кий выводок,  этот  фигляр новых идей смеет и  может
насмехаться  над  человеком,  действительно послужившим  своему  отечеству".
Когда  Эйсмонд кончил говорить,  он  не  вытерпел и  произнес на  весь  стол
громким голосом:
     - Севастополь такое событие,  какого мир еще не представлял:  выдержать
одиннадцать месяцев осады  против нынешних орудий -  это  посерьезней будет,
чем  защита Сарагоссы{430},  а  между тем  та  мировой славой пользуется,  и
только  тупое  и  желчное  понимание вещей  может  кому-нибудь  позволить об
защитниках Севастополя отзываться не с благоговением.
     Плавин,  несмотря на все старания совладать с собой,  вспыхнул при этих
словах Вихрова.
     - Вероятно, об них никто иначе и не отзывается! - произнес он.
     - Я только того и желаю-с!  -  отвечал ему Вихров. - Потому что, как бы
эти люди там ни действовали,  - умно ли, глупо ли, но они действовали (никто
у них не смеет отнять этого!)... действовали храбро и своими головами спасли
наши потроха,  а потому, когда они возвратились к нам, еще пахнувшие порохом
и с незасохшей кровью ран, в Москве прекрасно это поняли; там поклонялись им
в ноги, а здесь, кажется, это не так!
     - Точно так же и здесь!  -  сказал Плавин, придавая себе такой вид, что
как будто бы он и не понимает, из-за чего Вихров так горячится.
     - Очень рад, если так! - сказал тот, отворачиваясь от него.
     - Не знаю-с!  -  вмешался в их разговор Евгений Петрович,  благоговейно
поднимая вверх свои глаза,  уже наполнившиеся слезами.  -  Кланяться ли  нам
надо или даже ругнуть нас следует,  но  знаю только одно,  что никто из нас,
там бывших,  ни жив остаться,  ни домой вернуться не думал, - а потому никто
никакой награды в жизни сей не ожидал, а если и чаял ее, так в будущей!..
     В остальную часть ужина Плавин продолжал нагло и смело себя держать; но
все-таки  видно было,  что  слова Вихрова сильно его  осадили.  Очутившись с
героем моим,  когда встали из-за стола,  несколько в отдалении от прочих, он
не утерпел и сказал ему насмешливо:
     - Вас  провинция  решительно  перевоспитала;   вы   сделались  каким-то
патриотом.
     - Я  всегда им  и  был и  не  имею обыкновения по  господствующим модам
менять моих шкур, - отвечал ему грубо Вихров.
     - А!  А я вас совсем иным разумел! - протянул Плавин и потом, помолчав,
прибавил: - Я надеюсь, что вы меня посетите?
     - Если позволите,  -  отвечал Вихров, потупляя глаза; мысленно, в душе,
он решился не быть у Плавина.
     - Прошу вас!  -  повторил тот и,  распростившись с хозяевами, сейчас же
уехал.
     Прочим всем гостям Плавин мотнул только головой.
     Вихров и Мари, заметившие это, невольно пересмехнулись между собою. Они
на этот раз остались только вдвоем в зале.
     - Но когда мы, однако, увидимся с вами? - проговорил Вихров.
     - В  четверг...  муж будет в  совете и потом в клубе обедать...  я буду
целый день одна...  -  говорила Мари,  как бы и не глядя на Вихрова и как бы
говоря самую обыкновенную вещь.
     Вслед за тем ее позвал муж.  Она пошла к нему.  Вихров стал прощаться с
ними.
     - Извольте к нам чаще ездить,  - вот что-с! - сказал ему генерал и взял
при этом руку жены и стал ее целовать.
     Мари и  Вихров оба  вспыхнули,  и  герой мой в  первый еще раз в  жизни
почувствовал,  или даже понял возможность чувства ревности любимой женщины к
мужу.   Он  поспешил  уехать,  но  в  воображении  его  ему  невольно  стали
представляться сцены,  возмущающие его до  глубины души и  унижающие женщину
бог знает до  чего,  а  между тем весьма возможные и  почти неотклонимые для
бедной жертвы!


                                    XIII

                              ВЕЧЕР У ПЛАВИНА

     Время шло быстро:  известность героя моего, как писателя, с каждым днем
росла все более и  более,  а  вместе с  тем увеличивалось к  нему и внимание
Плавина,  с  которым он  иногда встречался у  Эйсмондов;  наконец однажды он
отвел его даже в сторону.
     - Послушайте, Вихров, что вы, сердитесь, что ли, на меня за что-нибудь?
- спросил он его почти огорченным голосом.
     - За  что  мне  на  вас сердиться?  -  возразил тот,  конфузясь в  свою
очередь.
     - Да  как  же,  вы  глаз  не  хотите ко  мне  показать,  -  приезжайте,
пожалуйста,  ко  мне в  четверг вечером;  у  меня соберется несколько весьма
интересных личностей.
     - Хорошо!..  -  протянул Вихров.  Впрочем,  по  поводу этого  посещения
все-таки посоветовался прежде с Мари.
     - Поезжай, - сказала она ему, - он очень участвовал, когда мы хлопотали
о твоем освобождении.
     - Но я там,  вероятно, найду все чиновников, - что мне с ними делать? О
чем беседовать?
     - Может быть,  найдешь кого-нибудь и  знакомого,  -  один вечер куда ни
шел!
     - И то дело! - согласился Вихров и в назначенный ему день поехал.
     Плавин жил в  казенной квартире,  с  мраморной лестницей и  с казенным,
благообразным швейцаром;  самая квартира,  как  можно было судить по  первым
комнатам,  была  огромная,  превосходно меблированная...  Маленькое общество
хозяина сидело в его библиотеке,  и первый,  кого увидал там Вихров,  -  был
Замин;  несмотря на столько лет разлуки,  он сейчас же его узнал.  Замин был
такой же  неуклюжий,  как  и  прежде,  только больше еще  растолстел,  оброс
огромной бородищей и был уже в не совершенно изорванном пальто.
     - Какими судьбами вы здесь? - воскликнул Вихров.
     Замин дружески и сильно пожал ему руку.
     - Вот тут по крестьянскому делу меня пригласили, - отвечал он.
     - По крестьянскому? - спросил с удовольствием Вихров.
     - Да,  у  нас ведь,  что на луне делается,  лучше знают,  чем нашего-то
мужичка, - проговорил негромко Замин и захохотал.
     - Здравствуйте,  Вихров!  -  встретил  и  Плавин  совершенно  просто  и
дружески Вихрова.  (Он сам,  как и  все его гости,  был в  простом,  широком
пальто,  так  что Вихрову сделалось даже неловко оттого,  что он  приехал во
фраке).
     - Гражданин Пенин! - отрекомендовал ему потом Плавин какого-то молодого
человека.  -  А это вот пианист Кольберт,  а это художник Рагуза! - заключил
он,  показывая на двух остальных своих гостей,  из которых Рагуза оказался с
корявым лицом,  щетинистой бородой, шершавыми волосами и с мрачным взглядом;
пианист же Кольберт,  напротив,  был с добродушною жидовскою физиономиею,  с
чрезвычайно прямыми ушами и с какими-то выцветшими глазами, как будто бы они
сделаны у него были не из живого роговика, а из полинялой бумаги.
     Все  общество сидело  за  большим  зеленым  столом.  Вихров  постарался
поместиться рядом с Заминым. До его прихода беседой, видимо, владел художник
Рагуза.  Малоросс ли он был,  или поляк,  - Вихров еще недоумевал, но только
сразу же  в  акценте его  речи и  в  тоне его  голоса ему послышалось что-то
неприятное и противное.
     - Я написал теперь картину: "Избиение польских патриотов под Прагой", а
ее мне - помилуйте! - не позволяют поставить на выставку! - кричал Рагуза на
весь дом.
     - Это почему? - спросил его как бы с удивлением Плавин.
     - Говорят - это оскорбление национального чувства России; да помилуйте,
говорю, господа, я изображаю тут действия вашего великого Суворова! - кричал
Рагуза.
     - Но вы,  конечно,  тут представляете, - заметил ему тонко Плавин, - не
торжество победителя, а нравственное торжество побежденных.
     - Я представляю дело,  как оно было,  а тут пусть публика сама судит! -
вопил Рагуза.
     - Удивительное дело:  у нас,  кажется,  все запрещают и не позволяют! -
произнес как бы с некоторою даже гордостью молодой человек.
     При всех этих переговорах Замин сидел, понурив голову.
     - А что этот господин,  -  спросил его потихоньку Вихров,  показывая на
Рагузу, - в самом деле живописец, или только мошенник?
     - Только мошенник, надо быть! - отвечал спокойнейшим голосом Замин.
     - А картина у него действительно нарисована?
     - Не  показывает;   жалуется  только  везде,  что  на  выставку  ее  не
принимают.
     - Искусство наше,  - закричал между тем снова Рагуза, - должно служить,
как  и  литература,  обличением;  все  должно быть направлено на  то,  чтобы
поднять наше самосознание.
     - В  чем же  это самосознание должно состоять,  как посмотришь на  вашу
картину? - возразил ему Замин. - В том, что наш Суворов - злодей, а поляки -
мученики?
     - Оно должно состоять,  -  кричал Рагуза,  заметно уклоняясь от прямого
ответа,  -  когда великие идеи ослабевают и мир пошлеет, когда великие нации
падают и угнетаются и нет великих людей, тогда все искусства должны порицать
это время упадка.
     - Но  почему же именно нашему времени вы приписываете такое падение?  -
вмешался в разговор Плавин, который, как видно, уважал настоящее время.
     - Потому что,  -  кричал Рагуза,  - в мире нет великих идей! Когда была
религия всеми почитаема - живопись стояла около религии...
     - Ваша живопись стояла не около религии, а около папства и латинства, -
возразил ему резко Замин.
     - Живопись всегда стояла около великой идеи религии,  -  этого только в
России не знают!
     - Чем это?  Тем разве,  что Рафаэль писал в мадоннах своих любовниц,  -
возразил ему насмешливо Замин.
     - Он писал не любовниц, а высочайший идеал женщин, - кричал Рагуза, - и
писал святых угодников.
     - Да,  как же угодников:  портреты с пап -  хороши угодники, - возражал
ему низкой октавой Замин.
     Он  ненавидел католичество,  а  во  имя  этого  отвергал  даже  заслуги
живописи и Рафаэля.
     - Вы  были за границей,  видели религиозные картины?  -  допрашивал его
Рагуза.
     - Нет,  не  был,  да  и  не поеду -  какого мне черта там не видать!  -
пробасил Замин.
     - Видать есть  многое,  многое!  -  вскрикивал с  каким-то  даже визгом
Рагуза,  так что Вихров не в  состоянии был более переносить его голоса.  Он
встал и вышел в другую комнату, которая оказалась очень большим залом. Вслед
за  ним вышел и  Плавин,  за  которым,  робко выступая,  появился и  пианист
Кольберт.
     - Этот господин,  -  начал Плавин,  видимо,  разумея под этим Рагузу, -
завзятый в душе поляк.
     - Поляк-то  он  поляк,  только не  живописец,  кажется;  те  все как-то
обыкновенно бывают добродушнее, - возразил ему Вихров.
     - Нет,  отчего же, и он рисует! - сказал, но как-то не совсем уверенно,
Плавин (крик из библиотеки между тем слышался все сильнее и  сильнее).  -  Я
боюсь, что они когда-нибудь подерутся друг с другом, - прибавил он.
     - И хорошо бы сделали,  - сказал Вихров, - потому что Замин так прибьет
вашего Рагузу, что уж тот больше с ним спорить не посмеет.
     - Ну,  нет, зачем же: нужно давать волю всяким убеждениям, - проговорил
Плавин.  - Однако позвольте, я, по преимуществу, вот вас хотел познакомить с
Мануилом  Моисеичем!  -  прибавил  он,  показывая на  смотревшего на  них  с
чувством Кольберта и как бы не смевшего приблизиться к ним.
     Вихров еще раз с тем раскланялся.
     - Господин  Кольберт,   собственно,   пианист,   но   он   желает  быть
композитором, - говорил Плавин.
     - Monsieur Вихров,  сами согласитесь,  -  начал почти каким-то жалобным
голосом Кольберт, - быть только тапером, исполнителем...
     - Званье незавидное, - поддержал и Вихров.
     - И потому,  monsieur Вихров, я желал бы написать оперу и решительно не
знаю, какую.
     При  этом  Кольберт как-то  стыдливо потупил свои  бесцветные глаза,  а
Вихров, в свою очередь, недоумевал - зачем и для чего он словно бы на что-то
вызывает его.
     - Господин Кольберт,  -  начал объяснять за него Плавин,  - собственно,
хочет посвятить себя русской музыке,  а потому вот и просил меня познакомить
его  с  людьми,  знающими русскую  жизнь  и,  главным  образом,  с  русскими
писателями,  которые посоветовали бы  ему,  какой  именно сюжет  выбрать для
оперы.
     - Господи помилуй!  -  воскликнул Вихров.  -  Я думаю,  всякий музыкант
прежде всего сам должен иметь в голове сюжет своей оперы;  либретто тут вещь
совершенно второстепенная.
     - Но,  monsieur Вихров,  я  желал бы иметь сюжет совершенно русский;  к
русским мотивам я  уже  частью прислушался;  я,  например,  очень  люблю ваш
русский колокольный звон;  потом я  жил все лето у графа Заводского -  вы не
знакомы?
     - Нет, - отвечал Вихров.
     - У  них все семейство очень музыкальное,  и я записал там много песен;
но  некоторые мне  показались очень  странны,  и  я  бы  вот  желал  с  вами
посоветоваться.
     - Сделайте одолжение, - сказал Вихров.
     - Вот  я  записал,  например,  -  продолжал будущий русский композитор,
проворно вынимая из бокового кармана свою записную книжку, - русскую песню -
это пели настоящие мужики и бабы.
     "Душа ль моя, душенька, душа, мил сердечный друг", - прочитал Кольберт,
нетвердо выговаривая даже слова.
     - Ну, первое слово я знаю, "душа", а "душенька" - это имя?
     - Как имя? - воскликнули в один голос Плавин и Вихров.
     - У Богдановича есть сочинение - "Душенька".
     - Нет, тут просто уменьшительное от слова "душа" и есть повторение того
же слова, только в ласкательной форме, - объяснил Вихров.
     - А,  monsieur!  Понимаю,  -  поблагодарил Кольберт.  - Теперь "мил", -
отчего же не "милый"?
     - Для стиха, сокращенное прилагательное, - объяснил еще раз Вихров.
     - Да, вот что, - согласился и Кольберт.
     - Но  почему вам,  при  ваших,  видимо,  небогатых сведениях в  русском
песнопении, непременно хочется посвятить себя русской музыке?
     - Monsieur  Вихров,   в  иностранной  музыке  было  так  много  великих
композиторов,  что посреди их  померкнешь;  но Россия не имела еще ни одного
великого композитора.
     - А Глинка-то наш! - возразил Вихров.
     - Monsieur Вихров,  мне  говорили очень  умные люди,  что  опера Глинки
испорчена сюжетом: в ней выведена пассивная страсть, а не активная, и что на
этом драм нельзя строить.
     - Не знаю,  можно ли на пассивных страстях строить драмы или нет -  это
еще спор! Но знаю только одно, что опера Глинки и по сюжету и по музыке есть
высочайшее и народнейшее произведение.
     - Вы думаете? - спросил как бы с некоторым недоумением Кольберт.
     - Думаю!  -  отвечал Вихров и  потом,  видя  перед  собою жалкую фигуру
Кольберта,  он не утерпел и прибавил:  - Но что вам за охота оперу писать?..
Попробовали бы сначала себя в небольших романсах русских.
     - Нет,  мне бы  уже хотелось оперу написать,  -  отвечал тот робко,  но
настойчиво.
     В это время спор в кабинете уже кончился.  Оба противника вышли в зало,
и Замин подошел к Вихрову, а Рагуза к хозяину.
     - Что, наговорились? - спросил его тот.
     - Мы  уже  с  господином Заминым дали  слово  не  разговаривать друг  с
другом, - прокричал Рагуза.
     - А что это за музыкант? - спросил Вихров Замина, воспользовавшись тем,
что Кольберт отошел от них.
     - Жиденок  один,   ищущий  свободного  рынка  для  сбыта  разной  своей
музыкальной дряни, - отвечал тот.
     - Вихров! - крикнул в это время Плавин Вихрову.
     Тот обернулся к нему.
     - Помните  ли,  как  вы  угощали меня  представлениями милейшего нашего
Замина?  -  проговорил Плавин.  - И я вас хочу угостить тем же: вот господин
Пенин (и  Плавин при этом указал на пятого своего гостя,  молодого человека,
вышедшего тоже  в  зало),  он  талант в  этом  роде  замечательный.  Спойте,
милейший, вашу превосходную песенку про помещиков.
     Молодой человек с  явным восторгом сел за фортепиано и  сейчас же запел
сочиненную около  того  времени песенку:  "Долго нас  помещики душили!"{438}
Плавин  восторженнейшим образом слушал,  музыкант Кольберт -  тоже;  Рагуза,
вряд ли  только не  нарочно,  громко повторял:  "О!..  Как  это  верно,  как
справедливо!" Замин и Вихров молчали. Окончивши песенку, молодой человек как
бы спрашивал взором Плавина, что еще тот прикажет представить ему.
     - Канкан, Пенин, представьте, канкан! - разрешил ему тот.
     И юноша сейчас же вышел на середину зала,  выгнулся всем телом, заложил
пальцы рук за  проймы жилета и  начал неблагопристойным образом ломаться.  У
Плавина даже любострастием каким-то разгорелись глаза.  Вихрову было все это
скучно,  а Замину омерзительно, так что он отплевывался. Вслед за тем юноша,
по  приказанию хозяина,  представил еще  пьяного  департаментского сторожа и
даже  купца со  Щукина двора;  но  все  это  как-то  выходило у  него ужасно
бездарно,  не  смешно и,  видимо,  что все было заимствованное,  а  не свое.
Вихров, наконец, встал и начал прощаться с хозяином.
     - Ведь  хорошо?  -  спросил  тот  его,  показывая глазами  на  молодого
человека,  все еще стоявшего посреди залы и,  кажется,  желавшего что-то еще
представить.
     - Нет, напротив, очень нехорошо! - отвечал ему тот откровенно.
     Вместе с  Вихровым стал прощаться и  Замин с Плавиным.  Обоих их хозяин
проводил до  самой  передней,  и  когда  он  возвратился в  зало,  то  Пенин
обратился было к нему:
     - А вот, Всеволод Никандрович, я еще видел...
     - Нет, будет уж сегодня, довольно, - обрезал его Плавин и вслед за тем,
нисколько не церемонясь,  обратился и к прочим гостям:  -  Adieu, господа! Я
поустал уже, а завтра мне рано вставать.
     Гости нисколько,  как видно, не удивились таким его словам, а поспешили
только поскорее с ним раскланяться и отправиться домой.
     Вихров и Замин шли мрачные по Невскому проспекту.
     - Что это за сборища он у себя делает? - спрашивал первый.
     - Как же,  ведь либерал,  передовой человек и меценат,  - отвечал почти
озлобленным голосом Замин.
     - Значит, мы с вами поэтому и попали к нему?
     - Поэтому, - отвечал Замин.
     - А  скажите вот  еще:  что  за  народ  здесь вообще?  Меня  ужасно это
поражает:  во-первых,  все  говорят о  чем вам угодно,  и  все,  видимо,  не
понимают того, что говорят!
     - Мозги здесь у  всех  жидки,  ишь  на  болотине-то  этакой разве может
вырасти настоящий человек?..  Так,  какие-то все ягели и дудки!.. - объяснил
Замин.


                                    XIV

                               ТАЙНЫЕ МУЧЕНИЯ

     Герой мой обыкновенно каждый день, поработав утром дома, часу во втором
отправлялся к  Эйсмондам.  Генерала в  это время никогда почти не было дома;
он,  по его словам, гулял все по Невскому, хоть на Невском его никто никогда
не  встречал.  Обедал Вихров тоже по большей части у  Эйсмондов:  Мари очень
благоразумно говорила,  что зачем же ему одному держать хозяйство или ходить
обедать по  отелям,  тогда как у  них прекрасный повар и  они ему очень рады
будут.   Генерал,  с  своей  стороны,  тоже  находил  эту  мысль  совершенно
справедливою.
     После обеда Евгений Петрович обыкновенно спал часа по три. Женичка дома
не жил: мать отдала его в один из лучших пансионов и сама к нему очень часто
ездила,  но  к  себе не брала;  таким образом Вихров и  Мари все почти время
проводили вдвоем  -  и  только  вечером,  когда  генерал просыпался,  Вихров
садился с ним играть в пикет;  но и тут Мари или сидела около них с работой,
или просто смотрела им в  карты.  Такая жизнь влюбленных могла бы,  кажется,
почесться совершенно счастливою,  но, на самом деле, это было далеко не так:
лицо моего героя было постоянно мрачно. Он (и это особенно стало проявляться
в  нем в  последнее время) как-то сухо начал встречаться с Мари,  односложно
отвечал на ее вопросы;  сидя с  ней рядом,  он глядел все больше в сторону и
явно делал вид,  что занят чем-то другим,  но никак уж не ею.  Мари,  в свою
очередь,  с  каждым днем все больше и больше худела -  и в отношении Вихрова
обнаруживала если не страх, то какую-то конфузливость, а иногда и равнодушие
к нему.  Причина всему этому заключалась в том, что с самого приезда Вихрова
в Петербург между им и Мари происходили и недоразумения и неудовольствия: он
в  первый  раз  еще  любил  женщину в  присутствии мужа  и  поэтому страшно,
мучительно ее  ревновал -  ревновал физически,  ревновал и  нравственн