вечал Захаревский,  опять  почтительно
склоняя голову,  -  но,  главное,  вы посетите наше собрание и  украсьте его
вашим присутствием.
     - Когда же это собрание бывает? - спросил его Вихров.
     - Каждое воскресенье-с!  -  сказал Захаревский.  -  И  посещать его,  -
продолжал он  опять вкрадчивым голосом,  -  почти долг  каждого дворянина...
один не приедет,  другой,  -  и нет собраний,  а между тем где же молодежи и
девушкам повеселиться!
     - А ваше семейство? - спросил его Павел.
     - Мое семейство состоит теперь из единственной дочери, которая живет со
мной: сыновья у меня на службе, жена умерла...
     Вихров при этом постарался придать своему лицу печальное выражение, как
будто бы  ему  в  самом деле было очень жаль,  что г-жа  Захаревская умерла.
Гость просидел еще с  час,  и при прощаньи с чувством пожал руку у Вихрова и
снова повторил просьбу посетить собрание.
     - Непременно-с буду!  -  отвечал тот, в самом деле решившись непременно
быть в собрании.  Об этом посещении Клеопатра Петровна весьма скоро,  должно
быть,   узнала  от  своей  сыромасленицы,   бывшей  именно  в  этот  день  в
Воздвиженском,  потому что  на  другой же  день  после  того  прислала очень
тревожную записку к m-lle Прыхиной, жившей опять в городе.
     "Папенька Захаревский был уж  у  Павла;  узнайте от  самой Захаревской,
когда Павел приедет к ним с визитом,  и будьте там в это время и наблюдайте,
что они будут между собой говорить, и мне все напишите!"
     По этому письму Катишь сейчас же сбегала к Захаревским,  узнала там все
и написала к приятельнице:
     "Когда он с  визитом приедет -  там не знают,  но он будет непременно в
следующее воскресенье в наше собрание! Воображаю, как будет ему весело!.."
     Получив  это  извещение,  Клеопатра Петровна  отправила уже  записку  к
самому Вихрову.
     "Бесценный друг мой,  приезжай ко мне в воскресенье,  иначе я умру,  не
видавши тебя!"
     На это ей отвечал Вихров:
     "Бесценный друг  мой,  в  воскресенье я  не  могу приехать,  потому что
завален работою; приеду, когда кончу".
     "Завален работою,  а в собрание,  однако,  едет!" -  подумала Клеопатра
Петровна и от такого невнимания Вихрова даже заболела. Катишь Прыхина, узнав
об  ее  болезни,  немедленно прискакала утешать ее,  но Клеопатра Петровна и
слушать ее  не хотела:  она рыдала,  металась по постели и  все выговаривала
подруге:
     - Это вы все наделали, от вашей болтовни все это началось.
     - Да что же началось,  душа моя,  что началось? - спрашивала ее скромно
Прыхина.
     - Все! Не говорите со мной больше! - вскричала Фатеева.
     Катишь, делать нечего, замолчала.
     Пока происходили все эти толки и  опасения,  герой мой предавался самым
чистым и  невинным занятиям.  Он весь был погружен в  окончательное создание
своего творения, которое, наконец, можно уж было набело переписывать. Вихров
хотел для  этого взять какого-нибудь молоденького семинаристика от  приходу,
какового и поручил отыскать Кирьяну, но тот на другой же день, придя к нему,
объявил, что мальчиков-семинаристов теперь нет у прихода, потому что все они
в училище учатся, а вот тут дьякон-расстрига берется переписывать.
     - Кто такой? - спросил Павел.
     - Добров один, по прозванию, - отвечал Кирьян.
     - Ах, я его знаю! - сказал Вихров. - Да хорошо ли он пишет?
     - Писец настоящий!  -  отвечал Кирьян.  -  Я  привел его с собой,  коли
прикажете.
     - Сделай милость, я очень рад ему.
     Добров вошел и  поклонился.  Он  был  еще в  более оборванном сюртуке и
худых сапожонках.
     - Здравствуйте, старый знакомый! - сказал ему Вихров и подал ему руку.
     Добров конфузливо пожал ее.
     - Садитесь, пожалуйста, - продолжал Вихров.
     Добров  не  совсем смело  осмотрел стулья и  на  более  жесткий из  них
неплотно сел.
     - Можете ли вы переписать мне?
     - Могу-с, словно бы! - отвечал Добров.
     - Ну, и правильно вы пишете?
     - На это я знаток; у нас за это розгами с проволокой секли.
     - А от станового вы уже отошли?
     - Да-с, бог с ним.
     - Отчего же?
     Добров как бы некоторое время соображал.
     - Барынька-то у него уж очень люта,  -  начал он, - лето-то придет, все
посылала меня -  выгоняй баб и  мальчиков,  чтобы грибов и ягод ей набирали;
ну,  где уж  тут:  пойдет ли  кто охотой...  Меня допрежь того невесть как в
околотке любили за  мою  простоту,  а  тут в  селенье-то  придешь,  точно от
медведя какого мальчишки и бабы разбегутся,  -  срам! - а не принесешь ей, -
ругается!..  Псит-псит,  хуже  собаки всякой!..  На  последние свои  денежки
покупывал ей, чтобы только отвязаться, - ей-богу!
     - А сам становой лучше?
     - Тоже  жадный,  -  продолжал Добров,  -  бывало,  на  ярмарчишку какую
приедем,  тотчас всех сотских, письмоводителя, рассыльных разошлет по разным
торговцам смотреть - весы ладны ли да товар свеж ли, и все до той поры, пока
не поклонятся ему; а поклонись тоже - не маленьким; другой, пожалуй, во весь
торг и не выторгует того,  так что многие торговцы и ездить совсем перестали
на ярмарки в наш уезд.
     - Отчего же они не пожаловались?
     - И  жаловались,  да мало только что-то внимали тому,  -  по пословице:
рука руку моет;  я  бога возблагодарил,  как из  этой их компании ушел!..  -
заключил Добров.
     - Чем же вы содержите теперь себя?
     - Да  чем?  Кое-что тоже на  духовенство,  на мужичков поработаю,  ну и
прокармливаюсь; насчет платья только вот никак не могу сбиться и справиться!
     - Вы переезжайте ко мне совсем;  я вас буду содержать, одену и помещу в
хорошенькой комнате.
     - Благодарю покорно... Ныне я могу это принять, а прежде бы, пожалуй, и
не смог.
     - Почему же бы не смогли?
     - Потому, я пил безобразно.
     - А нынче не пьете?
     - Нет,  другой год не пью! Что!.. Черт с ним, надоело: сколько я тоже к
этому проклятому вину ни приноравливался,  все думал его сломить, а выходило
так, что оно меня побеждало.
     - А скажите, за что, собственно, вы были расстрижены? - спросил Вихров.
     Добров с грустью покачал головой.
     - Расстригли-то, пожалуй, почесть и за дело меня, - отвечал он.
     - А именно? - сказал Вихров.
     - А  именно,  что  благочинный тут наш,  очень злобствуя на  меня,  при
объезде  владыки  отметил  меня,   что  поведеньем  я   слаб  и   катехизиса
пространного не знаю; ну, тот меня и назначил под начал в Тотский монастырь;
я,  делать нечего,  покорился,  прибыл туда  и  ради  скуки великой стал там
делать монахам тавлинки с  разными этакими изображениями!  Монах,  например,
яйцо печет на свечке,  а черт у него учится{73}; вырежу все это из бересты и
фольги под это подложу...  ну,  и все это таким манером шло,  пока денежки у
меня были...  Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде дня без
того  не   мог  прожить,   -   вышла  у   меня  вся  эта  пекуния{73},   что
матушка-дьяконица со мной отпустила,  беда: хоть топись, не на что выпить!..
Стал просить у монахов взаймы,  -  не дают,  да и нет, пожалуй, ни у кого!..
Раза два,  матерь божья,  на сеновале места присматривал, чтобы удавиться, а
тут,  прах дери, на мельницу меня еще с мешками вздумали послать, и жил тоже
в монастыре мужичонко один,  -  по решению присутственного места. "Что ты, -
говорит,  -  жалуешься все,  что выпить тебе не на что; свали мешок в кабак,
целовальник сколько за  него даст тебе водки!"  Я,  однако же,  на первых-то
порах только обругал его за это.  "Что это,  я  говорю,  ты мне предлагаешь,
бестия  ты  этакая!"  -   и,   на  мельницу  ехавши,   проехал  мимо  кабака
благополучно,  а еду назад - смерть: доподлинно, что уж дьявол мною овладел,
- в глазах помутилось,  потемнело, ничего не помню, соскочил с телеги своей,
схватил с  задней  лошади мешок  -  и  прямо  в  кабак...  "На,  брат,  друг
сердечный, - говорю целовальнику, - прими!" Он это смекнул сейчас, подхватил
у  меня  мешок,  дал  мне  черта  этого винища стакан-другой-третий лакнуть.
"Приходи,  говорит,  ужо вечером:  настоящий расчет сделаем,  а то, говорит,
теперь заметят!"  Я  тоже вижу,  что  так  складней будет сделать,  выбежал,
догнал  свою  лошадь,   приехал  в  монастырь,  стал  мешки  сдавать,  -  не
досчитываются одного  мешка.  "Должно быть,  говорю,  украл  кто-нибудь;  я,
ехавши,  виноват,  заснул!" Говорю это,  а самого дрожь бьет, зуб с зубом от
страха не сходятся,  и  стыдно-то,  и  горько-то,  и страшно.  Хотелось было
сейчас же тут покаяться,  но язык прилип к гортани,  и это бы дело,  однако,
так и  кануло в  воду!  Казначей-то уж очень и не разыскивал:  посмотрел мне
только в лицо и словно пронзил меня своим взглядом;  лучше бы,  кажись, убил
меня на месте; сам уж не помню я, как дождался вечера и пошел к целовальнику
за  расчетом,  и  не  то  что  мне  самому больно хотелось выпить,  да  этот
мужичонко все приставал:  "Поднеси да поднеси винца, а не то скажу - куда ты
мешок-то девал!".  Только целовальник мне вдруг говорит:  "Я-ста, говорит, и
не бирал никакого мешка!"  Такая меня злость взяла:  чувствую,  что сам-то я
какое воровство и  мошенничество сделал,  и  вижу,  что  против меня  то  же
делают,  и  начал я  этого целовальника утюжить,  и  как я его не убил -  не
знаю... Бил... бил, оба в крови мы стали; он, наконец, караул начал кричать;
прибежал народ, связали нас обоих... Я в азарте кричу: "Вот, говорю, я мешок
монастырский украл,  отдал ему,  а  он отпирается!.." Дело,  значит,  повели
уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали было
меня порядочно,  да настоятель, по счастью моему, в те поры был в монастыре,
- старец добрый и кроткий,  призывает меня к себе. "Для чего это ты, дьякон,
сделал так,  мешок,  говорит,  похитил?.." Я сплакал даже на это:  "Неужели,
говорю,  ваше преподобие, я украл это!.. Десять мешков я сейчас отдам за это
монастырю;  коли,  говорю, своих не найду, так прихожане за меня сложатся; а
сделал это потому,  что не вытерпел, вина захотелось!" - "Отчего ж, говорит,
ты не пришел и  не сказал мне:  я бы тебе дал немного,  потому -  знаю,  что
болезнь  этакая  с  человеком  бывает!.."  -   "Не  посмел,   говорю,   ваше
преподобие!"  Однакоже он написал владыке собственноручное письмо,  товарищи
они были по академии.  "Взгляните,  говорит,  на это не как судья строгий, а
как  Христос  милостивый!"  Владыко  и  пишет  резолюцию:   "Дело  об  мешке
закончить, а дьякона расстричь и исключить из духовного звания!"
     - Однако не совсем же помиловали! - заметил Вихров.
     - Ну,  да уж это бог с ними; спасибо, что на каторгу не ушел! - отвечал
Добров.


                                     X

                        ДАЛЬНЕЙШИЕ РАССКАЗЫ ДОБРОВА

     Через неделю после того Добров,  одетый в новый сюртук,  чистое белье и
новые сапоги,  сидел уже  и  переписывал Вихрову его сочинение,  и  только в
некоторых местах он усмехался слегка и поматывал головой.
     - Чему вы это, Гаврило Емельяныч? - спрашивал его Вихров.
     - Штука у вас тут какая славная написана, - отвечал тот.
     В час они садились обедать; а после обеда Вихров обыкновенно разлегался
в кабинете на диване, а Добров усаживался около него в креслах. Заметив, что
Добров,  как  все остановившиеся пьяницы,  очень любит чай,  Павел велел ему
подавать после  обеда,  -  и  Гаврило Емельяныч этого чаю  выпивал вприкуску
чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни.
     Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот был один из
весьма многочисленного разряда людей в  России,  про  которых можно сказать,
что  не  пей  только  человек  -   золото  бы  был:   честный,   заботливый,
трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него
ничего не  могло с  глазу свернуться.  Вихров стал его слушать,  как мудреца
какого-нибудь.
     - Вот  я  сегодня у  вас  тут  переписывал,  что  предводитель ничего с
дворянами не может сделать, - это ведь и правда, пожалуй, - заговорил Добров
в одну из послеобеденных бесед.
     - Правда? - переспросил Вихров.
     - Правда!  -  подтвердил Добров. - Нынче вот они еще маленько посмирнее
стали,  а прежде такие озорники были, что боже упаси: на моей уж памяти один
баринок какую у нас с священником штуку сыграл, - чудо!
     Вихров  навострил уши,  заранее  предчувствуя,  что  Добров  непременно
расскажет что-нибудь интересное.
     - Какую же? - спросил он голосом, замирающим от любопытства.
     - Да священник-то,  изволите видеть, был маненько любостяжателен; всего
ему по приходу давай:  и денег,  и печеного хлеба,  и нови всякой.  Телятами
живыми за всенощную в селеньях бирал. Ей-богу! Едем назад, а теленок у нас в
телеге привязанным лежит;  а  другой раз и вырвется да бежать от нас,  а мы,
причетники,  за  ним...  Только этот  самый  барин...  отчаянный этакой был,
кутила,  насмешник, говорит священнику: "Вы, батюшка, говорит, крестьян моих
не забижайте много,  а  не то я  сам с  вами шутку сшучу!"  -  "Да где я  их
обижаю,  да чем их обижаю!" - оправдывается, знаете, священник, а промеж тем
в приходе действует по-прежнему.  Барин наш терпел,  терпел, - и только раз,
когда  к  нему  собралась великая компания гостей,  ездили все  они  медведя
поднимать,  подняли его,  убили,  на радости, без сумнения, порядком выпили;
наконец,  после всего того,  гости разъехались,  остался один хозяин дома, и
скучно ему:  разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья болит; только
вдруг докладывают,  что священник этот самый пришел там за  каким-то дельцем
маленьким...  "Просите сюда!" Входит батюшка в кабинет к барину... Тот прямо
ему кидается на шею:  "Ах, друг сердечный, как ладно и хорошо, что ты пришел
ко мне,  я в великом несчастье!" -  "Что такое?" - спрашивает священник. "Да
вот,  говорит,  что: вчерашний день мы все пьяные ездили на охоту верхами, и
один,  говорит,  у меня охотник с лошади свалился,  прямо виском на пенек, и
убился. Теперь мне, того гляди, не поверят, что он сам собой убился, так как
в  этом случае в  лесу я с ним один был,  а земская полиция на меня уж давно
сердита,  - пожалуй, и в острог меня посадят. Сделай милость, говорит, чтобы
не   было  большой  огласки,   похорони  ты  у   меня  этого  покойника  без
удостоверения полиции,  а  я,  говорит,  тебе за это тысячу рублей дам!" И с
этими  словами,  знаете,  вынимает деньги,  подает  священнику.  Корысть тем
овладела,  как и  пьянство же вон мною в  монастыре;  задрожал даже,  увидев
денежки-то. "Да правда ли, говорит, сударь... - называет там его по имени, -
что вы его не убили, а сам он убился?" - "Да, говорит, друг любезный, потяну
ли я тебя в этакую уголовщину;  только и всего,  говорит, что боюсь прижимки
от полиции;  но,  чтобы тоже,  говорит, у вас и в селе-то между причетниками
большой болтовни не было,  я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника,
а ты,  говорит,  поутру его вынесешь в церковь пораньше,  отслужишь обедню и
похоронишь!"  Понравилось это мнение священнику:  деньгами-то с дьячками ему
не хотелось, знаете, делиться. "Вынесу, думает, с работником гроб в церковь,
обедню с пономарьком,  - простенькой такой у него пономаренко был, - отслужу
и  похороню".  Условились они  таким манером...  В  самую полночь к  попу  в
воротцы  -   стук,   стук!  Выходит  он...  Гроб  привезли,  оказывается,  с
покойником...  Велел он к  себе в  светелку этот гроб поставить.  Уехали эти
самые возчики обратно.  Лег поп с попадьей своей на постельку. Не спится им,
однако.  "Батюшка,  -  говорит попадья,  - и свечки-то у покойника не горит;
позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?" -  "А для
че,  говорит,  не позволено?" -  "Ну,  так,  -  говорит попадья,  -  я пойду
поставлю перед ним..." - "Поди, поставь!" И только-что матушка-попадья вошла
в  горенку,  где стоял гроб,  так и заголосила,  так что священник испужался
даже,  бежит к ней,  видит, - она стоит, расставя руки... "Батька, батька! -
кричит.  -  У нас,  говорит,  это не покойник, а медведь в гробу-то!" - "Как
медведь?" -  заглянул в гроб,  видит -  шкура содрана с медведя, обернут он,
как следует,  в саван,  лежит словно бы и человек.  Тут священник и вспомнил
слова барина: "Сшучу с тобой шутку!" "Ах, говорит, псы экие, балагуры! Но за
что же,  - промеж тем он думает, - он мне тысячу-то рублей дал? И как и куда
ему девать теперь этого медведя?"  Вдруг затем послышались колокольцы,  шум,
гам,  двери  в  светелку  эту  растворяются,  входит  сам  помещик,  за  ним
исправник, заседатель... "Вот, говорит, господа, я спьяна, за тысячу рублей,
подкупил священника похоронить медведя у  церкви,  по  церковному обряду,  а
вот,  говорит,  и  поличное это самое находится у  него в доме!" Священник -
туда-сюда,  отшутиться было хотел,  но они постановление написали,  требуют,
чтобы и  он зарукоприкладствовал...  Священник испугался,  почесть на колена
стал перед ними,  и мало что тысячу,  которую взял у помещика,  отдал,  да и
свою еще им приплатил!
     Вихров усмехнулся.
     "Что  же  это  такое!"  -  подумал он  и  обратился к  Доброву с  новым
вопросом:
     - А что, скажите, бывает ли нынче это приневоливание помещиками женщин?
     - Бывает, случается, - отвечал тот, - усадьбу Кривцово, чай, знаете?
     - Знаю.
     - Вот тут барин жил и лет тридцать такую повадку имел:  поедет по своим
деревням,  и  которая ему девица из крестьянства понравится,  ту и подай ему
сейчас в  горницы;  месяца два,  три,  год-другой раз продержит,  а  потом и
возвращает преспокойно родителям.
     - Как же братья и отцы допускали до этого?
     - Ну,  и грубили тоже немало,  топором даже граживали, но все до случая
как-то бог берег его;  а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку
что  ни  есть  у  самой бедной вдовы-бобылки,  и  девчурка-то  действительно
плакала очень сильно;  ну,  а мать-то попервоначалу говорила: "Что, говорит,
за важность:  продержит,  да и  отпустит же когда-нибудь!" У этого же самого
барина была еще и другая повадка:  любил он, чтобы ему крестьяне носили все,
что у кого хорошее какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас
кочень капусты ему несут на поклон;  пирог ли у кого хорошо испекся,  пирога
ему середки две несут,  -  все это кушать изволит и похваливает.  Только раз
это бобылка приходит к нему тоже будто бы с этим на поклон:  "Батюшка,  ваше
высокоблагородие,  говорит,  я, говорит, сегодня родителей поминала, блины у
меня очень поминальные хороши вышли!" -  и подает ему,  знаете,  чудеснейших
блинов.  Начал  барин кушать,  целый десяток съел,  а  старушонка промеж тем
куда-то  пропала,  спряталась;  вдруг с  барином после того тошно,  тошно...
приказывает он старушонку разыскать.  Дочурочка ее тоже убежала,  в  лесу уж
нашли,  а  барину все хуже и  хуже;  два дня промаялся и  помер -  ну,  тоже
родных-то около него никого не было. Мужички и дворовые побоялись что-нибудь
заявить начальству,  полиция не вмешалась,  так дело и замялось.  Старушонка
эта опять в деревню после его смерти явилась.  "Эти блины,  говорит,  я сама
ела и священники ели";  те точно что помнят,  ели блины, но ничего с ними не
было.  Ну,  и был ли тут трех какой-нибудь или нет, - богу судить, но я и до
сей поры,  сударь,  -  продолжал Добров, видимо одушевившись, - не могу мимо
этого  самого Кривцова идти  или  ехать  спокойно.  Помните дом  этот  серый
двухэтажный,  так вот и чудится,  что в нем разные злодейства происходили; в
стороне этот лесок так  и  ныне еще называется "палочник",  потому что барин
резал в  нем  палки и  крестьян своих ими наказывал;  озерко какое-то  около
усадьбы тинистое и  нечистое;  поля,  прах их знает,  какие-то ровные,  луга
больше все болотина,  -  так за сердце и щемит, а ночью так я и миновать его
всегда стараюсь, привидений боюсь, покажутся, - ей-богу!..
     - А не знаете ли вы,  Гаврило Емельяныч,  -  спросил его потом Вихров в
одну  из  следующих послеобеденных бесед,  -  как