствием улыбнулась ему.
     - А что,  скажи,  кроме меня и мужа,  ты никого не любила? - спросил ее
однажды Вихров.
     - Господи боже мой,  -  как тебе не грех и  делать мне подобный вопрос?
Если бы я кого-нибудь любила,  я бы его и любила!  - отвечала Мари несколько
даже обиженным голосом.
     - А мужа ты давно разлюбила? - продолжал Вихров.
     - Разумеется, не со вчерашнего дня, - сказала с грустною усмешкою Мари.
     - Мне,  признаюсь,  -  как ты  там ни  объясняй,  что он был кавказский
герой,  -  всегда казалось и  будет казаться непонятным,  за  что ты в  него
влюбилась.
     - Очень просто,  тогда военные были в моде;  на меня -  девочку - это и
подействовало; кроме того, все говорили, что у него сердце прекрасное.
     - Все это совершенно справедливо, но ведь он глуп ужасно.
     - Нет,  он не то,  что глуп,  но он не образован настоящим образом, - а
этого до свадьбы я никак не могла заметить, потому что он держал себя всегда
сдержанно,  прекрасно танцевал,  говорил по-французски;  потом-то уж поняла,
что этого мало -  и у нас что вышло: то, что он любил и чему симпатизировал,
это еще я понимала,  но он уже мне никогда и ни в чем не сочувствовал, - и я
не  знаю,  сколько я  способов изобретала,  чтобы  помирить как-нибудь  наши
взгляды.  Но,  чтобы заставить его смотреть на  вещи,  как я  смотрела,  его
просто надобно было учить;  а  чтобы я  смотрела по  его,  мне нужно было...
хвастливо даже сказать...  поглупеть,  опошлеть, разучиться всему, чему меня
учили -  и, видит бог, я тысячу раз проклинала это образование, которое дали
мне... Зачем оно мне?.. Оно изломало только мою жизнь!
     - А скажите,  ангел мой,  зачем вы тогда вдруг так неожиданно уехали из
Москвы за границу? - спросил Вихров.
     - От тебя бежала,  - отвечала Мари, - и что я там вынесла - ужас! Ничто
не занимает,  все противно -  и одна только мысль, что я тебя никогда больше
не  увижу,  постоянно грызет;  наконец не  выдержала -  и  тоже в  один день
собралась и  вернулась в  Петербург и  стала  разыскивать тебя:  посылала  в
адресный стол,  писала,  чтобы  то  же  сделали и  в  Москве;  только  вдруг
приезжает Абреев и  рассказал о  тебе:  он  каким-то  ангелом-благовестником
показался мне... Я сейчас же написала к тебе...
     - А я к вам!..
     - А  ты  ко  мне,  да еще и  с  сочинением своим,  которое окончательно
помутило мне голову.
     - Однако вы  на  мое  последнее и  решительное письмо довольно долго не
изволили отвечать.
     - Легко  ли  мне  было  отвечать на  него?..  Я  недели  две  была  как
сумасшедшая; отказаться от этого счастья - не хватило у меня сил; идти же на
него -  надобно было забыть,  что я жена живого мужа,  мать детей. Женщинам,
хоть  сколько-нибудь понимающим свой  долг,  не  легко на  подобный поступок
решиться!..  Нужно очень любить человека и  очень ему  верить,  для кого это
делаешь...
     Вихров утопал в блаженстве, слушая последние слова Мари.
     Но счастья вечного нет на земле:  в сентябре месяце получено,  наконец,
было от генерала письмо, первое еще по приезде Мари в деревню.

                             "Милая Машурочка!
     "Я три раза ранен -  и вот причина моего молчания;  но ныне,  благодаря
бога, я уже поправляюсь, и знакомая твоя девица, госпожа Прыхина, теперешняя
наша сестра милосердия, ходит за мной, как дочь родная; недельки через три я
думаю выехать в  Петербург,  куда и  тебя,  моя  Машурочка,  прошу прибыть и
уврачевать раны старика.  Севастополь наш сдан!..  Ни  раны,  ни увечья нас,
оставшихся в  живых,  ни  кости падших братии наших,  ни одиннадцать месяцев
осады,  в продолжение которых в нас, как в земляную мишень, жарила почти вся
Европа из  всех своих пушек,  -  ничто не помогло,  и  все пошло к  черту...
Нашего милого капитана не то,  что убили,  а разорвали,  кажется,  на десять
частей.  Он  являл  чудеса храбрости:  солдаты обыкновенно стаскивали его  с
батарей,  потому что он  до тех пор разговаривал с  неприятелем пушкою,  что
портил даже орудие, - мир праху его! Это был истинный русак. Если я не доеду
до Петербурга и умру, то скажи сыну, что отец его умер, как храбрый солдат".

     Прочитав это письмо,  Мари сначала побледнела, потом, опустив письмо на
колени, начала вдруг истерически рыдать.
     - Что такое с вами? - спросил Вихров и поспешил ей подать воды.
     - Нет, не надо! - отвечала Мари, отстраняя от себя стакан. - Прочти вот
лучше! - прибавила она и подала ему письмо мужа.
     Вихров прочел; письмо и его тоже встревожило и несколько кольнуло.
     - Что ж вас так особенно уж напугало?  -  произнес он не без едкости. -
Евгений Петрович пишет, что здоровье его поправилось.
     - Ах, не это меня встревожило! - воскликнула Мари.
     - Но что же такое, - я уж и не понимаю, - сказал Вихров.
     - То,  что я  должна ехать и встретиться с ним,  -  произнесла Мари,  -
наконец с тобой придется расстаться.
     - Зачем же расставаться? Я поеду за вами же, - возразил Вихров.
     - Нет,  Поль,  пощади меня! - воскликнула Мари. - Дай мне прежде уехать
одной,  выдержать эти первые ужасные минуты свидания,  наконец - оглядеться,
осмотреться,  попривыкнуть к нашим новым отношениям...  Я не могу вообразить
себе,  как я  взгляну ему в  лицо.  Это ужасно!  Это ужасно!..  -  повторяла
несколько раз Мари.
     Эти слова ее очень огорчили Вихрова.
     - Что же я тут буду делать один, - я с ума сойду! - проговорил он почти
отчаянным голосом.
     - Но это недолго,  друг ты мой,  может быть, какой-нибудь месяц, два, а
потом я тебе и напишу, чтобы ты приезжал.
     - Во всяком случае,  -  продолжал Вихров,  -  я  один без тебя здесь не
останусь, - уеду хоть к Абрееву, кстати, он звал меня даже на службу к себе.
     - Уезжай к Абрееву!  - подтвердила и Мари. - А на меня ты не сердишься,
что я этим письмом так встревожилась? - прибавила она уже ласково.
     - Нисколько...  За что ж тут сердиться? - отвечал Вихров, но не совсем,
по-видимому, искренно.
     - Нет,  я  знаю  очень хорошо,  что  ты  немножко сердишься и  тебе это
неприятно,  но честью тебя заверяю,  что тут,  кроме чувства совести, ничего
другого нет.
     - Очень верю и даже высоко ценю в тебе это чувство: оно показывает, что
ты - в высшей степени женщина честная!

     По  расчету времени Мари можно было еще  пробыть в  Воздвиженском около
недели;  но напрасно мои влюбленные старались забыть все и  предаться только
счастью любви:  мысль о предстоящей разлуке отравляла их каждую минуту,  так
что Мари однажды сказала:
     - Нет, уж ты пусти меня лучше, я уеду!
     - Уезжай! - подтвердил и Вихров.
     В  один из  предпоследних дней отъезда Мари,  к  ней в  комнату вошла с
каким-то особенно таинственным видом ее горничная.
     - Вас приказчик Симонов желает видеть, - проговорила она.
     - Позови его сюда.
     Симонов вошел; лицо его было неспокойно.
     - Тут-с вот есть Иван,  что горничную убил у нас, - начал он, показывая
в сторону головой,  - он в остроге содержался; теперь это дело решили, чтобы
ничего ему, и выпустили... Он тоже воротиться сюда по глупости боится. "Что,
говорит,  мне идти опять под гнев барина!..  Лучше позволили бы  мне -  я  в
солдаты продамся, меня покупают".
     - Пусть себе и продается - бог с ним! - отвечала Мари.
     - Да ведь бумагу тоже насчет этого ему надобно дать; я не смею теперь и
доложить о том барину, как бы не встревожить их тем.
     - Хорошо, я, пожалуй, ему скажу, - проговорила Мари.
     - Сделайте милость!  Вы  все  ведь умнее нашего сумеете это сказать,  -
подхватил радостным голосом Симонов.
     - Сегодня же скажу,  -  отвечала Мари и  в самом деле сейчас же пошла к
Вихрову.
     - Ивана этого выпустили;  он найден невинным, - начала она, - но он сам
желает наказать себя и продается в солдаты; позволь ему это!
     - Бог с ним! - отвечал Вихров. - Пускай с собой делает, что хочет.
     - Ну,  так  надобно позвать Симонова,  -  произнесла Мари,  но  Симонов
дожидался уже у двери и держал даже бумагу в руках.
     - Войди! - сказала Мари, увидев его.
     Симонов вошел.
     - Иван в солдаты желает уйти? - спросил его Вихров.
     - Да-с, очень, слезно меня просил о том, - отвечал Симонов.
     - Дай мне бумагу, я подпишу ему, - сказал Вихров.
     Симонов подал. Вихров подписал.
     - Так его на этой же неделе и ставить будут-с, - произнес Симонов.
     - Хоть сегодня же! - разрешил Вихров.
     Симонов ушел.
     Дня  через два  на  главной улице маленького уездного городка произошли
два события:  во-первых,  четверней на почтовых пронеслась карета Мари; Мари
сидела в ней,  несмотря на присутствие горничной, вся заплаканная; Женя тоже
был заплакан: ему грустней всего было расстаться с Симоновым; а второе - то,
что  к  зданию  присутственных мест  два  нарядные мужика  подвели нарядного
Ивана.
     Он  был  заметно выпивши и  с  сильно перекошенным лицом.  Они все трое
прямо полезли было на лестницу, но солдат их остановил.
     - Погодите, вызовут, не ваша еще череда.
     Мужики и Иван остановились на крыльце; наконец, с лестницы сбежал голый
человек.  "Не приняли! Не приняли!" - кричал он, прихлопывая себя, и в таком
виде  хотел  было  даже  выбежать на  улицу,  но  тот  же  солдат его  опять
остановил.
     - Дьявол этакой, оденься, прежде чем бежать-то! - сказал он.
     Парень проворно надернул на себя штанишки, рубашку и, все-таки не надев
кафтана и захватив его только в руки, побежал на улицу.
     - Хлопкова! - раздался голос сверху.
     Иван вздрогнул. Это была его фамилия, и его вызывали.
     Нарядные мужики ввели его  в  сени и  стали раздевать его.  Иван дрожал
всем телом.  Когда его совсем раздели,  то  повели вверх по  лестнице;  Иван
продолжал дрожать.  Его ввели,  наконец,  и в присутствие. Председатель стал
спрашивать;  у Ивана стучали зубы,  - он не в состоянии даже был отвечать на
вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.
     - Этот малый славный! - сказал он.
     Иван только дико посмотрел на него.
     Его подвели под мерку.
     - Четыре и три четверти! - дискантом произнес стоявший у меры солдат.
     - Лоб! - крикнул председатель.
     - Лоб!  -  крикнул за ним и солдат -  и почти выпихнул Ивана в соседнюю
комнату.  Там  дали  ему  надеть  только  рубашку  и  мгновенно остригли под
гребенку.
     - Желаем службы благополучной и здоровья!  - сказал ему цирюльник, тоже
солдат.
     Иван продолжал дико смотреть на него;  затем его снова выпустили в сени
и там надели на него остальное платье;  он вышел на улицу и сел на тумбу.  К
нему подошли его хозяева, за которых он шел в рекруты.
     - Благодарим покорно-с! - говорили они, неуклюже протягивая к нему руки
для пожатия.
     - Ничего-с!.. - отвечал им что-то и Иван.
     Страх отнял у  него и  последнее сознание;  он,  по-видимому,  никак не
ожидал, чтобы его забрили.


                                     X

                            ГУМАННЫЙ ГУБЕРНАТОР

     Часов в  десять утра  к  тому же  самому постоялому двору,  к  которому
Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке,  он в настоящее время
подъехал в  своей  коляске  четверней.  Молодой лакей  его  Михайло,  бывший
некогда комнатный мальчик,  а  теперь  малый  лет  восемнадцати,  франтовато
одетый,  сидел рядом с  ним.  Полагая,  что  все злокачества Ивана произошли
оттого,  что  он  был  крепостной,  Вихров отпустил Михайлу на  волю (он был
родной брат Груши) и теперь держал его как нанятого.
     Когда въехали на двор под ворота, Михайло проворно выскочил из экипажа,
сбегал наверх, отыскал там номер и пригласил барина.
     Вихров вошел;  оказалось,  что это был тот самый номер,  в котором он в
первый приезд свой останавливался.
     Вихров послал в ту же самую цирюльню за цирюльником для себя,  и тот же
самый  цирюльник пришел к  нему  (в  провинции редко и  нескоро меняются все
публичные  предметы).  Вихров  и  на  этот  раз  заговорил  с  цирюльником о
губернаторе.
     - Ну, а нынешний губернатор каков? - спросил он.
     - Генерал обходительный,  очень даже!  -  отвечал цирюльник (он  против
прежнего модней еще, кажется, стал говорить).
     - А где же прежний?
     - В Москве он жил.
     - А дама его сердца?
     - Попервоначалу она тоже с ним уехала; но, видно, без губернаторства-то
денег у  него немножко в  умалении сделалось,  она из-за  него другого стала
иметь.  Это его очень тронуло,  и один раз так, говорят, этим огорчился, что
крикнул на нее за то,  упал и мертв очутился;  но и ей тоже не дал бог за то
долгого веку:  другой-то этот самый ее бросил, она - третьего, четвертого, и
при таком пути своей жизни будет ли прок,  - померла, говорят, тоже нынешней
весной!
     "Сколько из тех людей,  -  невольно подумалось Вихрову, - которых он за
какие-нибудь три -  четыре года знал молодыми,  цветущими, здоровыми, теперь
лежало в могилах!"
     При этой мысли он взглянул и  на себя в зеркало:  голова его была седа,
лицо испещрено морщинами; на лбу выступили желчные пятна, точно лет двадцать
или тридцать прошло с тех пор, как он приехал в этот город, в первый раз еще
в жизни столь сильно потрясенный.
     - А где Захаревские? - спросил он в заключение цирюльника.
     - Старший-то  в  Петербурге остался,  -  большое место там  получил;  а
младший где-то  около  Варшавской железной дороги завод,  что  ли,  какой-то
завел!..  Сильно,  говорят, богатеет - и в здешних-то местах сколько ведь он
тоже денег наприобрел - ужасно много!
     Вихров,  по  старому  знакомству,  дал  цирюльнику  на  чай  три  рубля
серебром,   чем   тот   оставшись  крайне  доволен,   самомоднейшим  образом
раскланялся с ним и ушел.
     Герой мой оделся и поехал к губернатору.
     Каждая улица,  каждый переулок, каждая тумба, мимо которых он проезжал,
были  до   гадости  ему  знакомы;   но  вот  завиднелось  вдали  и   крыльцо
губернаторского дома, выкрашенное краской под шатер.
     Сколько  раз  и  с  каким  тяжелым  чувством подъезжал Вихров  к  этому
крыльцу, да и он ли один; я думаю, все чиновники и все обыватели то же самое
чувствовали!  Ему ужасно захотелось поскорей увидать, как себя Абреев держал
на этом посту.
     В передней, из которой шла парадная лестница, он не увидел ни жандарма,
ни полицейского солдата,  а его встретил благообразный швейцар; лестница вся
уставлена была цветами.
     - Сергей Григорьич принимает? - спросил Вихров.
     - Принимает-с!   Пожалуйте  вверх,  -  отвечал  каким-то  необыкновенно
ласковым голосом швейцар:  ему вряд ли  не приказано было как можно вежливей
принимать посетителей.
     Вихров пошел и в той зале,  где некогда репетировался "Гамлет", он тоже
не увидал ни адъютанта,  ни чиновника,  а  только стояли два лакея в  черных
фраках,  и  на  вопрос Вихрова:  дома ли  губернатор?  -  они указали ему на
совершенно отворенный кабинет.
     Вихров вошел и увидел,  что Абреев (по-прежнему очень красивый из себя)
разговаривал с сидевшей против него на стуле бедно одетой дамой-старушкой.
     - А, Павел Михайлович! - воскликнул он, увидев Вихрова. - Как я рад вас
видеть; но только две-три минуты терпенья, кончу вот с этой госпожой...
     Вихров нарочно отошел в самый дальний угол.
     - Ваше превосходительство,  - говорила старушка. - мне никакого сладу с
ним нет! Прямо без стыда требует: "Отдайте, говорит, маменька, мне состояние
ваше!" -  "Ну,  я говорю, если ты промотаешь его?" - "А вам, говорит, что за
дело?  Состояние у всех должно быть общее!" Ну, дам ли я, батюшка, состояние
мое, целым веком нажитое, - мотать!
     Абреев усмехнулся на это.
     - Что ж я для вас в этом случае могу сделать? - спросил он.
     - Да вы,  батюшка,  вызовите его к себе,  -  продолжала старушка,  -  и
пугните его хорошенько... "Я, мол, тебя в острог посажу за то, что ты матери
не почитаешь!.."
     - Никакого права не имею даже вызвать его к себе!  Вам гораздо бы лучше
было  обратиться  к  какому-нибудь  другу