у  которого очень хорошее состояние,  узнав,  что эта госпожа живет со
мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.
     - О, жестокий родитель! - воскликнул Салов. - Но вы знаете, не говорите
об этом в обществе... Сюжет уж очень избит, во всех драмах...
     - С большим бы удовольствием не говорил, - сказал Павел, - но мне, пока
я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег.
     - Что же, под залог каких-нибудь предметов? - спросил Салов.
     - Каких же предметов...  Я могу мой заем обеспечить только тем, что я -
единственный наследник хорошего состояния.
     - Ну,  здесь в Москве требуют более осязаемого: или каких-нибудь ценных
вещей, или закладной на какое-нибудь недвижимое имущество.
     - Но  неужели же  мне  никто без этого не  поверит?  -  спросил Павел с
волнением в голосе.
     - Полагаю!  -  отвечал протяжно Салов.  - Разве вот что, - прибавил он,
подумав немного и с какою-то полунасмешкой,  -  тут у меня есть и водится со
мною некто купчишка -  Вахрамеев.  Батька у  него уехал куда-то на ярмарку и
оставил ему под заведование москательную лавку.  Он теперь мне проигрывает и
платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю.
     Павел, слушая Салова, удивлялся и не знал, к чему он это говорит.
     - Я  скажу  этому купчишке,  чтоб  он  дал  вам  под  заемное письмо за
порядочные проценты этого мышьяку,  чернильных орешков,  а вы и сбывайте это
тоже понемногу; вам, конечно, при вашей семейной жизни надобны не все деньги
вдруг.
     Павел не  знал,  смеется ли над ним Салов или нет,  но,  взглянув ему в
лицо, увидел, что он говорит совершенно искренно.
     - Нет-с, в этой форме я не желаю делать займа, - сказал он.
     - Эх,  mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем...
Я  раз,   честью  моей  заверяю,   заем  делал  во  французском  магазине  -
перчатками...  Возьму в  долг пару перчаток за полтора рубля серебром,  а за
целковый их продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас!
     - Вы человек особенный, - сказал ему Павел.
     - Я человек коммерческий, - произнес насмешливым голосом Салов.
     Вихрову стало уже невыносимо слушать его болтовню.
     - Итак, вы решительно не можете достать мне денег? - спросил он.
     - Решительно! - проговорил Салов.
     Павел поклонился и пошел было.
     - Постойте,  Вихров!  - кликнул ему вслед хозяин; ему, видно, казалось,
что  он  мало  надругался  еще  над  приятелем.   -   Я   могу  достать  вам
пятьсот-шестьсот рублей, с тем чтобы вы сели с нами играть в карты.
     - И проиграть вам все будущее состояние?
     - Вероятно.
     - Нет, я таких займов не желаю.
     - Как хотите! Я вам делал предложение весьма выгодное.
     - Я  полагаю,  весьма подлое,  -  проговорил Павел  и  ушел;  он  очень
рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем,
чтобы рассказать ему все откровенно,  посоветоваться с ним,  -  что делать и
что предпринять.  Он видел и  заметил еще прежде,  что Макар Григорьев был к
нему как-то душевно расположен.
     - Ай, батюшка Павел Михайлович! - вскричал тот, увидя Павла и вскакивая
с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх лицом.
     - Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле тебя! - сказал Павел
и сел на стул.
     Но Макар Григорьев,  разумеется,  не лег, а встал даже перед барином на
ноги.
     - Я в ужасном положении, Макар Григорьич, - начал Павел.
     - Что уж,  какое дело,  -  произнес тот невеселым голосом,  -  возьмите
покамест у меня оброчные деньги;  а я напишу,  что еще прежде,  до получения
письма от папеньки, выдал их вам.
     - Да, но эти деньги весьма малые.
     - Деньги пустые!
     - Ну,  а  мне,  пока я  доучусь и  получу порядочную службу,  вдесятеро
больше надобно; потому что я живу не один, а вдвоем с женщиною.
     - Пустое дело - эта госпожа. Так только вы приняли на себя эту заботу.
     - Ну, уж если я принял, все же должен честно выполнить свою обязанность
против нее.
     - Да  какая обязанность!  Взяли да  сказали ей:  чем-мо,  матушка,  мне
содержать тебя, ступай-ка лучше к мужу, откуда пришла.
     - А  ты  знаешь,  что сказать ей  это...  не говоря уже,  как это лично
тяжело для меня... сказать ей это - все равно что убить ее.
     - Отчего убить?  -  возразил Макар Григорьев.  -  Пустяки!  Живущи они,
проклятые,  как-то на это!..  Мне ведь горничная ихняя сказывала:  она не то
что из нежных и деликатных барынь, а гулящая ведь.
     - Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о
женщинах нашего круга, - остановил его Павел.
     - Да,  известно,  где уж мне,  вразумить ли вас!..  По пословице: не по
хорошу мил, а по милу хорош!
     - Что  же,  где  мне  занять денег?  -  продолжал Павел своим тоскливым
голосом.
     Макар Григорьев подумал несколько времени.
     - Что  тут занимать-то,  нечего!  -  проговорил он.  -  Берите у  меня,
сколько вам понадобится.
     - Как у тебя? - спросил Павел, не понимая, что такое говорит старик.
     - У меня,  -  повторил тот.  -  Я просодержу вас, пока у самих денег не
будет.
     - Да как же и когда я отдам тебе эти деньги? - спросил Павел.
     - Да  когда хотите,  -  отвечал Макар Григорьев каким-то легкомысленным
тоном.
     Павел все еще не мог хорошенько сообразить.
     - Ты меня все время,  пока я не поступлю на службу,  будешь содержать с
этой госпожой?
     - Буду содержать, - отвечал Макар Григорьев, - не мотайте только больно
- не миллионер же я какой, в самом деле.
     - Послушай,  Макар Григорьев,  я не могу от тебя этого принять, - начал
Павел прерывающимся от волнения голосом.  -  Чтобы я  на свое...  как,  быть
может,  ты справедливо выразился...  баловство стал у  тебя деньги,  кровным
трудом нажитые, брать, - этого я не могу себе позволить.
     - Чего - кровным трудом, - возразил Макар Григорьев, - я ведь не то что
от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще
постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня
лежалые деньги в ломбарде хранятся.
     - Но деньги все же целым веком нажитые.
     - Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите.
     - А если ты умрешь, и я не успею отдать?
     - Ну, жене-старухе отдадите.
     - А если и жена умрет?
     - Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите.
     - Нет,  я  не могу так!  -  произнес Павел,  подумав немного,  и  потом
прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал.
     - Вот на что я  могу согласиться,  -  начал он,  -  я буду брать у тебя
деньги под расписку,  что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и  жену на
волю.
     - Да пошто нам на волю-то... не пойдем мы на волю...
     - Хорошо,  если ты не хочешь,  так я  отпущу родных твоих на волю за ту
твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу.
     - Вот как,  и деньги отдадите и родных на волю отпустите,  -  что-то уж
больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть
у вас теперь деньги или нет?
     - Мало.
     - Ну,  вот вам - двести рублей. Живите поаккуратней! - проговорил Макар
Григорьевич и подал Павлу деньги.
     Тот принял их от него;  у Павла при этом руки и ноги дрожали,  и сам он
был чрезвычайно сконфужен.
     - Благодарю, благодарю! - пробормотал он несколько раз.
     - Не меня благодарите,  а маменьку вашу,  - сказал с некоторым чувством
Макар Григорьевич,  -  не вам еще я пока теперь служу,  а покойнице - за то,
что она сделала для меня...
     Павел вышел от  Макара Григорьевича до  глубины души  растроганный,  и,
придя домой, он только и сказал Фатеевой:
     - Ну,   мой  друг,  мы  обеспечены  теперь  совершенно  в  материальном
отношении.
     - Каким же образом ты это устроил? - спросила она с удовольствием.
     - После как-нибудь расскажу, - отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость,
он ушел и лег на постель.
     Слезы  умиления  невольно текли  у  него  из  глаз  при  воспоминании о
поступке с ним Макара Григорьевича.


                                    XVI

                            ЕЩЕ СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

     В  одно  воскресное утро Павел сидел дома и  разговаривал с  Клеопатрой
Петровной.
     - А  что,  друг мой,  -  начал он,  -  ты  мне никогда не  рассказывала
подробно о твоих отношениях к Постену;  поведай мне,  как ты с ним сошлась и
разошлась.
     Клеопатра Петровна немного покраснела.
     - Тебе это,  я полагаю,  не совсем приятно будет слушать, - проговорила
она.
     - Это почему?
     - Потому что  в  тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти
ревность.
     Вихров подумал немного.
     - Пожалуй,  что и так!.. - произнес он. - Но по крайней мере скажи мне,
что он за человек.
     - Человек он - положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный
развратник, - отвечала Клеопатра Петровна.
     - Как же он тебя любил?
     - Он  меня  любил как  хорошенькую женщину,  как  какой-нибудь красивый
кусок мяса;  со всеми,  знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне
этим омерзел!.. Потом, он еще - скупец ужасный.
     - Это сейчас видно было.
     - Ужасный, - повторила Фатеева. - Когда мы с ним переехали в Петербург,
он  стал требовать,  чтобы я  вексель этот представила на  мужа -  и  на эти
деньги стала бы,  разумеется,  содержать себя;  но  я  никак не хотела этого
сделать,  потому что  вышла  бы  такая  огласка...  Тогда  он  перестал меня
кормить, комнаты моей не топил.
     - Негодяй какой! - воскликнул Павел.
     В  это  время  раздался звонок в  дверях,  и  вслед за  тем  послышался
незнакомый голос какого-то  мужчины,  который разговаривал с  Иваном.  Павел
поспешил выйти,  притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра
Петровна.  В  маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека,
блондина,  одетого в  щегольской вицмундир,  в  лаковые сапоги,  в  визитные
черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.
     Павел, вглядевшись в него, произнес:
     - Боже мой, кого я вижу - Плавин!
     - А вы - господин Вихров? - спросил тот.
     - Так точно,  - отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с
другом.
     - Как я рад с вами,  Плавин, встретиться! - говорил Павел, но не совсем
искренно,  потому что,  взглянув на  одну наружность Плавина,  он уже понял,
какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.
     - Я,  приехав в Москву,  нарочно зашел в университет,  чтобы узнать ваш
адрес...  Как не стыдно, что вы во все время нашей разлуки - хоть бы строчку
написали,  -  говорил Плавин,  видимо желая придать своему голосу как  можно
более дружественный тон.
     - Писать-то,   признаться,   было  нечего,  -  отвечал  Павел,  отчасти
удивленный этим  замечанием,  почему Плавин думал,  что  он  будет  писать к
нему...  В гимназии они,  перестав вместе жить,  почти не встречались; потом
Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет,  и
с  тех пор об нем ни слуху ни духу не было.  Павел после догадался,  что это
был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
     - Вы уж чиновник,  на службе царской, - говорил Павел, усаживая Плавина
и все еще осматривая его щеголеватую наружность.
     - Да, я столоначальник министерства внутренних дел, - отвечал Плавин не
без ударения.
     - Вот  как-с!  Столоначальник департамента.  Это уж  ранг не  малый!  -
говорил Павел и сам с собой думал:  "Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал!
Чтобы поважничать передо мною".
     - Ну,   скажите,   а  вы  как  и  что?   -   отнесся  к  нему  каким-то
покровительственным тоном Плавин.
     - Я кончаю курс по математическому факультету, - отвечал Павел.
     - Дело доброе!  - подхватил Плавин. - И что же потом: к нам в Петербург
на службу?
     - Не  знаю еще,  -  отвечал Павел,  вовсе не желая своего хладносердого
приятеля посвящать в свои дальнейшие намерения.
     - Какой славный город Москва,  -  продолжал между тем Плавин,  -  какой
оригинальный, живописный!.. Так много в нем русского, национального.
     Павлу было противно эти слова слышать от Плавина.  Он убежден был,  что
тот ничего не чувствует,  а  говорит так только потому,  что у него привычка
так выражаться.
     - Здесь,  кроме города, народ славный, ума громаднейшего, с юмором - не
таким,   конечно,   веселым,   как  у  малороссов,   но  зато  более  едким,
зубоскалистым!
     На  это  Плавин одним только движением головы изъявил как бы  согласие.
"Точно китайский мандарин кивает головой!" - подумал про себя Павел.
     - А скажите вот что-с!  -  продолжал он. - Вы в министерстве внутренних
дел  служите...  какого рода инвентари были там предполагаемы для помещичьих
крестьян?
     Павел  не  без  умыслу  сказал это,  желая  показать перед  приятелем -
знай-мо, какими мы государственными вопросами занимаемся и озабочены.
     - Да,  это была какая-то попытка,  -  отвечал,  в свою очередь,  не без
важности Плавин.
     - Но,  говорят,  государь  положительно  желает  уничтожить  крепостное
право, - говорил с увлечением Вихров.
     На эти слова Плавин уж с удивлением взглянул на Павла.
     - Я не слыхал этого,  - произнес он, и в то же время физиономия его как
будто добавила: "Не слыхал вздору этакого".
     "Хоть бы высказывался,  скотина,  больше,  поспорить бы можно было",  -
думал Павел. Его больше всего возмущал Плавин своим важным видом.
     - А помните ли вы наш театр,  который мы с вами играли -  маленькие?  -
прибавил он вслух.
     - Да,  помню,  всегда с удовольствием вспоминаю, - отвечал Плавин, черт
знает что желая этим сказать.
     "Ну погоди же, голубчик, мы тебя проберем. Я позову своих молодцов. Они
тебя допросят", - думал Павел.
     - А не будете ли вы так добры, - сказал он, видя, что Плавин натягивает
свои перчатки, - посетить меня ужо вечером; ко мне соберутся кое-кто из моих
приятелей.
     - Мне весьма приятно будет,  -  сказал Плавин,  потом прибавил:  -  А в
котором часу?
     - Часов в восемь, - отвечал Павел.
     Плавин уехал.
     - Кто это такой у тебя был? - спросила с любопытством вышедшая из своей
комнаты Фатеева.
     - Скот один! - отвечал Павел.
     - Как скот?  - сказала с удивлением Клеопатра Петровна; она смотрела на
гостя в щелочку,  и он ей,  напротив, очень понравился. - Он такой, кажется,
славный молодой человек, - заметила она Павлу.
     - Славный, только из стали, а не из живого человеческого мяса сделан, -
отвечал тот и принялся писать пригласительные записки приятелям.
     "Неведомов,  бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно
Марьеновского.   Мы   все   сообща   будем   травить  одного  петербургского
филистера{278}, который ко мне пожалует".
     К Замину и Петину он писал так:
     "Друзья мои,  приходите ко  мне,  и  мы  должны будем показать весь наш
студенческий шик  перед  одним петербургским филистером.  Приходите в  самых
широких шароварах и в самых ваших скверных фуражках".
     Отправив эти записки,  Павел предался иным мыслям.  Плавин напомнил ему
собою другое,  очень дорогое для  него  время -  детский театр.  Ему  ужасно
захотелось сыграть где-нибудь на театре.
     - Клеопаша!  -  сказал он, развалясь на диване и несколько заискивающим
голосом. - Знаешь, что я думаю. - нам бы сыграть театр.
     - Театр? - переспросила та.
     - Да,  театр, но только не дурацкий, разумеется, как обыкновенно играют
на  благородных спектаклях,  а  настоящий,  эстетический,  чтобы пиесу,  как
оперу, по нотам разучить.
     - Кто же будет играть? - спросила Клеопатра Петровна.
     - Все мы,  кого ты знаешь,  и еще кого-нибудь подберем,  - ты, наконец,
будешь играть.
     - Я? Но я никогда не игрывала, - отвечала Фатеева.
     - Это вздор,  научим,  как следует, - отвечал Павел и начал соображать,
какую бы  пиесу выбрать.  Больше всего мысль его останавливалась на  "Юлии и
Ромео" Шекспира - на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов,
потому что ее можно было бы поставить в  его щегольском переводе,  и,  кроме
того,  он отлично бы сыграл Лоренцо,  монаха;  а потом -  взять какую-нибудь
народную вещь,  хоть "Филатку и Мирошку"{279}, дать эти роля Петину и Замину
и посмотреть,  что они из них сделают. Все эти мысли и планы приводили Павла
в восхищение.
     Клеопатра Петровна,  между  тем,  хотела было  велеть для  предстоящего
вечера привести комнату в более благоприличный вид.
     - Не нужно-с, не извольте трудиться, - сказал ей Павел, - я хочу, чтобы
этого филистера все у нас возмущало.
     - Но для меня это нехорошо, понимаешь ты?
     - Если  сошлась с  буршем,  и  сама  буршачкой будь!  -  сказал Павел и
поцеловал ее.
     Клеопатра Петровна знала очень хорошо, что такое филистер и бурш. Павел
давно уж это ей растолковал.
     Неведомов, Марьеновский, Замин и Петин пришли раньше Плавина.
     - А мой важный господин еще нейдет, - говорил Павел с досадой в голосе.
     - Да кто он такой, что он такое? - спрашивали Вихрова все его приятели.
     - Это один мой товарищ, про которого учитель математики говорил, что он
должен идти по гримерской части,  где сути-то нет, а одна только наружность,
- и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства.
     - Comment vous  portez-vous,*  значит,  -  понимаю,  -  сказал,  мотнув
головой, Замин.
     ______________
     * Как вы поживаете (франц.).

     - Нет-с,  хуже потому что те сразу выдают себя,  что они пошляки; а эти
господа сохраняют вид,  что как будто бы  что-то в  себе и  таят,  тогда как
внутри у них ничего нет.
     - Но почему же вы думаете, что внутри у них ничего нет? - спросил Павла
Марьеновский.
     - Потому что они никогда не  высказывают ничего,  а  только согласие на
все высокое и благородное проявляют.
     - В  Петербурге все молодые люди вообще очень сдержанны,  -  проговорил
Марьеновский, обращаясь как бы ко всем.
     - Все они в Петербурге шпионы, вот что! - заключил решительно Замин.
     В эту минуту как раз вошел Плавин.  Он был одет совершенно как с модной
картинки:  в  черном фраке,  в белом жилете,  в белом галстуке и слегка даже
завит.
     - Фу ты,  боже мой!  Парад какой!  Вы, может быть, полагали, что у меня
будет бал? - спросил его Павел.
     - Нет,  -  отвечал Плавин,  дружески пожимая ему руку,  -  я  после вас
заехал к генерал-губернатору с визитом,  и он был так любезен, что пригласил
меня к себе на вечер; и вот я отправляюсь к нему.
     - Вот как!  -  произнес Павел и сделал легкую гримасу.  - Приятели мои:
Марьеновский,  Неведомов,  Петин и Замин,  - прибавил он, непременно ожидая,
что  Плавин будет  сильно удивлен подрясником Неведомова и  широкими штанами
Петина;  но  тот со  всеми с  ними очень вежливо поклонился,  и  на лице его
ничего не выразилось.
     - А это - сестра моя двоюродная, - сказал Павел, указывая на Фатееву.
     Плавин отдал ей глубокий и почтительный поклон. Разговор довольно долго
не клеился; наконец, Плавин обратился к Фатеевой.
     - Вы  -  одной  губернии с  Павлом Михайловичем?  -  спросил он  ее  со
всевозможною вежливостью.
     - Да, одной, - отвечала Фатеева.
     - Я сам тамошний; но так давно уже не бывал на своей родине.
     - Вы - все в Петербурге? - спросила, в свою очередь, вежливо Фатеева.
     - Я там учился в университете и служу теперь.
     - И  как  еще  служит  блистательно!   -  подхватил  Вихров,  показывая
Марьеновскому на  Плавина.  -  Почти  ровесник  мне,  а  уже  столоначальник
департамента.
     - Да ведь,  это что же, - вмешался в разговор, слегка покраснев, Замин,
- у меня есть троюродный брат, моложе меня - и уж секретарем теперь.
     - Где? - спросил Павел, наперед ожидая, что Замин отпустит какую-нибудь
штуку.
     - В надворном суде,  -  и такой взяточник, что чудо! - заключил Замин и
еще более покраснел.
     При  этом  все  невольно  потупились,  кроме,  впрочем,  Плавина,  лицо
которого