жняя и есть еще Учня в Полесье, смотря на каком
месте селенье стоит, на горе или в лесу.
     - Может быть,  это все равно, что и Починок, - толковал Вихров, - здесь
как больше говорят - почал или учал?
     - Учал -  больше говорят, - отвечал кучер, как бы соображая то, что ему
говорил Вихров.
     - А чем,  собственно,  промышляют в Учне? - продолжал тот расспрашивать
его.
     - Рогожами!..  Рогожу ткут и в Нижное возят. И что они для этого самого
казенных лесов переводят - боже ты мой! - заключил кучер.
     - Как казенных? - сказал Вихров.
     - Так,  свой-то поберегают маненько,  а в казенный-то придут, обдерут с
липы-то  десятинах на  двух  лыко  да  а  зажгут,  будто по  воле божьей это
случилось.
     - Но как же их не ловят?
     - Ловят,  но  откупаются.  Вот  она!..  Матушка наша  Учня  великая!  -
присовокупил старик, показывая на открывшееся вдруг из лесу огромное село, в
котором,  между прочим, виднелось несколько каменных домов, и вообще все оно
показалось Вихрову как-то необыкновенно плотно и прочно выстроенным.
     Подъехав к  самой  подошве  горы,  на  которой  стояло  селенье,  кучер
остановил лошадей,  слез с козел и стал поправлять упряжь на лошадях и кушак
на себе.
     - Пофорсистей к ним надо въехать, чтобы знали - кто едет! - говорил он,
ухмыляясь сквозь свою густую и  широкую бороду.  -  Вы  тоже сядьте маненько
построже, - прибавил он Вихрову.
     Тот сел построже. Кучер, сев на козлы, сейчас же понесся скоком в гору.
Колокольчик под  дугой сильно звенел.  При  этом звуке два  -  три человека,
должно  быть,  сотские,  с  несколько  встревоженными  лицами  пробежали  по
площади.
     - А,  зашевелились,  проклятые!  -  говорил  кучер,  заметив это.  -  К
приказу, что ли, вас прямо вести?
     - К приказу! - отвечал Вихров.
     Кучер  поехал прямо по  площади.  Встретившийся им  мужик проворно снял
шапку и спросил кучера:
     - Путь да дорога - кого везешь?
     - Губернаторского  чиновника!   -  отвечал  не  без  важности  кучер  и
молодецки подлетел с Вихровым к приказу.
     Это  был  каменный флигель,  в  котором на  одной половине жил писарь и
производились дела  приказские,  а  другая  была  предназначена для  приезда
чиновников.  Вихров прошел в  последнее отделение.  Вскоре к  нему  явился и
голова, мужик лет тридцати пяти, красавец из себя, но довольно уже полный, в
тонкого сукна кафтане, обшитом золотым позументом.
     - Я  к  вам с довольно неприятным для вас поручением,  -  начал Вихров,
обращаясь к нему, - вашу моленную вышло решение сломать.
     Голова при этом явно сконфузился.
     - Не охлопотали,  видно, ходоки наши, - проговорил он как бы больше сам
с собой.
     - А вы посылали ходатаев?
     - Как же, - отвечал со вздохом голова.
     - Сломать  вашу  моленную  я  желаю,  -  продолжал  Вихров,  -  не  сам
как-нибудь, а пусть ее сломает сам народ.
     - Это ведь все едино! - возразил голова.
     - Но для меня-то это не все едино,  -  перебил его Вихров, - я не хочу,
чтобы меня кто-нибудь из вас обвинил в чем-нибудь, а потому попроси все ваше
село выйти на площадь; я объявлю им решение, и пусть они сами исполнят его.
     - Можно и так!  -  произнес голова,  подумав немного,  и затем довольно
медленным шагом вышел из комнаты.
     Вихров,  оставшись один,  невольно взялся за сердце.  Оно у него билось
немного:  ему  предстояла довольно важная минута,  после  которой он,  может
быть, и жив не останется.
     Вскоре за тем на площади стал появляться народ и  с  каждой минутой все
больше и больше прибывал; наконец в приказ снова вошел голова.
     - Пожалуйте,  коли  угодно  вам  выйти!  -  сказал он  Вихрову каким-то
негромким голосом.
     Тот надел вицмундир и пошел. Тысяч около двух мужчин и женщин стояло уж
на  площади.  Против всех их  Вихров остановился;  с  ним рядом также стал и
голова.
     - Братцы!  -  начал Вихров сколько мог  громким голосом.  -  Состоялось
решение сломать вашу моленную -  вот оно!..  Прочти его народу! - И он подал
бумагу голове.
     Тот начал ее читать. Толпа выслушала все внимательно и ни звука в ответ
не произносила, так что Вихров сам принужден был начать говорить.
     - Я  прислан исполнить это решение.  Вы,  конечно,  можете не допустить
меня до  этого,  можете убить,  разорвать на  части,  но вместо меня пришлют
другого,  и уже с войском;  а войско у вас,  как я слышал,  бывало,  -  и вы
знаете, что это такое!
     - За  что  же  это,  судырь,  начальствующие лица так гневаться на  нас
изволят? - спросил один старик из толпы.
     - За веру вашу! Желают, чтобы вы в православие обратились.
     - Да как же,  помилуйте,  судырь:  татарам,  черемисам и  разным всяким
идолопоклонникам, и тем за их веру ничего, - чем же мы-то провиннее других?
     Вихров решительно не знал, что ответить старику.
     - Любезный, я только исполнитель, а не судья ваш.
     - Не от господина чиновника это произошло,  - заметил и голова старику,
- словно не понимаешь - говоришь.
     - Да это понимаем мы, - согласился и старик.
     - Так как же, братцы, сами вы и сломаете моленную? - спросил Вихров.
     Но толпа что-то ничего на это не ответила.
     - Говорил уж  я  им,  -  отвечал за всех голова,  -  сломаем завтра,  а
сегодняшний день  просят,  не  позволите ли  вы  еще  разок совершить в  ней
общественное молитвословие?
     - Сделайте одолжение,  -  подхватил Вихров,  - но только и я уж, в свою
очередь,  попрошу вас пустить меня на  вашу службу не как чиновника,  а  как
частного человека.
     - Да это что же, - ответил голова. - Мы на моленьях наших ничего худого
не делаем.
     Часов  в  семь  вечера  Вихров  услыхал звон  в  небольшой и  несколько
дребезжащий колокол.  Это звонили на  моленье,  и  звонили в  последний раз;
Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно;  он вышел и увидел,
что  со  всех сторон села идут мужики в  черных кафтанах и  черных поярковых
шляпах, а женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все
почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде
деревянных церквей,  какие прежде строились в селах,  и только колокольни не
было,  а  вместо  ее  стояла  на  крыше  на  четырех столбах вышка  с  одним
колоколом,  в который и звонили теперь;  крыша была деревянная, но дерево на
ней было вырезано в  виде черепицы;  по  карнизу тоже шла деревянная резьба;
окна были с  железными решетками.  Народу в  моленной уже не  помещалось,  и
целая толпа стояла на  улице и  только глядела на храм свой.  Вихрова провел
встретивший его голова: он на этот раз был не в кафтане своем с галунами, а,
как и прочие, в черном кафтане.
     В  самой моленной Вихров увидел впереди,  перед образами,  как  бы  два
клироса,  на  которых стояли мужчины,  отличающиеся от  прочих тем,  что они
подпоясаны были,  вместо кушаков,  белыми полотенцами.  Посреди моленной был
налой,  перед которым стоял мужик тоже в черном кафтане,  подпоясанном белым
кушаком.  Он читал громко и внятно,  но останавливался вовсе не на запятых и
далеко,  кажется,  не понимал,  что читает;  а равно и слушатели его, если и
понимали,  то совершенно не то,  что там говорилось,  а  каждый -  как ближе
подходило к его собственным чувствам; крестились все двуперстным крестом; на
клиросах по  временам пели:  "Богородицу",  "Отче наш",  "Помилуй мя боже!".
Словом,  вся эта служба производила впечатление,  что как будто бы  она была
точно такая же,  как и наша, и только дьякона, священника и алтаря, со всем,
что там делается,  не было,  - как будто бы алтарь отрублен был и отвалился;
все это показалось Вихрову далеко не лишенным значения.
     В конце всенощной обычной песни: "Взбранной Воеводе" не пели.
     - Отчего же не пели "Взбранной Воеводе"? - спросил он невольно голову.
     Тот при этом немного сконфузился.
     - Это молитва новая, ее не поют у нас, - отвечал он.


                                     X

                               ЛОМКА МОЛЕННОЙ

     Было раннее,  ясное, майское утро. Вихров, не спавший всю ночь, вышел и
сел на крылечко приказа.  С судоходной реки,  на которой стояла Учня,  веяло
холодноватою свежестью. Почти в каждом доме из чернеющихся ворот выходили по
три и  по четыре коровы,  и  коровы такие толстые,  с лоснящеюся шерстью и с
огромными вымями.  Проехали потом верхом два - три мужика, и лошади под ними
были  тоже толстые и  лоснящиеся;  словом,  крестьянское довольство являлось
всюду.  Несколько старушек,  в  тех же черных кафтанах и  повязанные теми же
черными,  с  белыми каймами,  платками,  сидели на  бревнах около моленной с
наклоненными головами и,  должно быть, потихоньку плакали. К Вихрову подошел
голова по-прежнему уже в кафтане с галуном.
     - Не прикажете ли пока образа выносить? - сказал он.
     - Хорошо; но куда же их поставите?
     - Да вот хоть тут,  на виду будут ставить побережнее, около моего дома,
- отвечал голова.
     - Делайте, как знаете, - разрешил ему Вихров.
     Голова ушел.
     Герой  мой  тоже  возвратился в  свою  комнату  и,  томимый  различными
мыслями, велел себе подать бумаги и чернильницу и стал писать письмо к Мари,
- обычный способ его,  которым он облегчал себя, когда у него очень уж много
чего-нибудь горького накоплялось на душе.
     "Пишу к вам это письмо,  кузина,  из дикого,  но на прелестнейшем месте
стоящего,  села Учни.  Я здесь со страшным делом:  я по поручению начальства
ломаю и  рушу раскольничью моленную и через несколько часов около пяти тысяч
человек оставлю без храма,  - и эти добряки слушаются меня, не вздернут меня
на воздух,  не разорвут на кусочки;  но они знают, кажется, хорошо по опыту,
что  этого  им  не  простят.  Вы,  с  вашей женскою наивностью,  может быть,
спросите,  для чего же это делают?  Для пользы, сударыня, государства, - для
того,  чтобы все было ровно,  гладко,  однообразно;  а  того не ведают,  что
только неровные горы, разнообразные леса и извилистые реки и придают красоту
земле и  что они даже лучше всяких крепостей защищают страну от  неприятеля.
Есть же за океаном государство,  где что ни город -  то своя секта и толк, а
между тем оно посильнее и  помогучее всего,  что есть в  Европе.  Вы  далее,
может быть,  спросите меня, зачем же я мешаю себя в это дело?.. Во-первых, я
не сам пришел,  а меня прислали на него; а потом мне все-таки кажется, что я
это дело сделаю почестней и  понежней других и  не оскорблю до такой степени
заинтересованных в нем лиц.  А, наконец, и третье, - каюсь, что очень уж оно
любопытно.  Я  ставлю теперь перед вами  вопрос прямо:  что  такое в  России
раскол?   Политическая  партия?   Нет!   Религиозное  какое-нибудь  по  духу
убеждение?..  Нет!.. Секта, прикрывающая какие-нибудь порочные страсти? Нет!
Что же это такое? А так себе, только склад русского ума и русского сердца, -
нами самими придуманное понимание христианства,  а  не  выученное от греков.
Тем-то он мне и дорог,  что он весь -  цельный наш,  ни от кого не взятый, и
потому он так и разнообразен. Около городов он немножко поблаговоспитанней и
попов еще своих хоть повыдумал; а чем глуше, тем дичее: без попов, без брака
и  даже без правительства.  Как хотите,  это что-то  очень народное,  совсем
по-американски. Спорить о том, какая религия лучше, вероятно, нынче никто не
станет.   Надобно  только,   чтоб  религия  была  народная.  Испанцам  нужен
католицизм,  а англичанин непременно желает, чтобы церковь его правительства
слушалась..."
     Остановившись на  этом  месте  писать,  Вихров  вышел  посмотреть,  что
делается у  молельни,  и  увидел,  что около дома головы стоял уже целый ряд
икон, которые на солнце блестели своими ризами и красками. Старый раскольник
сидел около них  и  отгонял небольшой хворостиной подходящих к  ним  собак и
куриц.
     К  Вихрову сейчас подошел голова,  а за ним шло человек девять довольно
молодых мужиков с топорами в руках и за поясом.
     - Ломать теперь надо,  - сказал голова, и тон голоса его был грустен, а
черные глаза его наполнились слезами.
     - Ломайте, - ответил ему Вихров.
     В  это  время к  нему  подошли две  старушки,  красивые еще  из  себя и
преплутовки, должно быть. Они сначала ему обе враз низко поклонились, сгибая
при этом только спины свои, а потом обе вместе заголосили:
     - Батюшка! В моленной наши две иконы божий, не позволишь ли их взять?
     Оказалось впоследствии,  что  они были девицы и  две родные между собой
сестрицы.
     - Пожалуй, возьмите! - разрешил им сейчас же Вихров.
     Старушки даже вспыхнули при этом от удовольствия.
     - Благодарим, батюшка, покорно, государь наш милостивый, - оттрезвонили
они  еще  раз  в  один голос и,  опять низко-низко поклонившись,  скрылись в
народе, который в большом уже количестве собрался около моленной.
     - С колокола начинать надобно! - толковали между собой плотники.
     - Вестимо, с колокола! - подтверждали им и старики.
     - А как его спустить-то? - спрашивал один из плотников.
     - Как спустить?  Уставим в перекладину-то слегу, привяжем его за уши-то
к  ней на слабой веревке,  старые-то перекладины его перерубим,  -  вот он и
пойдет, - объяснил другой, молодой еще довольно малый.
     - Это так, складно будет! - поддержал его и голова.
     После  чего  достали сейчас же  огромную слегу,  и  на  крыше  моленной
очутились мгновенно взлезшие по углу ее плотники; не прошло и четверти часа,
как они слегу эту установили на крыше в наклонном положении, а с земли конец
ее  подперли другою слегою;  к  этой  наклонной слеге они  привязали колокол
веревками,  перерубили потом  его  прежние  перекладины,  колокол сейчас  же
закачался, зазвенел и вслед за тем начал тихо опускаться по наклонной слеге,
продолжая по временам прозванивать.  Плотники при этом начали креститься;  в
народе между старух и женщин раздался плач и вопль;  у всех мужчин были лица
мрачные;   колокол  продолжал  глухо  прозванивать,  как  бы  совершая  себе
похоронный звон.
     - Остановите его,  робя,  а то он прямо на землю бухнет!  -  воскликнул
голова,   заметив,   что  плотники,   под  влиянием  впечатления,  стояли  с
растерянными и  ротозеющими лицами.  Те  едва  остановили колокол  и  потом,
привязав к  нему  длинную веревку,  стали его  осторожно спускать на  землю.
Колокол еще несколько раз прозвенел и наконец, издавши какой-то глухой удар,
коснулся земли.  Многие старухи,  старики и  даже молодые бросились к нему и
стали прикладываться к нему.
     - И его по начальству увезешь,  государь милостивый? - спросила Вихрова
одна старуха, указывая головой на колокол.
     - И его увезу вместе с образами, - отвечал он.
     - Ах, напасти наши великие пришли, - проговорила старуха.
     Две прежние старушки между тем лучше всех распорядились: пользуясь тем,
что образа были совершенно закрыты от Вихрова народом,  они унесли к себе не
две иконы, а, по крайней мере, двадцать, так что их уже остановил заметивший
это голова.
     - Будет вам, старухи! - проговорил он им негромко.
     - Ну,  теперь,  братцы,  начинайте ломать, - сказал Вихров. Ему страшно
тяжела была вся эта сцена.
     - Ломайте, братцы, - проговорил за ним и голова.
     Один из  плотников взлез на самый конек вышки,  перекрестился и  ударил
топором; конек сразу же отлетел, а вслед за ним рассыпалась и часть крыши. В
народе как  бы  простонало что-то.  Многие перекрестились -  и  далее  затем
началась  ломка:  покатился с  крыши  старый  тес,  полетела скала;  начали,
наконец, скидывать и стропилы. Плотники беспрестанно кричали стоявшему внизу
народу: "Отходите, убьет!"
     - Куда  же  нам  теперь материал этот лесной девать?  -  спросил голова
Вихрова.
     - Я  тебе сдам его под расписку,  а  ты продай его и  деньги вырученные
обрати в общественный капитал.
     - Что же, мы же ведь опять и купим его себе, - заметил голова.
     - Вы же и покупайте!
     - Удивительная вещь, право! - проговорил голова и вздохнул.
     Вихров снова  возвратился в  свою  комнату и  стал  продолжать письмо к
Мари.
     "Сейчас началась ломка моленной.  Раскольники сами ее ломают. Что такое
народ русский?  -  невольно спросишь при этом.  -  Что он - трусоват, забит,
загнан очень или очень уж умен? Кажется, последнее вероятнее. Сейчас голова,
будто к слову, спросил меня: Куда же денут материал от моленной?.. Я сказал,
что сдам ему,  -  и  они,  я  убежден,  через месяц же выстроят из него себе
где-нибудь в лесу новую моленную;  образов они тоже,  вероятно,  порастащили
порядочно.  По крайней мере, сегодня я видел их гораздо уж меньше, чем вчера
их  было  в  моленной за  всенощной.  Я  стараюсь быть  непредусмотрительным
чиновником..."
     На  этом  месте письма в  комнату вошел голова;  лицо его  было бледно,
борода растрепана, видно, что он бежал в сильных попыхах.
     - Неладно,  ваше  высокородие,  -  начал  он  взволнованным голосом,  -
плотник там один зарубился сильно.
     - Как зарубился? - воскликнул и Вихров, тоже побледнев немного.
     - Так,  упал с крыши прямо на топор, что в руках у него был, - весь бок
себе разрубил!
     - Ну, что же делать! - проговорил Вихров и хотел было выйти на улицу.
     - Погодите маненько,  ваше высокородие, - остановил его голова, - народ
сильно оченно тронулся от этого!..  Бунтуют!..  "Это,  говорят, все божеское
наказание на  нас,  что слушаемся мы!"  -  не хотят теперь и  моленной вовсе
ломать!
     - Да они это хуже сделают для себя, понимаешь ты? - говорил Вихров.
     - Я-то понимаю, судырь, это.
     - Я  все-таки пойду,  пусть они меня убьют,  -  сказал Вихров и,  надев
фуражку, пошел.
     Народ в  самом деле был в волнении:  тут и там стояли кучки,  говорили,
кричали между собою.  Около зарубившегося плотника стояли мужики и  бабы,  и
последние выли и плакали.
     Вихров  подошел  к  этой  первой  группе.  Зарубившийся плотник  только
взмахнул на  него  глазами и  потом  снова закрыл их  и  поник вместе с  тем
головою.  Рана у  него,  вероятно,  была очень дурно перевязана,  потому что
кровь продолжала пробиваться сквозь рубашку и кафтан.
     - Перевяжите его  хорошенько!  -  воскликнул было  Вихров,  но  на  это
приказание его в  толпе никто даже и  не  пошевелился,  а  только послышался
глухой говор в народе.
     - Поганое дело  этакое  заставляете делать,  за  неволю  так  вышло!  -
раздалось почти у самого его уха.
     - Всех бы  их  самих,  барь-то,  этак перерубить!  -  проговорил на это
другой голос.
     Вихров вспыхнул: кровь покойного отца отозвалась в нем.
     - Кто тут говорит,  что всех бар перерубить надо?  Кто?  Выходи сюда! -
крикнул он.
     Толпа сейчас же отшатнулась от него.
     - Выходите и  убивайте меня,  если  только сам  я  дамся вам  живой!  -
прибавил он  и,  выхватив у  стоящего около него мужика заткнутый у  него за
поясом топор,  остановился молодцевато перед толпой;  фуражка с него спала в
эту минуту, и курчавые волосы его развевались по ветру.
     - Что случилось,  того не воротишь, - доламывайте моленную сейчас же! -
кричал он звучным голосом.
     Мужики не двигались.
     - Говорят вам, сейчас же! - повторил Вихров уже с пеною у рта.
     - Нет,  ваше высокоблагородие,  мы  ломать больше моленной не будем,  -
произнес  тот  старик,  который  спрашивал его,  за  что  начальство на  них
разгневалось.
     - Вы не будете,  -  ну,  так я ее буду ломать.  Любезные! - крикнул он,
заметив в  толпе  писаря удельного и  кучера своего.  -  Будемте мы  с  вами
ломать, - берите топоры и полезайте за мною, по двадцати пяти рублей каждому
награды!
     Кучер  и  писарь сейчас же  взяли  у  стоявших около  них  раскольников
топоры,  которые те послушно им отдали, - и взлезли за Вихровым на моленную.
Втроем они стали катать бревно за бревном.  Раскольники все стояли около,  и
ни один из них не уходил,  кроме только головы,  который куда-то пропал.  Он
боялся,  кажется, что Вихров что-нибудь заставит его сделать,