ом.
     - Тому,  -  отвечал  тот  кротко,  -  что  нельзя  же,  прочитав первую
попавшуюся под  руку  философскую систему,  уничтожить и  почеркнуть ею  все
прочие.
     - Нет-с,  можно,  если  она  удовлетворяет всем  требованиям моего ума.
Ведь,  не правда ли,  что я прав? - обратился Салов прямо уже к Павлу. - Вы,
конечно, знаете, что отыскивают все философии?
     - Начало всех начал, - отвечал тот не без улыбки.
     - Начало всех начал, - повторил Салов. - А Конт им говорит: "Вы никогда
этого начала не знали и не знаете,  а знаете только явления,  - и явления-то
только  в  отношении к  другому явлению,  а  то  явление,  в  свою  очередь,
понимаете в отношении этого явления, - справедливо это или нет?
     - Это,  может быть,  и справедливо, - произнес Павел, - но я совершенно
несогласен с вами касательно теологии,  которая присуща и самым образованным
народам.
     - Да,  ее терпят для мужиков везде - даже и умные англичане, - возразил
Салов.
     - Кроме того,  -  продолжал Павел,  как бы не слыша его замечания, - ее
необходимость доказывается общим верованием всех народов.
     - Что-с? - спросил его вдруг Салов.
     - Необходимость  теологии  доказывается  общим  верованием  народов,  -
повторил Вихров уже сконфуженным голосом.
     - Послушайте,  -  начал Салов тоном явного сожаления,  -  я буду с вами
говорить  о   философии,   а  вы  будете  мне  приводить  доказательства  из
катехизиса.
     - Что  ж  такое?..  -  больше уже бормотал Павел.  Он  сам очень хорошо
понял, что не совсем удачно выразился.
     - Это   доказательство  вовсе  не   из   катехизиса,   а,   напротив  -
доказательство истории,  -  поддержал его Неведомов. - Существование везде и
всюду религии есть такой же факт, как вот этот дом, эти деревья, эти облака,
- и от него никакому философу отвертеться нельзя.
     - Действительно факт, - подхватил Салов, - но только болезненный.
     - Не  может же  болезнь быть  всеобщей,  -  возразил,  пожимая плечами,
Неведомов,   -   во  всех  эпидемиях  обыкновенно  более  половины  остается
здоровыми, а тут - все...
     - А,  это уж,  видно,  такая повальная на всех!  -  произнес насмешливо
Салов. - Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев
и  итальянцев,  она больше развивается,  а  у северных меньше.  Но не в этом
дело:  не будем уклоняться от прежнего нашего разговора и  станем говорить о
Конте.  Вы ведь его не читали?  Так,  да? - прибавил он ядовито, обращаясь к
Неведомову.
     - Нет, не читал, - отвечал тот спокойно, - да и читать не стану.
     - Почему же это он лишен будет этой чести? - спросил Салов насмешливо.
     - Потому что,  -  продолжал Неведомов тем же спокойным тоном,  -  может
быть,  я,  в этом случае,  и не прав,  - но мне всякий позитивный, реальный,
материальный,  как хотите назовите,  философ уже не по душе,  и мне кажется,
что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у человека одна только
познавательная способность и есть -  это разум.  Я очень хорошо понимаю, что
разум есть одна из  важнейших способностей души и  что,  действительно,  для
него  есть предел,  до  которого он  может дойти;  но  вот  тут-то,  где  он
останавливается,  и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей
души -  это  фантазия,  которая произвела и  искусства все  и  все религии и
которая,   я   убежден,   играла  большую  роль   в   признании  вероятности
существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
     - Но согласитесь,  -  опять почти закричал на него Салов, - что у диких
народов область этой  фантазии гораздо шире  и  что  прогресс человечества и
состоит в том, что разум завоевывает у фантазии ее территорию.
     - Это, может быть, отчасти есть.
     - А в конце концов он завоюет у ней все.
     - Ну, этого я не знаю!
     - Да как же вы не знаете,  Неведомов!.. Это наконец нечестно: когда вас
мыслью, как вилами, прижмут к стене, вы говорите, что не знаете, - горячился
Салов.
     - Что же тут нечестного,  - произнес Неведомов, - если я говорю не знаю
о том, на что сама история не дала ответа?
     - Нет-с,  дала ответ,  дала в  том,  как думали лучшие умы,  как думали
Вольтер{175}, Конт.
     - К чему вы мне все это говорите! - перебил его уже с некоторою досадой
Неведомов.  -  Вы очень хорошо знаете,  что ни вашему уму, ни уму Вольтера и
Конта,  ни  моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и
образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.
     - А к тому,  мой миленький,  что мне хочется поучить вас;  а то вы ведь
без  меня,  моя крошечка,  пропадете!  -  перебил его насмешливо Салов.  Он,
кажется, был очень доволен, что порассердил немножко Неведомова.
     - Чем  вам  учить меня,  вы  гораздо лучше сделаете,  если прочтете нам
какое-нибудь ваше стихотворение,  -  возразил тот,  - это гораздо приятнее и
забавнее от вас слышать.
     - Что за вздор такой! - произнес с улыбкой Салов, а сам между тем встал
и начал ходить по комнате.
     Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное
время сидел нахмурившись и насупившись;  сердце его гораздо более склонялось
к  тому,  что говорил Неведомов;  ум  же,  -  должен он  был к  досаде своей
сознаться, - был больше на стороне Салова.
     - Какого же рода он стихи пишет? - спросил Вихров Неведомова.
     - Я больше перелагаю-с,  - подхватил Салов, - и для первого знакомства,
извольте,  я скажу вам одно мое новое стихотворение.  Господин Пушкин,  как,
может быть,  вам  небезызвестно,  написал стихотворение "Ангел":  "В  дверях
Эдема ангел нежный" и  проч.  Я на сию же тему изъяснился так...  -  И затем
Салов зачитал нараспев:

                В дверях палат своих надменно
                Предстал плешивый откупщик,
                А жулик, тощий и смиренный,
                Взирал, как жирный временник,
                С крыльца напутствуем швейцаром,
                В карету модную влезал.
                - О Прометей! - в восторге яром
                Ему воришка закричал.
                Клянусь, что я без всякой злобы,
                Без всякой зависти утробы
                Смотрю, как ты и ешь, и пьешь,
                И жизнь роскошную ведешь.
                Нет! Я завидовать не смею.
                Я пред тобой благоговею;
                Хотя я с детства наметал
                Во всякой краже обе руки,
                Но ты в сей выспренней науке
                Мне будешь вечный идеал!

     - Очень хорошо! - похвалил Вихров, но, кажется, больше из приличия.
     - Что за  глупости такие!  -  проговорил,  как бы  невольно,  несколько
потупляясь, Неведомов.
     - Какие же глупости?  - воскликнул притворно обиженным голосом Салов. -
Пойдемте,  Вихров,  ко  мне в  номер:  я  не хочу,  чтобы вас развращал этот
скептик,  -  прибавил он  и,  взяв  Павла под  руку,  насильно увлек его  от
Неведомова.
     - Я-то пуще скептик, а не он! - говорил тот им вслед.
     Номер  Салова  оказался почти  богато  убранным:  толстая драпировка на
перегородке и  на  окне;  мягкий  диван;  на  нем  довольно искусно  вышитые
шерстями две подушки.  В одном из углов стояли трубки с черешневыми чубуками
и  с  дорогими  янтарными мундштуками.  На  окне  виднелась выпитая  бутылка
шампанского;  на  комоде был открыт богатый несессер и  лежала целая дюжина,
должно быть еще не игранных карт.  Вообще,  в  убранстве комнаты Салова было
больше офицерского,  нежели студенческого.  Книг почти совсем не было видно,
кроме Огюста Конта,  книжка которого,  не  вся еще разрезанная,  валялась на
столе.
     - Садитесь,  пожалуйста!  -  сказал Салов,  любезно усаживая Вихрова на
диван  и  даже  подкладывая ему  за  спину  вышитую  подушку.  Сам  он  тоже
развалился на  другом конце дивана;  из его позы видно было,  что он любил и
умел понежиться и посибаритничать{177}.
     - А вот и Конт! - сказал Павел, показывая на лежавшую на столе книжку.
     - Да-с, я его нарочно купил, и, вообразите, он теперь у меня - у одного
в Москве...  Они все ведь тут студенты -  гегелисты...  Только вдруг я раз в
кондитерской,  в  которую хожу  каждый день пить кофе,  читаю в  французской
газете,   что,   в  противоположность  всем  немецким  философам,  в  Париже
образуется школа позитивистов, и представитель ее - Огюст Конт... Я сейчас к
книгопродавцу:  "Давайте Конта!" - "Нет еще у нас..." - "Выпишите!" Выписал:
тридцать рублей содрал за одну книжку, потому что запрещена она у нас... Вот
я  теперь и  подчитал ее,  и  буду  их  всех  резать!  -  заключил Салов,  с
удовольствием потирая себе руки.
     - Ну, вам Неведомова, кажется, не срезать этим, - возразил Павел.
     - Неведомова-то!  -  воскликнул Салов.  - Да разве вы не видите, что он
сумасшедший... Одежда-то его, а!.. Как одежда-то его вам нравится?
     - Одежда у него действительно странная, - произнес Павел.
     - Вы знаете, он за нее в остроге сидел, - продолжал Салов с видимым уже
удовольствием.  -  Приехал он там в Тулу или Калугу... Подрясник этот у него
еще тогда был новый,  а не провонялый,  как теперь... Он выфрантился в него,
взял в руки монашеские четки,  отправился в церковь -  и там, ставши впереди
всех  барынь и  возведя очи  к  небу,  начинает молиться.  Все,  разумеется,
спрашивают:  "Кто такой,  кто такой этот интересный монах?" Заинтересовалась
сим и  полиция также...  Он из церкви к  себе в  гостиницу,  а  кварташки за
ним...  "Кто,  говорят,  такой  этот  господин  у  вас  живет?  Покажите его
паспорт!" -  Показывают...  Оказывается, что совершенно не монах, а светский
человек.  Они сначала -  в часть его, а потом - и в острог, да сюда в Москву
по этапу и прислали, как в показанное им место жительства.
     - Негодяи!  -  произнес Вихров с негодованием. - Зачем он носит еще это
одеяние?
     - Носит, чтобы нравиться женщинам, - отвечал ядовито Салов.
     - О, полноте!.. Он, кажется, совсем не такой.
     - Он-то!..  Он и тут вон влюблен в одну молоденькую девочку: она теперь
чистенькая, конечно, но, разумеется, того только и ждет, чтобы ее кто-нибудь
взял на содержание,  а он ей,  вместо того,  Шекспира толкует и стихи разные
читает. Глупо это, по-моему.
     - Почему глупо? - спросил Павел.
     - Потому что,  если он научить ее этому хочет, так зачем это ей? На кой
черт?..  Если  же  соблазнить только этим желает,  то  она  всего скорей бы,
вероятно, соблазнилась на деньги.
     - Но,  может быть,  он  думает жениться на  ней и  образовывает ее  для
этого.
     - Как же ему жениться, когда он сам один едва с голоду не умирает?
     - Разве у него нет состояния?
     - Никакого!.. Так себе перебивается кой-какими урочишками, но и тех ему
мало дают:  потому что,  по костюму,  принимают его - кто за сумасшедшего, а
кто и за бродягу.
     - Разве  такой  умный  и  образованный человек может быть  бродягой!  -
воскликнул Вихров.
     - Отчего же  нет?  Я  видал бродяг и  мошенников пообразованнее его,  -
возразил наивно Салов; вообще, тоном голоса своего и всем тем, что говорил о
Неведомове он, видимо, старался уронить его в глазах Павла.
     - А  что,  вы не обедаете в  общей зале,  с нами?  -  прибавил он после
некоторого молчания.
     - Я обедаю обыкновенно у себя в комнате, - отвечал Павел.
     - Ну что, нет! Будемте обедать там!.. Петр!.. - крикнул Салов.
     На  этот  зов  необыкновенно поспешно  и  с  заметным  почтением явился
номерной лакей.
     - А что обедать? - спросил его Салов почти повелительно.
     - Обедать готово, если прикажете, - отвечал тот.
     - Да,  вели!  Кстати,  скажите,  - прибавил Салов, обращаясь к Павлу, -
что, вы играете в карты?
     - Нет, - отвечал тот.
     - Как же это - нет? Надо учиться, - произнес Салов.
     - Как-нибудь выучусь, - проговорил Павел.
     - Непременно-с, непременно, - повторил Салов.
     Вскоре они оба вошли в обеденную залу.  M-me Гартунг по-прежнему лежала
за  ширмами.  Номера ее еще не все были заняты;  а  потому общество к  обеду
собралось  не   весьма  многочисленное:   два  фармацевта,   которые,   сидя
обыкновенно особняком,  только между  собою и  разговаривали шепотом и,  при
этом,  имели такие таинственные лица,  как будто бы они сейчас приготовились
составлять самый ужасный яд.  Неведомов пришел под руку с  известной уже нам
девицей,  которая оттого,  в  одно и  то же время,  конфузилась и  смеялась.
Будучи на  этот раз в  платье,  а  не  в  блузе,  она показалась Вихрову еще
интереснее.  Это было какое-то  по природе своей грациозное существо;  все в
ней было деликатно:  губки,  носик,  ножки,  талия; она весело и простодушно
улыбалась.  Неведомов между  тем  усадил свою  спутницу рядом с  собой и  по
временам,  несмотря на свои мягкие голубые глаза, взглядывал на нее каким-то
пламенным тигром.  Салов сел рядом с  Павлом.  M-me  Гартунг несколько раз и
каким-то заметно нежным голосом восклицала:  "Салов, подите сюда!". И Салов,
делая явно при всех гримасу,  ходил к  ней,  а потом,  возвращаясь и садясь,
снова повторял эту гримасу и  в  то  же  время не забывал показывать головой
Павлу на Неведомова и на его юную подругу и лукаво подмигивать.
     - Что это хозяйка все зовет к себе Салова?  - спросил Павел после обеда
Неведомова.
     - Вероятно,  как старшего постояльца своего,  -  отвечал тот и, видимо,
больше  всего  занятый своею  собеседницей,  снова  подал  ей  руку,  и  они
отправились в ее номер.
     "Тут, должно быть, амуретов пропасть!" - подумал про себя Павел.


                                     VI

               КАНДИДАТ МАРЬЕНОВСКИИ И СТУДЕНТЫ ПЕТИН И ЗАМИН

     Через  несколько дней,  общество  m-me  Гартунг  за  ее  табльдотом еще
увеличилось: появился худощавый и с весьма умною наружностью молодой человек
в   штатском  платье.   Салов  сначала  было   адресовался  к   нему  весьма
дружественно,  но вновь прибывший как-то чересчур сухо отвечал ему,  так что
Салов,   несмотря  на  свой  обычно  смелый  и  дерзкий  тон,  немного  даже
сконфузился и  с  разговорами своими  отнесся  к  сидевшей в  уединении Анне
Ивановне.  Она, как показалось Павлу, была с ним нисколько не менее любезна,
чем и  с  Неведомовым,  который был на  уроке и  позапоздал прийти к  началу
обеда,  но когда он пришел, то, увидев вновь появившегося молодого человека,
радостно воскликнул:  "Боже мой,  Марьеновский!  Кого я вижу?" -  И затем он
подошел к нему,  и они дружески расцеловались.  Потом, Неведомов сел рядом с
Марьеновским и  продолжал любовно  смотреть на  него;  они  перекинулись еще
несколькими  словами.   Неведомов,  после  того,  взглянул  на  прочих  лиц,
помещавшихся за табльдотом,  и увидел,  что Анна Ивановна сидит с Саловым и,
наклонившись несколько в его сторону,  что-то такое слушает не без внимания,
что Салов ей говорит. Неведомов при этом побледнел немного, стал кусать себе
губы и  с  заметною рассеянностью отвечал на вопросы Марьеновского.  К концу
обеда он,  впрочем,  поуспокоился -  может быть  потому,  что  Салова вызвал
кто-то приехавший к нему,  и тот,  уходя,  объявил, что больше не воротится.
Два фармацевта, по-прежнему обедавшие особняком, тоже ушли вскоре за ним.
     Неведомов в это время обратился к Марьеновскому с вопросом:
     - А что, скажите, нового в мире юриспруденции?
     - Теперь напечатан процесс madame Лафарж, - отвечал тот.
     Павел нарочно пересел с  своего стула на ближайший к  ним,  чтобы лучше
слышать их разговор.
     - Это, что убила мужа, - подхватил Неведомов.
     - Да,  и  тут  замечательно то,  что,  по  собранным справкам,  она ему
надавала  до  полфунта мышьяку,  а  при  анатомировании нашли  самый  вздор,
который мог к нему войти в кровь при вдыхании, как железозаводчику.
     - Однакож ее обвинили? - вмешался в разговор Вихров.
     - Ее обвинили, - отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, - и
речь генерал-прокурора была,  по этому делу,  блистательна.  Он разбил ее на
две  части:  в  первой он  доказывает,  что  m-me  Лафарж могла  сделать это
преступление, - для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно,
что она была женщина нрава пылкого,  порывистого,  решительного;  во  второй
части  он  говорит,  что  она  хотела  сделать это  преступление,  -  и  это
доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами...
     - Логично, - произнес Неведомов.
     - Удивительно просто, точно задачу какую математическую решил, - сказал
Марьеновский.
     - Скажите, присяжные ее осудили? - спросил Павел, отнесясь к нему опять
со всевозможною вежливостью.
     - Разумеется, - отвечал ему тоже вежливо и Марьеновский.
     - Факты дела напечатаны все? - спросил его Неведомов.
     - Все, до самых мельчайших подробностей.
     - А к чему бы присудили ее по нашим законам? - прибавил Неведомов.
     Марьеновский пожал плечами.
     - Самое большее, что оставили бы в подозрении, - отвечал он с улыбкой.
     - Значит,  уголовные законы наши очень слабы и  непредусмотрительны,  -
вмешался опять в разговор Вихров.
     - Напротив!  -  отвечал ему  совершенно серьезно Марьеновский.  -  Наши
уголовные законы весьма недурны, но что такое закон?.. Это есть формула, под
которую не  могут же подойти все случаи жизни:  жизнь слишком разнообразна и
извилиста;  кроме того,  один и  тот  же  факт может иметь тысячу оттенков и
тысячу  разных причин;  поэтому-то  и  нужно,  чтобы  всякий случай обсудила
общественная совесть или выборные из общества, то есть присяжные.
     - Отчего у  нас  не  введут присяжных?..  Кому  они  могут помешать?  -
произнес Павел.
     Марьеновский усмехнулся.
     - Очень   многому!   -   отвечал  он.   -   Покуда   существуют  другие
злоупотребительные учреждения,  до тех пор о суде присяжных и думать нечего:
разве  может  существовать гласный суд,  когда произвол административных лиц
доходит бог знает до чего, - когда существует крепостное право?.. Все это на
суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться...
     - Главным  образом,  достоинство  и  беспристрастие  суда,  я  полагаю,
зависит от несменяемости судей, - заметил Неведомов.
     - И то ничего не значит,  - возразил ему Марьеновский. - Во Франции так
называемые les tribunaux ordinaires* были весьма независимы:  король не  мог
ни  сменять,  ни  награждать,  ни  перемещать даже  судей;  но  зато  явился
особенный суд,  le tribunal exceptionnel**,  в который мало-помалу перенесли
все казенные и  общественные дела,  а  затем стали переносить и дела частных
лиц.  Если  какой-нибудь господин был  довольно силен,  он  подавал прошение
королю,  и  тот  передавал дело его  в  административный суд,  -  вот  вам и
несменяемость судей!
     ______________
     * обыкновенные суды (франц.).
     **  суд  для  рассмотрения  дел,  изъятых  из  общего  судопроизводства
(франц.).

     Весь этот разговор молодые люди вели между собой как-то вполголоса и  с
явным уважением друг к другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла
впечатление ясностью и простотой своих мыслей.
     - Кто это такой? - спросил он потихоньку Неведомова, когда Марьеновский
встал, чтобы закурить сигару.
     - Это  кандидат юридического факультета,  -  отвечал тот.  -  Он  нынче
только кончил курс.
     - Что же, он - в профессора хочет?
     - Не знаю.  Он теперь продал все свое маленькое состояньице и  с  этими
деньгами едет за границу, чтобы доканчивать свое образование.
     Марьеновский снова подошел к ним и сел.
     Во  все  это  время  Анна  Ивановна,  остававшаяся  одна,  по  временам
взглядывала то на Павла,  то на Неведомова.  Не принимая,  конечно, никакого
участия в  этом разговоре,  она собиралась было уйти к  себе в  комнату;  но
вдруг, услышав шум и голоса у дверей, радостно воскликнула:
     - Ах, это, должно быть, Петин и Замин!
     Вошли шумно два  студента:  один -  толстый,  приземистый,  с  курчавою
головой,  с  грубыми руками,  с  огромными ногами и поч