вашего  дома  или,   наконец,   к
предводителю дворянства,  которые бы  внушили ему  более честные правила,  а
никак уж  не ко мне,  представителю только полицейско-хозяйственной власти в
губернии!  -  говорил  Абреев;  он,  видимо,  наследовал от  матери  сильную
наклонность выражаться несколько свысока.
     - Ваше превосходительство,  в ком же нам и защиты искать!  -  возражала
старушка.  -  Я  вон тоже с покойным моим мужем неудовольствия имела (пил он
очень и буен в этом виде был),  сколько раз к Ивану Алексеичу обращалась; он
его иногда по неделе, по две в частном доме держал.
     Абреев опять пожал плечами.
     - То было, сударыня, одно время, а теперь другое! - произнес он.
     - Времена, ваше превосходительство, все одни и те же... Я, конечно что,
как мать,  не  хотела было и  говорить вам:  он  при мне,  при сестрах своих
кричит, что бога нет!
     - И в этом случае вините себя: зачем вы его так воспитали.
     - Что же я его воспитала:  я его в гимназии держала до пятого класса, а
тут сам же не захотел учиться; стал себя считать умней всех.
     - Попросите теперь священника,  духовника вашего, чтобы он направил его
на более прямой путь.
     - Послушает  ли  уж  он  священника,  -  возразила с  горькою  усмешкою
старушка,  -  коли начальство настоящее ничего не хочет с ним делать, что же
может сделать с ним священник?
     Абреев и  на  это только усмехнулся и  молчал;  молчала также некоторое
время и старушка, заметно недовольная им.
     - Извините, что обеспокоила вас, - произнесла она, наконец, привставая.
     - Извиняюсь и  я,  что ничем не в  состоянии помочь вам,  -  отвечал ей
Абреев, вежливо раскланиваясь.
     Старушка ушла.
     Сергей Григорьич сейчас же обратился к Вихрову.
     - Я надеюсь,  что вы приехали разделить со мной тяжелое бремя службы, -
сказал он.
     - Нет,  Сергей  Григорьич,  -  возразил  Вихров,  -  я  просто  приехал
повидаться с вами и пожить здесь некоторое время.
     - А,  это еще любезнее с вашей стороны,  -  подхватил Абреев,  крепко и
дружески пожимая его руку.
     В  это время в  кабинет вошел молодой человек и  не  очень,  как видно,
умный из лица, в пиджаке, с усами и бородой.
     - Сергей Григорьич,  - сказал он совершенно фамильярно Абрееву, - у вас
тут осталось предписание министра?
     - Нет, - отвечал Абреев.
     - Да как же нет,  оно у вас на столе должно быть,  -  продолжал молодой
человек и начал без всякой церемонии рыться на губернаторском столе,  однако
бумаги он не нашел. - В канцелярии она, вероятно, - заключил он и ушел.
     Вихров в  эти  минуты невольно припомнил свое  служебное время  и  свои
отношения к начальству, и в душе похвалил Абреева.
     - Это, вероятно, ваш правитель канцелярии? - спросил он.
     - Да,  -  отвечал тот,  -  когда меня назначили сюда,  я не хотел брать
какого-нибудь старого дельца,  а  именно хотел  иметь  около  себя  человека
молодого,  честного,  симпатизирующего всем этим новым идеям, особенно ввиду
освобождения крестьян.
     - А уж есть об этом мысль?
     - Больше, чем мысль; комиссия особая на днях об этом откроется!
     - То-то  мою  повесть из  крестьянского быта пропустили,  -  проговорил
Вихров.
     - Читал я ее; прекрасная вещь, прекрасная! - сказал Абреев.
     На эти слова его один из лакеев вошел и доложил:
     - Преосвященнейший владыко приехал!
     - Проси  в  гостиную!  -  проговорил  торопливо  Абреев.  -  Pardon!  -
обратился он к Вихрову и вслед за тем сейчас же прибавил:  - Надеюсь, что вы
сегодня приедете ко мне обедать?
     - Очень рад! - отвечал Вихров.
     Они расстались.  Проходя зало,  Вихров увидел входящего архиерея. Запах
духов чувствительно раздался за ним.
     Вихров уехал в свой номер.
     Обеденное общество Абреева собралось часам к  пяти и сидело в гостиной;
черноглазая и чернобровая супруга его заметно пополнела и, кажется, немножко
поумнела; она разговаривала с Вихровым.
     - Вы из Петербурга теперь? - спрашивала она его своим мятым языком.
     - Нет, из деревни, - отвечал Вихров.
     - Что же, вы в деревне и живете?
     - Да, жил.
     - А теперь где же будете жить? - продолжала хозяйка.
     - Теперь,   вероятно,   буду  жить  в  Петербурге,  -  отвечал  Вихров,
решительно недоумевавший, зачем это ей так подробно нужно знать, а между тем
он  невольно  прислушивался  к   довольно  оживленному  разговору,   который
происходил между Абреевым и его правителем канцелярии.
     - Тут-с  дело  не  в  справедливости,  -  толковал с  важностью молодой
человек, - а в принципе.
     Фигура Абреева выражала вся как бы недоумение.
     - Каким же  образом писать это  в  донесении,  когда все  факты говорят
противное? - произнес он.
     - Факты  представляют временную,  случайную справедливость,  а  принцип
есть представитель вечной и высшей справедливости,  - возражал ему правитель
канцелярии.
     Абреев все-таки, как видно, недоумевал.
     - Поставьте  вопрос  так-с!  -  продолжал правитель канцелярии и  затем
начал уж что-то такое тише говорить,  так что Вихров расслушать даже не мог,
тем более, что из залы послышались ему как бы знакомые сильные шаги.
     Вихров с любопытством взглянул на дверь,  и это,  в самом деле,  входил
Петр Петрович Кнопов,  а за ним следовал самолюбивый Дмитрий Дмитрич, бывший
совестный судья, а ныне председатель палаты.
     Абреев нарочно пригласил их, как приятелей Вихрова.
     - Знакомить, кажется, нечего! - сказал он всем с улыбкою.
     - Знаем-с друг друга, знаем-с, - подхватил Кнопов, целуясь с Вихровым.
     Председатель тоже с ним расцеловался.
     - Что  батюшка,  друг мой  милый,  -  продолжал Петр Петрович плачевным
голосом, - нянюшка-то твоя умерла, застрелил, говорят, ее какой-то негодяй?
     Вихрова эти слова рассердили.
     - Такими вещами не шутят! - проговорил он.
     - Не шучу,  а плачу,  уверяю тебя! - произнес Петр Петрович и обратился
уже к губернаторше.
     - Никак,   ваше  превосходительство,   не  могу  я  здесь  найти  этого
прекрасного плода,  который ел  в  детстве и  который,  кажется,  называется
кишмиш или мишмиш?
     - Ах,  это нам из Астрахани возили с шепталой,  -  подхватила с видимым
удовольствием хозяйка.
     - Ваше превосходительство,  - отнесся Кнопов уже к самому Абрееву, - по
случаю приезда моего  друга  Павла Михайловича Вихрова,  который,  вероятно,
едет в  Петербург,  я  привез три карикатуры,  которые и попрошу его взять с
собой и отпечатать там.
     - Какие же  это?  -  спросил Абреев,  подходя к  столу,  около которого
уселся Петр Петрович.
     К  тому  же  столу  подошли председатель,  Вихров  и  молодой правитель
канцелярии. Кнопов вынул из кармана бережно сложенные три рисунка.
     - Первая из  них,  -  начал он  всхлипывающим голосом и  утирая кулаком
будто  бы  слезы,  -  посвящена памяти моего  благодетеля Ивана  Алексеевича
Мохова;  вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой.
Петька Пиколов,  супруг ее  (он  теперь,  каналья,  без просыпу день и  ночь
пьет),  стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: "Ты
для меня трудилась на поле чести!.." -  "А ты, - к могиле Ивана Алексеевича,
- на поле труда и пота!"
     - Я не понимаю этого, - сказала хозяйка, раскрывая на него свои большие
черные глаза, - что такое на поле чести?
     - Честно уж  очень она  трудилась для  него  и  деньги выработывала,  -
отвечал Кнопов.
     - Не понимаю,  -  повторила хозяйка.  - Ну, а это что же опять, на поле
труда и пота? - продолжала она.
     - Ведь  трудно,  знаете,  в  некоторые лета  трудиться,  -  объяснил ей
Кнопов.
     - Не понимаю! - произнесла еще раз губернаторша.
     - Ну,  и  не  трудитесь все  понимать,  -  перебил  ее  муж.  -  Вторая
карикатура...
     - Вторая карикатура на друга моего Митрия Митрича,  - отвечал Кнопов, -
это вот он  хватает за фалду пассажира и  тащит его на пароход той компании,
которой акции у него, а то так-то никто не ездит на их пароходах.
     - Тебе хорошо смеяться! - произнес со вздохом председатель.
     - Наконец,    третья   карикатура,    собственно,    на    вас,    ваше
превосходительство! - воскликнул Кнопов.
     - Покажите! - сказал Абреев, а сам, впрочем, немножко покраснел.
     - Это вот, изволите видеть, вы!.. Похожи?
     - Похож!
     - А  перед вами  пьяный и  растерзанный городовой;  вы  стоите от  него
отвернувшись и говорите:  "Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне,
как начальнику,  неловко тебя видеть в этом виде" - и все эти три карикатуры
будут названы: свобода нравов.
     - Такою  карикатурою,  какую  вы  нарисовали на  Сергея  Григорьича,  -
вмешался в разговор правитель канцелярии,  -  каждый скорее может гордиться;
это  не  то,  что  если  бы  представить кого-нибудь,  что  он  бьет  своего
подчиненного.
     - Да ведь это смотря по вкусу, - отвечал ему Петр Петрович, - кто любит
сам  бить,  тот бы  этим обиделся;  а  кто любит,  чтобы его били,  тот этим
возгордится.
     - Эх,  mon cher,  mon cher! - воскликнул со вздохом и ударив Кнопова по
плечу губернатор.  -  На всех не угодишь! Пойдемте лучше обедать! - заключил
он, и все за ним пошли.
     Обед  был  прекрасно  сервирован  и  прекрасно  приготовлен.  Несколько
выпитых стаканов вина заметно одушевили хозяина.  Когда встали из-за стола и
все мужчины перешли в  его кабинет пить кофе и курить,  он разлегся красивым
станом своим на диване.
     - Удивительное дело!  -  начал он с заметною горечью.  -  Ума, кажется,
достаточно у меня, чтобы занимать мою должность; взяток я не беру, любовницы
у меня нет;  а между тем я очень хорошо вижу,  что в обществе образованном и
необразованном меня не любят!  Вон Петр Петрович,  как умный человек, скорее
попал на мою слабую сторону:  я действительно слаб слишком, слишком мягок; а
другим я  все-таки  кажусь тираном:  я  требую,  чтобы вносили недоимки -  я
тиран!  Чтобы не закрывали смертоубийств -  я тиран! Я требую, чтобы хоть на
главных-то улицах здешнего города было чисто - я тиран.
     - Этим   вы   не   за   себя  наказуетесь!   В   обществе  ненависть  к
администраторам -  историческая,  за разных прежних воевод и наместников!  -
сказал как бы в утешение Абрееву его юный правитель канцелярии.
     - Не знаю, это так ли-с! - начал говорить Вихров (ему очень уж противна
показалась эта битая и избитая фраза молодого правителя канцелярии,  которую
он,  однако,  произнес таким вещим голосом,  как бы  сам только вчера открыл
это),  - и вряд ли те воеводы и наместники были так дурны. Я, когда вышел из
университета,  то много занимался русской историей,  и  меня всегда и больше
всего  поражала  эпоха  междуцарствия:  страшная пора  -  Москва  без  царя,
неприятель и неприятель всякий, - поляки, украинцы и даже черкесы, - в самом
центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к
Новгороду, - отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось
сознание  опасности;  все  разом  встало,  сплотилось,  в  год  какой-нибудь
вышвырнули неприятеля;  и  покуда,  заметьте,  шла вся эта неурядица,  самым
правильным образом  происходил суд,  собирались подати,  формировались новые
рати,  и вряд ли это не народная наша черта:  мы не любим приказаний; нам не
по сердцу чересчур бдительная опека правительства;  отпусти нас посвободнее,
может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если
же  заставят нас  идти,  то  непременно возопием;  оттуда же,  мне  кажется,
происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
     Речь эта Вихрова почему-то ужасно понравилась правителю канцелярии.
     - Я с вами совершенно согласен, совершенно! - подхватил он.
     - А я так ничего и не понял,  что он говорил!  -  сказал Петр Петрович,
осмотрев всех  присутствующих насмешливым взглядом.  -  Ты,  Митрий  Митрич,
понял? - спросил он председателя.
     - Отчего же не понять! - отвечал тот, немного, впрочем, сконфузясь.
     - Врешь, не понял, - подхватил Кнопов.
     - Понять очень просто,  что русский человек к  порядку не склонен и  не
любит его, - пояснил Абреев.
     - Нет-с,  это не то,  что нелюбовь к порядку,  а скорей -  стремление к
децентрализации! - объявил ему опять его юный правитель.
     Вихров между тем,  утомленный с  дороги,  стал  раскланиваться.  Абреев
упросил его непременно приехать вечером в театр; Петр Петрович тоже обещался
туда  прибыть,   председатель  тоже.   Молодой  правитель  канцелярии  пошел
провожать Вихрова до передней.
     - Я  всегда был  ваш читатель,  -  сказал он,  пожимая ему руку,  -  и,
конечно,  во многом с вами не согласен,  но все-таки не могу вам не передать
моего уважения.
     Герой  мой  около  этого  времени напечатал еще  несколько своих  новых
вещей.
     - И вот ваше мнение,  которое вы сейчас высказали,  показывает,  что вы
славянофил, - продолжал молодой человек.
     - Может быть, и славянофил! - отвечал ему Вихров.
     Он очень уж хорошо видел, что молодой человек принадлежал к разряду тех
маленьких людишек, которые с ног до головы начинены разного рода журнальными
и  газетными  фразами  и  сентенциями и  которыми  они  необыкновенно спешат
поделиться с  каждым встречным и поперечным,  дабы показать,  что и они тоже
умные и образованные люди.
     - Это единственная из всех старых русских литературных партий,  которую
я уважаю! - заключил с важностью молодой человек.
     "Очень нужно этим партиям твое уважение и неуважение!" - подумал Вихров
и поспешил уехать.


                                     XI

                        СКОРБИ ГУМАННОГО ГУБЕРНАТОРА

     Едучи в  театр,  Вихров вспомнил,  что  у  него в  этом городе еще есть
приятель -  Кергель,  а  потому,  войдя в  губернаторскую ложу,  где  застал
Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его:
     - А что, скажите, где Кергель?
     - А вот он,  -  отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом
ряду кресел военного.
     - Вы его в военного преобразили?.. - спросил Вихров.
     - Да,   непременно  просил:   "В   полувоенной  форме  меня,   говорит,
подчиненные будут  менее  слушаться!"  А  главное,  я  думаю,  чтобы  больше
нравиться женщинам.
     - А он этим занимается до сих пор?
     - Только этим и занимается, больше ничем - решительно Сердечкин. Теперь
вот  влюблен в  эту молоденькую актрису и  целые дни сидит у  нее,  пишет ей
стихи! Вы хотите его видеть?
     - Очень!
     Абреев позвал лакея и  велел тому  пригласить к  нему  полицеймейстера.
Услыхав зов  губернатора,  Кергель сейчас  же  побежал и  молодецки влетел в
ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления.
     - Какими судьбами! - воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко,
что губернаторша даже обернулась.
     Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь
приволокнуться, но боялся губернатора.
     - А  вы  все  пожираете глазами  madame  Соколову (фамилия актрисы)?  -
спросил его Абреев.
     - По  обязанности службы  я  надо  всем  должен  наблюдать,  -  отвечал
Кергель.
     - Вы  скорее  во  вред  вашей  службе  очень  уж  усердно наблюдаете за
госпожою Соколовой.
     - Нельзя  же,  она  девушка молодая,  одинокая,  приехала в  незнакомый
город! Нельзя же не оберегать ее, - отшучивался Кергель.
     Кергель,  изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним,
снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей.
     - Да посидите тут, - сказал было ему Абреев.
     - Нет уж, позвольте мне туда, - сказал Кергель и мгновенно исчез.
     - Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!..  -
невольно вырвалось у Вихрова.
     - Но и  я скоро буду делать ему замечания;  невозможно в такие лета так
дурачиться, - произнес как бы и сердитым голосом Абреев.
     На  сцене между тем,  по случаю приезда петербургского артиста,  давали
пьесу "Свои люди  сочтемся!"{419}.  Петербургский артист играл в  этой пьесе
главную роль Подхалюзина.  Бездарнее и  отвратительнее сыграть эту роль было
невозможно,  хотя  артист  и  старался  говорить некоторые характерные фразы
громко,  держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял
себя при патетических восклицаниях в  грудь и  прикладывал в  чувствительных
местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем
самой грубой и неподвижной натуры,  так что артист,  видимо, родился таскать
кули с мукою, но никак уж не на театре играть.
     Вихров видеть его не мог.
     - Как он ужасно играет! - говорил он, невольно отворачиваясь от сцены.
     - Он мало что актер скверный,  -  сказал Абреев,  -  но как и  человек,
должно быть,  наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой
бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни
времени,  ни желания.  Тогда он,  пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle
Соколовой, навалил на него эти билеты, - ужасный господин.
     Вихров между тем с грустью смотрел на сцену.  Там каждый актер и каждая
актриса только и  хлопотали о том,  чтобы как-нибудь сказать поестественнее,
даже писать и  есть они старались так же продолжительно,  как продолжительно
это делается в действительной жизни, - никому и в голову не приходило, что у
сцены  есть  точно  действительность,   только  своя,  особенная,  одной  ей
принадлежащая.  Вместо  прежнего разделения актеров на  злодеев,  на  первых
трагиков,  первых комиков,  разделения все-таки более серьезного, потому что
оно  основывалось на  психической стороне  человека,  -  вся  труппа  теперь
составлялась так:  я играю купцов,  он мужиков,  третий бар, а что добрые ли
это люди,  злые ли,  дурные,  никто об  этом думушки не думал.  Вихров очень
хорошо видел в  этом направлении,  что  скоро и  очень скоро театр сделается
одною пустою и  даже не совсем веселою забавой и  совершенно перестанет быть
тем нравственным и  умственным образователем,  каким он был в святые времена
Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед
зрителем человека,  а  не  сословие и  не только что смешили,  но и  плакать
заставляли зрителя!
     Возвратившись из театра в  свой неприглядный номер,  герой мой предался
самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально
спросит ее письмом,  когда ему можно будет приехать в  Петербург,  и она ему
ответит,  и что еще ответит...  так что в этой переписке, по крайней мере, с
месяц пройдет;  но чем же занять себя в  это время?  С  теперешним обществом
города он совершенно не был знаком.  Из старых же знакомых Кнопов,  со своим
ничего не  разбирающим зубоскальством,  показался ему на  этот раз противен,
Кергель крайне пошл,  а  сам Абреев несколько скучноват;  и седовласый герой
мой,  раздумав обо  всем  этом,  невольно склонил голову  на  руки  и  начал
потихоньку плакать.  При таком душевном настроении он,  разумеется,  не спал
всю  ночь,  и  только было  часам к  девяти,  страшно утомленный,  он  начал
забываться, как вдруг услышал женский голос:
     - Ничего, я подожду, посижу тут! - говорила какая-то дама его Михайлу.
     Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи
Огаркиной, супруги станового.
     "Зачем  это  она  пришла ко  мне?"  -  думал  он,  желая  в  это  время
куда-нибудь провалиться.  Первое его намерение было продолжать спать; но это
оказалось совершенно невозможным,  потому что становиха, усевшись в соседней
комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что
он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у
него  было  страшно  сердитое,  но  становиха  этим,  кажется,  нисколько не
смутилась.
     - Что,   батюшка,   больно  долго  спишь?  -  спросила  она  его  самым
фамильярным голосом.
     - Ах,  это вы!  Что вам угодно от меня?  -  спросил ее, в свою очередь,
сколько возможно сухо, Вихр