т, но он служит в другом месте и занимает очень видную должность.
     - Он очень честный человек... и юрист, должно быть, хороший.
     - Да, только внешний отчасти, неглубокий.
     - И вы видаетесь иногда с ним?
     - Очень часто даже!
     - Не  передадите ли  вы  ему,  что  я  здесь  и  очень желал бы  с  ним
повидаться,  а потому он или сам бы побывал у меня, или я бы приехал к нему,
а вот и адрес мой!
     - Непременно скажу и, я думаю, даже вместе с ним и приеду к вам.
     - Пожалуйста! - воскликнул Вихров, крепко пожимая его руку.
     Марьеновский после того встал.
     - Ну,  я и домой, мне еще работать надо, - сказал он и потихоньку вышел
из гостиной.
     По  уходе  его  Вихров опять  очутился в  совершенном одиночестве.  Под
влиянием  всего  того,   что  слышал  от  Марьеновского,  он  уставил  почти
озлобленный   взгляд   на    хозяина,    по-прежнему   гордо   стоявшего   и
разговаривавшего с двумя - тремя самыми важными его гостями.
     "Неужели же  никогда этот  господин не  обличится,  -  думал  он,  -  и
общество не  поймет,  что он  вовсе не высоко-даровитая личность,  а  только
нахал и  человек энергический?"  Воздавай оно все эти почести Марьеновскому,
Вихров, кроме удовольствия, ничего бы не чувствовал; но тут ему было завидно
и досадно.
     Посреди такого размышления к нему подошел Эйсмонд.
     - А что, не пора ли нам и по домам? - шепнул он ему.
     - С  великою радостью,  -  отвечал Вихров,  и  оба  они тоже потихоньку
выбрались из комнат и отправились.
     - Поедемте к Донону ужинать,  -  вот где вы с женой ужинали!  -  сказал
как-то особенно развязно генерал.
     - Хорошо! - согласился Вихров.
     Генерал бойко и потирая с удовольствием руки вошел в отель.
     - Водки,  братец, нам поскорее, водки! - говорил он, садясь перед одним
столиком. - Садитесь и вы, пожалуйста, - прибавил он Вихрову.
     Тот уселся против него.
     - Ну-с,  что же нам съесть?  Жена очень хвалила, вы тогда ужинали салат
из ершей. Сделай нам салат из ершей.
     - Слушаю-с, - отвечал ему лакей.
     - Потом котлеты, что ли, паровые.
     - Не  прикажете  ли  бараньи  котлеты?..   Есть  настоящая  кушелевская
баранина.
     - Давай, давай; в клубе едал кушелевскую баранину, хороша очень!
     Затем  они  начали ужинать;  генерал спросил шампанского,  и  когда уже
порядочно было съедено и выпито, он начал как бы заискивающим голосом:
     - Я вот, Павел Михайлович, давно хотел с вами поговорить об одной вещи,
- вы вот и родственник моей жене и дружны с ней очень,  не знаете ли, что за
причина, что она по временам бывает очень печальна?
     - Совершенно не  знаю  и  даже  не  замечал,  чтобы она  была  особенно
печальна, - отвечал Вихров, немного уже и сконфуженный этим вопросом.
     - Есть это, есть! Дело в том, что вы и сами в отношении там одной своей
привязанности были  со  мной откровенны,  и  потому я  хочу говорить с  вами
прямо: у меня есть там на стороне одна госпожа, и я все думаю, что не это ли
жену огорчает...
     - Зачем же у вас это есть? - спросил Вихров полушутя, полусерьезно.
     - Есть, потому что это необходимо должно быть!..
     И  затем генерал наклонился к  Вихрову и шепнул ему что-то такое совсем
уж на ухо.
     - Ну, и что же? - спросил тот, в свою очередь, каким-то захлебывающимся
голосом.
     - А то, что я человек, по пословице: "Не тут, так там!" Ну, и она знает
теперь, что это существует.
     - И, вероятно, совершенно вас прощает?
     - То-то мне кажется,  что нет;  знаете, как женщины по-своему понимают:
если,  дескать,  нельзя, так и нигде нельзя. Повыведайте у ней как-нибудь об
этом издалека и скажите мне.
     - Хорошо! - отвечал Вихров.
     Более приятного открытия,  какое в настоящую минуту сделал ему генерал,
для него не существовало на свете.
     - И что ж, хорошенькая у вас эта особа? - спросил он его.
     - Хорошенькая-прехорошенькая!   -   воскликнул   Евгений   Петрович   с
загоревшимся уже взором. - Заедемте теперь к ней, - прибавил он: выпитое для
большей откровенности вино заметно его охмелило.
     - Но теперь поздно! - возразил Вихров.
     Ему, впрочем, самому хотелось взглянуть на эту особу.
     - Ничего,  может быть,  еще пустит;  люди знакомые, поедемте! - говорил
самодовольно генерал.
     Они поехали.  На  Мещанской они взобрались на самый верхний этаж,  и  в
одну дверь генерал позвонил. Никто не ответил. Генерал позвонил еще раз, уже
посильней; послышались, наконец, шаги.
     - Wer ist da?* - послышался женский голос.
     ______________
     * Кто там? (нем.).

     - Это я, отпирайте, - говорил генерал не совсем уж смелым голосом.
     - Спят уже давно; нельзя! - отвечал опять тот же голос.
     - Да отворите, прошу вас, - упрашивал генерал.
     Шаги  куда-то  удалились,  потом снова возвратились,  и  затем началось
неторопливое отпирание дверей.  Наконец,  наши  гости были  впущены.  Вихров
увидел,  что им отворила дверь некрасивая горничная;  в маленьком зальце уже
горели две  свечи.  Генерал вошел развязно,  как человек,  привыкший к  этим
местам.
     - А  к  Эмме  Николаевне можно?  -  спросил он  в  то  же  время  робко
горничную.
     - Можно, чай, - отвечала та сердито.
     Генерал на цыпочках прошел в  следующую комнату и,  как слышно,  просил
Эмму Николаевну выйти в залу. Та, наконец, проговорила:
     - Ну,  ступайте,  приду! - И вскоре за тем вышла, с сильно растрепанной
головой. Она была довольно молода и недурна собой. - Ну, что вам еще надо? -
спросила она генерала.
     - А вот - позволь тебе представить моего приятеля! - проговорил старик,
показывая на Вихрова.
     - Ну, что же, только и есть? - спросила Эмма насмешливо генерала.
     - Только вот желал познакомить его с тобой.
     - О,  глупости какие!  Поезжайте,  пожалуйста,  домой,  ей-богу,  спать
хочется! - проговорила Эмма, зевая во весь рот.
     - Поедемте, в самом деле, - подхватил Вихров, - она спать хочет.
     - Никогда не ездит по вечерам, а тут вдруг ночью приехал, - проговорила
Эмма, зевая снова.
     - Хорошо,  уедем;  прощай,  прощай,  дай  ручку поцеловать!  -  говорил
старикашка.
     - Ну, на! - сказала Эмма, протягивая ему руку.
     Генерал с чувством поцеловал ее.
     Наконец,  они снова выбрались с  Вихровым на свежий воздух;  им надобно
было ехать в разные стороны.
     - Что, недурна? - спросил с удовольствием генерал.
     - Очень, - подхватил Вихров.
     - Характерна только, - прибавил генерал.
     - Характерна? - переспросил Вихров.
     - У, не приведи бог! - отвечал старик, садясь в карету.


                                    XVI

                                ЧЕТА ЖИВИНЫХ

     Однажды  Вихров,  идя  по  Невскому,  увидел,  что  навстречу ему  идут
какие-то  две не совсем обычные для Петербурга фигуры,  мужчина в  фуражке с
кокардой и в черном, нескладном, чиновничьем, с светлыми пуговицами, пальто,
и  женщина  в  сером  и  тоже  нескладном бурнусе,  в  маленькой пастушечьей
соломенной шляпе и  с  короткими волосами.  Сойдясь с  этими лицами,  Вихров
обрадовался и  удивился:  это  были Живин и  супруга его  Юлия Ардальоновна,
которая очень растолстела и была с каким-то кислым и неприятным выражением в
лице,  по  которому,  пожалуй,  можно было заключить,  что она страдала;  но
только вряд ли эти страдания возбудили бы в  ком-нибудь участие,  потому что
Юлия  Ардальоновна до  того  подурнела,  что  сделалась совершенно такою же,
какою некогда была  ее  маменька,  то  есть  похожею на  огромную нескладную
тумбу.  Сам Живин тоже сильно постарел,  обрюзг и, как видно, немало перенес
горя.
     - Давно ли  ты здесь и  ради каких дел?  -  спросил его Вихров и  почти
старался не  видеть m-me  Живину -  такое  тяжелое и  неприятное впечатление
произвела она на него.
     - Да  вот  приехал,  -  отвечал Живин,  -  ищу места по  новым судебным
учреждениям.
     - И,  конечно, получишь его; ты так этого заслуживаешь... А вы в первый
раз еще в Петербурге?  -  спросил Вихров Юлию Ардальоновну, чувствуя, что он
должен же был о чем-нибудь заговорить с ней.
     - Нет,  я  уж не в  первый раз,  -  отвечала она.  Встреча с  Вихровым,
кажется,  не произвела на нее никакого впечатления,  и как будто бы даже она
за  что-то  сердилась на  него или  даже презирала его.  -  Теперь я  только
проездом здесь и еду за границу, - прибавила она.
     Живин при этих словах жены потупился.
     - За границу!  -  повторил Вихров.  -  Что ж, вы там будете лечиться? -
спросил он не без внутреннего смеха, глядя на ее массивную фигуру.
     - Мне  не  от  чего  лечиться,  -  отвечала Юлия  Ардальоновна,  поняв,
по-видимому,  соль его вопроса,  -  я  еду так,  надоело уж  все смотреть на
русскую гадость и мерзость.
     "Ну, из этой гадости, конечно, уж ты сама - первая!" - подумал про себя
Вихров,  и как ни мало он был щепетилен, но ему все-таки сделалось не совсем
ловко стоять среди белого дня на Невском с этими чересчур уж провинциальными
людьми,  которые,  видимо,  обращали на себя внимание проходящих, и особенно
m-me Живина,  мимо которой самые скромные мужчины,  проходя, невольно делали
удивленные физиономии и потупляли глаза.
     - Что ж мы, однако, тут стоим на дороге! - сказал он, желая куда-нибудь
отойти не в столь многолюдное место.
     - Да зайдем ко мне; я недалеко тут живу... - сказал как-то робко Живин.
     Вообще видно было,  что он очень обрадовался встрече с приятелем и в то
же время как-то конфузился и робел перед ним.
     - С большим удовольствием, - поспешил ему ответить Вихров.
     - А ты тоже домой пойдешь? - спросил Живин жену.
     - Домой!  -  сказала она и  вместе с  тем гордо и с презрением ответила
взглядом проходившему мимо  ее  гвардейскому улану,  явно уже  сделавшему ей
гримасу.
     Живины жили,  как оказалось,  в Перинной линии, в гостинице; по грязной
лестнице они  вошли  с  своим гостем в  грязный коридор и  затем в  довольно
маленький,  темный номер.  Здесь,  между разными, довольно ветхими дорожными
принадлежностями и  раскиданным платьем,  Вихров  увидал  на  обычном диване
перед столом овчинный женский тулуп. Юлия Ардальоновна, скинув с себя бурнус
и  свою пастушескую шляпку,  с пылающим и багровым от ходьбы лицом,  села на
этот  именно диван  и  только немножко поотодвинула от  себя  вонючий тулуп.
Вихрову показалось,  что в ней пропало даже столь свойственное всем женщинам
чувство брезгливости.
     - Скажи,  пожалуйста,  -  обратился он  снова  к  Живину  (с  Юлией  он
решительно не в  состоянии был говорить),  -  где живет Иларион Ардальонович
Захаревский, и видишься ли ты с ним?
     - Как же, вот он и хлопочет для меня о месте.
     - Я  просил одного господина передать ему,  что я  здесь и что очень бы
желал повидаться с ним.
     - И он мне тоже говорил; но занят ужасно, почти никуда, кроме службы, и
не выезжает.
     - Но я сам бы к нему приехал, боюсь только, чтобы не помешать ему.
     - А вот видишь что! - отвечал Живин, соображая. - В пятницу в Петербург
возвратится Виссарион,  и  они  уже  непременно целый  вечер  будут  дома...
Хочешь, я заеду за тобой и поедем!
     - Очень рад; но откуда же Виссарион возвращается?
     - С юга, подряды там берет - миллионер ведь теперь.
     - Слышал это я; службу, значит, он оставил?
     - Давно!..  "Стоит,  говорит,  руки в  грошах марать,  да  еще  попреки
получать; хватать так хватать миллиончики!"
     - А Иларион Ардальонович богат?
     - У того ничего нет; зато тайный советник, с анненской звездой.
     Во всем этом разговоре о  братьях Юлия Ардальоновна не приняла никакого
участия,  как будто бы  говорилось о  совершенно постороннем и  нисколько не
занимающем  ее  предмете.  Вихров  опять  почувствовал необходимость хоть  о
чем-нибудь поговорить с ней.
     - Что ж вы намерены делать за границей и куда именно едете?  -  спросил
он ее, делая над собой почти усилие.
     - Делать  за  границей многое можно,  -  отвечала ему  с  усмешкой Юлия
Ардальоновна,  -  я поселюсь,  вероятно, в Лондоне или Швейцарии, потому что
там все-таки посвободней человеку дышится.
     - Но долго ли же вы намерены пробыть за границей?
     - Не знаю!
     Вихров  очень  ясно  видел,  что  у  Живина с  женой  что-то  нехорошее
происходило, и ему тяжело стало долее оставаться у них. Он взялся за шляпу.
     Юлия очень холодно в  знак прощания мотнула ему головой;  сам же  Живин
пошел провожать его до лестницы.
     - Так ты в пятницу заедешь ко мне? - говорил ему Вихров.
     - Непременно!  -  отвечал Живин.  -  И я заеду к тебе пораньше;  мне об
многом надобно поговорить и посоветоваться с тобой...
     В пятницу он действительно явился, не запоздав.
     - Где же живет Иларион Ардальонович? - спросил его Вихров.
     - Вместе с Виссарионом: у того свой дом, дворцу другому не уступит.
     - Ну,  а как твои денежные делишки?  -  сказал Вихров, чтобы как-нибудь
склонить разговор на семейную жизнь Живина.
     - А такие, - отвечал Живин, - что если не дадут службы, то хоть топись.
     - Но  каким же  это образом?..  Ты за женой,  кажется,  взял порядочное
состояние, - потом служил все.
     - Из жениного состояния я  ничего не взял;  оно все цело и  при ней;  а
мое, что было, все с ней прожил.
     - Что же она... не хозяйка, что ли?
     На это Живин махнул только рукой и вздохнул.
     - И говорить мне об этом грустно! - произнес он.
     - Мне она самому показалась на этот раз какою-то странною,  - продолжал
Вихров.
     Живин грустно усмехнулся.
     - А все благодаря русской литературе и вам, господам русским писателям,
- проговорил он почти озлобленным тоном.
     - Да что же тут русская литература и русские писатели - чем виноваты? -
спросил Вихров, догадываясь уже, впрочем, на что намекает Живин.
     - А тем, - отвечал тот прежним же озлобленным и огорченным тоном, - что
она теперь не женщина стала, а какое-то чудовище: в бога не верует, брака не
признает, собственности тоже, Россию ненавидит.
     - Что за глупости такие! - воскликнул Вихров, в первый еще раз видевший
на  опыте,  до  какой  степени  модные  идеи  Петербурга проникли  уже  и  в
провинцию.
     - Нет,  не глупости!  -  воскликнул,  в свою очередь,  Живин. - Прежде,
когда вот ты,  а потом и я,  женившись, держали ее на пушкинском идеале, она
была  женщина совсем хорошая;  а  тут,  как  ваши  петербургские поэты стали
воспевать только что  не  публичных женщин,  а  критика -  ругать всю Россию
наповал, она и спятила, сбилась с панталыку: сначала объявила мне, что любит
другого;  ну,  ты  знаешь,  как я  всегда смотрел на эти вещи.  "Очень жаль,
говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!"
     - Кого ж это она полюбила?
     - Полячишку тут одного, и я действительно плюнул на все и даже, чтоб ее
же не закидали грязью в  обществе,  не расходился с нею и покрывал все своим
именем! Но она этим не ограничилась. Нынешней весной заявила мне, что совсем
уезжает за границу.
     - Совсем? - воскликнул Вихров.
     - Да,  эмигрировать хочет,  и,  разумеется, каналья этот всему этому ее
научает, чтобы обобрать и бросить потом.
     - Очень не мудрено!..
     - Непременно так,  потому что сам ты рассуди: он - малый еще молодой, а
она ведь уж немолода и собой некрасива.
     При этих словах приятеля Вихров потупился.  "Она не  то  что некрасива,
она ужасна!" - подумал он про себя.
     - А между тем этот господин притворяется, что страстно влюблен в нее, -
и  все это потому,  что у ней есть двадцать пять тысяч серебром своих денег,
которые были в  оборотах у  Виссариона и  за  которые тот ни  много ни  мало
платил нам по двадцать процентов, - где найдешь такое помещение денег? Вдруг
она,  не говоря ни слова,  пишет обоим братьям,  что наши семейные отношения
стали таковы, что ей тяжело жить не только что в одном доме со мной, но даже
в  одной стране,  а  потому она хочет взять свой капитал и  уехать с  ним за
границу.  Иларион  написал ей  на  это  очень  дружеское письмо,  в  котором
упрашивал и  умолял ее рассудить и одуматься,  а Виссарион прямо ей отвечал,
что какие бы там у нее со мной ни были отношения -  это не его дело;  но что
денег он для ее же будущего спокойствия не даст ей... Она на это взбесилась,
командировала   своего   возлюбленного  в   Петербург,   дала   ему   полную
доверенность,  а тот с большого-то ума и подал векселей ко взысканию, да еще
и с представлением кормовых денег.  Виссарион ничего не знает,  вдруг к нему
является полиция:  "Пожалуйте деньги,  а  то не угодно ли в  тюрьму!.." Тот,
разумеется, ужасно этим обиделся, вышвырнул эти деньги, и теперь вот, как мы
приехали сюда, ни тот, ни другой брат ее и не принимают.
     - Печальная история!
     - Да, невеселая! И у нас по губернии-то не то что с одной моей супругой
это  случилось,  а,  может быть,  десятка два -  три женщин свертелось таким
образом с кругу -  и все-таки,  опять повторяю, нынешняя скверная литература
тому причиной.
     - Это  и  прежде бывало без  всякой литературы,  что ты!  -  воскликнул
Вихров.
     - Бывало,  да  все как-то поскромней!  -  возразил Живин.  -  Стыдились
как-то  этого;  а  теперь делают с  каким-то нахальством,  как будто бы даже
гордятся этим; но поедем, однако, - пора!
     - Пора! - подтвердил и Вихров.
     Оба  брата Захаревских занимали одну квартиру,  но  с  двумя совершенно
отдельными половинами,  и сходились только или обедать в общую столовую, или
по вечерам -  в общую,  богато убранную гостиную, где и нашли их наши гости.
Оба они очень обрадовались Вихрову. Иларион Захаревский еще больше похудел и
был какой-то мрачный;  служебное честолюбие,  как видно,  не переставало его
грызть и  вряд ли в то ж время вполне удовлетворялось;  а Виссарион сделался
как-то еще яснее,  определеннее и  законченное.  Между Вихровым и  Иларионом
Захаревским сейчас же затеялся дружественный разговор;  они вспомнили старое
время, ругнули его и похвалили настоящее.
     - Да,  -  говорил Иларион, - много воды утекло с тех пор, как мы с вами
не видались,  да не меньше того,  пожалуй,  и  перемен в  России наделалось:
уничтожилось  крепостное  право,  установилось  земство,  открываются  новые
судебные учреждения, делаются железные дороги.
     При этом перечне Виссарион только слегка усмехнулся: против уничтожения
крепостного права он ничего обыкновенно не возражал.  "Черт с  ним,  с  этим
правом,  -  говорил он,  -  которое,  в сущности,  никогда и не было никаким
правом,  а разводило только пьяную, ленивую дворовую челядь"; про земство он
тоже ничего не  говорил и  про себя считал его за  совершеннейший вздор;  но
новых судебных учреждений он решительно не мог переваривать.
     - У здешних мировых судей,  -  обратился он к Вихрову, - такое заведено
правило,  что если вы генерал или вообще какой-нибудь порядочный человек, то
при всяком разбирательстве вы виноваты;  но если же вы пьяный лакей или, еще
больше того,  какой-нибудь пьяный пейзан,  то,  что бы  вы  ни наделали,  вы
правы!.. Такого правосудия, я думаю, и при Шемяке не бывало!
     Виссариона самого, по случаю его столкновений с рабочими, несколько раз
уж судили - и надобно сказать, что не совсем справедливо обвиняли.
     - Это  временное заблуждение,  которое потом  пройдет,  -  возразил ему
Вихров.
     - Нет-с, не пройдет, потому что все так уж к тому и подстроено; скажите
на  милость,  где это видано:  какому-то  господину в  его единственном лице
вдруг предоставлено право судить меня и  присудить,  если он только пожелает
того, ни много ни мало, как на три месяца в тюрьму.
     - Во-первых,  это везде есть,  -  начал ему возражать серьезным и  даже
несколько строгим голосом Иларион Захаревский,  -  во-вторых,  тебя судит не
какой-то господин,  а  лицо,  которое общество само себе выбрало в судьи;  а
в-третьих,  если лицо это будет к тебе почему-либо несправедливо,  ты можешь
дело твое перенести на мировой съезд...