е
рода человеческого.  Моряк по  воспитанию,  он  с  двадцати пяти лет оставил
службу и  посвятил всю свою жизнь матери.  Та  была по  натуре своей женщина
суровая и  деспотичная,  так  что все даже дочери ее  поспешили бог знает за
кого повыйти замуж,  чтобы только спастись от маменьки. Еспер Иваныч остался
при ней;  но и тут, чтобы не показать, что мать заедает его век, обыкновенно
всем рассказывал,  что он к службе неспособен и желает жить в деревне. После
отца у  него осталась довольно большая библиотека,  -  мать тоже не жалела и
давала  ему  денег  на  книги,  так  что  чтение  сделалось единственным его
занятием и  развлечением;  но сердце и  молодая кровь не могут же оставаться
вечно  в  покое:  за  старухой  матерью  ходила  молодая  горничная Аннушка,
красавица из себя.  Целые вечера проводили они: молодой Имплев - у изголовья
старухи,  а Аннушка (юная, цветущая, с скромно и покорно опущенным взором) -
у  ее  ног.  Пламя страсти обоих одновременно возжгло,  и  в  одну ночь оба,
страстные,  трепещущие и стыдящиеся,  они отдались друг другу.  Около десяти
лет почти таилась эта страсть. Всюду проникающий воздух - и тот, кажется, не
знал  об  ней.   Еспер  Иваныч  только  и  делал,   что  умолял  Аннушку  не
проговориться как-нибудь,  -  не  выдать их  любви каким-нибудь неосторожным
взглядом, движением. "Да полноте, барин, разве мне еще не стыднее вашего!" -
успокаивала его  Аннушка.  Но  вдруг  ей  стала угрожать опасность сделаться
матерью.  Сначала она хотела убить себя; Еспер Иваныч этому не противоречил.
Он  находил,  что этому так и  надлежало быть,  а  то куда же им обоим будет
деваться от  стыда;  но,  благодаря бога,  благоразумие взяло  верх,  и  они
положили,  что  Аннушка притворится больною и  уйдет  лежать к  родной тетке
своей.  Еспер Иваныч одарил ту  с  ног до головы золотом.  Между тем старуха
тоже беспокоилась о  своей горничной и беспрестанно посылала узнавать:  что,
лучше ли ей?  Чего стоили эти минуты Есперу Иванычу, видно из того, что он в
35 лет совсем оплешивел и  поседел.  Наконец Аннушка родила дочку;  в  ту же
ночь та  же  тетка увезла младенца почти за 200 верст и  подкинула его одной
родственнице.  Аннушка,  бледная  и  похудавшая,  снова  явилась  у  кровати
старухи,  снова  началась прежняя  жизнь  с  прежнею  страстью и  с  прежнею
скрытностью.
     Но вот старуха умерла!
     Еспер Иваныч стал  полным распорядителем и  себя,  и  своего состояния.
Аннушка сделалась его ключницей.  Никто уже не  сомневался в  ее  положении;
между тем сама Аннушка,  как ни  тяжело ей  было,  слова не  смела пикнуть о
своей дочери - она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости,
он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею
или с  какою бы  то  ни  было другою женщиной:  по  какому-то  врожденному и
непреодолимому для него самого чувству целомудрия,  он  как бы хотел уверить
целый мир,  что он вовсе не знал утех любви и  что это никогда для него и не
существовало.
     В  губернии Имплев  пользовался большим  весом:  его  ум,  его  хорошее
состояние,  -  у  него было около шестисот душ,  -  его способность сочинять
изворотливые, и всегда несколько колкого свойства, деловые бумаги, - так что
их  узнавали  в  присутственных местах  без  подписи:  "Ну,  это  имплевские
шпильки!"  -  говорили там обыкновенно,  -  все это внушало к  нему огромное
уважение.  Каждую зиму Еспер Иваныч переезжал из деревни в губернский город.
С  ним  были  знакомы и  к  нему  ездили  все  богатые дворяне,  все  высшие
чиновники;  но он почти никуда не выезжал и, точно так же, как в Новоселках,
продолжал больше лежать и  читать книги.  В  губернском городе в  это  время
проживал  некто  большой  барин  князь  Веснев,   съехавший  в   губернию  в
двенадцатом году и оставшийся пока там жить. Жена у него была женщина уже не
первой молодости, но еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная, и
исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня
принадлежала к самому высшему обществу, и Еспер Иваныч, говоря полковнику об
истинном аристократизме,  именно ее и  имел в виду.  Имплева княгиня сначала
совершенно не знала;  но так как она одну осень очень уж скучала,  и  у  ней
совершенно не  было под руками никаких книг,  то  ей  кто-то  сказал,  что у
помещика Имплева очень большая библиотека. Княгиня стала просить мужа, чтобы
тот познакомился с ним.  Князь исполнил ее желание и сам первый сделал визит
Есперу Иванычу;  тот,  хоть не очень скоро,  тоже приехал к нему. Князя в то
утро не было дома,  но княгиня,  все время поджидавшая,  приняла его.  Еспер
Иваныч,  войдя  и  увидя вместо хозяина -  хозяйку,  ужасно сконфузился;  но
княгиня встретила его  самым  любезным образом и  прямо  объяснила ему  свою
просьбу, чтобы он, бога ради, снабжал ее книгами.
     Еспер Иваныч,  разумеется,  изъявил полную готовность,  и таким образом
началось их знакомство. Княгиня сумела как-то так сделать, что Имплев, и сам
не замечая того, стал каждодневным их гостем. С князем он почти не видался и
всегда сидел на половине княгини. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что
княгиня  и  Имплев  были  самые  лучшие,  самые  образованные люди  из  всей
губернии. Беседы их первоначально были весьма оживленные; но потом, особенно
когда им  приходилось оставаться вдвоем,  они стали как-то  конфузиться друг
друга... Стоустая молва, между тем, давно уже трубила, что Имплев - любовник
княгини  Весневой.  Анна  Гавриловна,  -  всегда  обыкновенно переезжавшая и
жившая с  Еспером Иванычем в  городе,  и видевши,  что он почти каждый вечер
ездил к князю,  -  тоже,  кажется,  разделяла это мнение, и один только ум и
высокие  качества  сердца  удерживали  ее  в  этом  случае:  с  достодолжным
смирением она  сознала,  что  не  могла же  собою наполнять всю жизнь Еспера
Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по
положению и  по  воспитанию,  -  и  как  некогда принесла ему в  жертву свое
материнское чувство,  так и теперь задушила в себе чувство ревности,  и (что
бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива,
хотя впрочем,  ей и  огорчаться было не от чего...  Между княгиней и Еспером
Иванычем  существовали довольно  странные и  даже,  может  быть,  не  совсем
понятные для  нашего  реального времени  отношения.  Княгиня  происходила из
очень  нравственного  семейства,   сама  была  воспитана  в  строгих,  почти
доходящих до пуризма,  правилах нравственности.  Она горячо любила Имплева и
презирала мужа,  но  никогда,  ни при каких обстоятельствах жизни своей,  из
одного чувства самоуважения,  не позволила бы себе пасть. Про Еспера Иваныча
и  говорить нечего:  княгиня для  него была святыней,  ангелом чистым,  пред
которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе
смелость  в  отношении горничной,  то  в  отношении женщины  его  круга  он,
вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках,
если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых
возвышенных чувствах к ней;  и таким образом все дело у них разыгрывалось на
разговорах,  и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя
к  Матильде{42},  о  странном трепете Жозефины,  когда она,  бесчувственная,
лежала на  руках  адъютанта,  уносившего ее  после объявления ей  Наполеоном
развода;  но так как во всем этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли
еще не более мужчин,  склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство
(ну,  хоть подушку шерстями начнет вышивать для  милого),  -  так и  княгиня
наконец начала  чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту
пустоту.  Одно,  совершенно случайное,  открытие дало ей  к  тому прекрасный
повод:  от  кого-то  она  узнала,  что у  Еспера Иваныча есть побочная дочь,
которая воспитывается у  крестьянина в  деревне.  Княгиня очень  уже  хорошо
понимала скрытный характер Имплева и  видела,  что с ним в этом деле надобно
действовать весьма осторожно. Для этой цели она напросилась у мужа, чтобы он
взял  ее  с  собою,  когда  поедет на  ревизию,  -  заехала будто случайно в
деревню,  где рос ребенок,  -  взглянула там на девочку; потом, возвратясь в
губернский город,  написала какое-то странное письмо к Есперу Иванычу, потом
- еще страннее, наконец, просила его приехать к ней. Имплев приехал. Княгиня
от  волнения лежала почти в  постели.  Придав своему голосу как  можно более
нежности, она сказала Имплеву почти шепотом:
     - Еспер Иваныч, у вас есть побочная дочь; я видела ее в вашей деревне!
     Имплев побледнел.
     - Я желала бы взять ее на воспитание к себе;  надеюсь,  добрый друг, вы
не откажете мне в этом,  -  поспешила прибавить княгиня;  у нее уж и дыхание
прервалось и слезы выступили из глаз.
     Имплев не  знал,  куда  себя и  девать:  только твердое убеждение,  что
княгиня говорит все это и  предлагает по истинному доброжелательству к нему,
удержало его от ссоры с нею навеки.
     - Очень вам благодарен, я подумаю о том! - пробормотал он; смущение его
так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только
рассказал Анне Гавриловне о  предложении княгини,  не  назвав даже при  этом
дочь,  а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять
к  себе девочку на  воспитание.  Они оба обыкновенно никогда не  произносили
имени дочери,  и  даже,  когда нужно было для  нее посылать денег,  то  один
обыкновенно говорил:  "Это в  Спирово надо послать к  Секлетею!",  а  другая
отвечала:  "Да,  в  Спирово!".  Теперь  же,  услышав  желание княгини,  Анна
Гавриловна  тоже  очень  смутилась...  Она  ненавидела княгиню,  как  только
женщина может ненавидеть свою соперницу;  но чувство матери пересилило в ней
на  этот раз.  Она  очень хорошо поняла,  что  девочке гораздо будет лучше у
княгини, чем у простого мужика.
     - Что же, это будет хорошо! - отвечала она после небольшой паузы.
     - Хорошо-то хорошо, - подхватил Еспер Иваныч обрадованным голосом.
     Таким образом судьба девочки была решена.
     Вскоре  после  того  князь  Веснев переехал на  постоянное жительство в
Москву;  княгиня тоже  должна была с  ним  переехать.  Девочку они  увезли с
собой,  и  она сделалась предметом длинных-длинных писем от Еспера Иваныча к
княгине,  а равно длинных и длинных ответов от нее к нему.  Зная,  что Еспер
Иваныч учение и образование предпочитает всему на свете,  княгиня начала, по
преимуществу,  свою воспитанницу учить,  и  что эти операции совершались над
ней неупустительно и в обильном числе,  мы можем видеть из последнего письма
девушки.


                                    VII

                                НОВОЕ ЖИЛИЩЕ

     Большой каменный дом Александры Григорьевны Абреевой стоял в губернском
городе в довольно глухом переулке и был уже довольно в ветхом состоянии.  На
пожелтелой крыше  его  во  многих местах росла  трава;  штукатурка и  разные
украшения наружных стен  обвалились.  В  верхнем этаже некоторые окна были с
выбитыми стеклами, а в других стекла были заплеснелые, с радужными отливами;
в  нижнем  этаже  их  закрывали тяжелые  ставни.  К  главному  подъезду вели
железные ворота,  на  которых  виднелся расколовшийся пополам  герб  фамилии
Абреевых.  Его держали два льва, - один без головы, а другой без всей задней
части.  Часов  в  одиннадцать  утра  перед  этим  домом  остановился  экипаж
Вихровых.  Михайло Поликарпович сейчас же послал своего лакея Ваньку, малого
лет семнадцати и сильно глуповатого, вызвать к нему сторожа при доме. Ванька
сначала подбежал проворно и  с  усердием,  но  едва  только отворил железную
калитку как сейчас же остановился.  Ванька был большой трус: вообще, въезжая
в какой-либо город,  он уже чувствовал некоторую робость;  он был больше сын
деревни и природы! А тут он увидал перед собою огромный двор, глухо заросший
травою,  - взади его, с несколькими входами, полуразвалившийся флигель, и на
единственной протоптанной и  ведущей к  нему дорожке стояла огромная собака,
которая на него залаяла.  Ванька очутился в  невыносимом положении:  не идти
дальше -  он барина боялся; идти - собака устрашала. Он начал уговаривать ее
нежнейшими именами и  почти  умоляющим голосом:  "Ну,  лапушка;  ну,  милая,
полно,  я свой,  свой!" Лапушка как бы сжалилась над ним и,  перестав лаять,
сошла даже с  дорожки.  Ванька бросился во флигель,  но в которую дверь было
торгнуться?  Ну, как попадет не туда - выйдет какой-нибудь барин; и зубы ему
начистит!  Но  собака опять  пролаяла;  Ванька схватился за  первую скобку и
отворил  дверь.  В  довольно просторной избе  он  увидел  пожилого,  но  еще
молодцеватого солдата,  -  в рубашке и в штанах с красным кантом,  который с
рубанком в  руках,  стоял около столярного верстака по колено в наструганных
им стружках.
     - Ты, дяденька, сторож? - спросил Ванька дрожащим голосом.
     - Я, - отвечал солдат неторопливо.
     Его, кажется, по преимуществу озадачило глуповатое лицо Ваньки.
     - К барину нашему пожалуйте, сделайте милость! - продолжал тот.
     - К какому барину?
     - К нашему,  чтой-то,  помилуйте!  -  произнес Ванька,  усмехаясь,  - у
ворот, вон, дожидается.
     - Да пошто я ему?
     - Надо, видно, - помилуйте; пойдите, пожалуйста!
     Солдат пожал плечами.
     - Не разберешь тебя,  парень, хорошенько; бог тебя знает! - сказал он и
начал  неторопливо стряхивать с  себя  стружки  и  напяливать на  себя  свой
вицмундиришко.
     - Барин послал: "Позови, говорит, сторожа!" - толковал ему Ванька.
     Солдат ничего уже ему не отвечал,  а только пошел. Ванька последовал за
ним, поглядывая искоса на стоявшую вдали собаку. Выйди за ворота и увидев на
голове Вихрова фуражку с  красным околышком и  болтающийся у  него в петлице
георгиевский крест, солдат мгновенно вытянулся и приложил даже руки по швам.
     - Барыня ваша квартиру, вот, мне в низу вашем отдала; вот и письмо ее к
тебе, - сказал полковник, подавая ему письмо.
     - Грамоте, ваше высокородие, я не знаю; все равно, пожалуйте-с.
     - Разумеется, все равно! - сказал Вихров, вылезая из экипажа.
     Солдат слегка поддержал его  под руку;  поддержал также и  Пашу;  потом
молодецки распахнул ворота,  кивнул головой кучеру,  чтобы  тот  въезжал,  и
бросился к крыльцу.
     - Ставни, ваше высокородие, позвольте напредь всего отпереть!
     Затем отпер их и  отворил перед Вихровыми дверь.  Холодная,  неприятная
сырость пахнула на них.  Стены в  комнатах были какого-то дикого и  мрачного
цвета;   пол  грязный  и  покоробившийся;  но  больше  всего  Павла  удивили
подоконники:  они  такие были широкие,  что  он  на  них  мог  почти улечься
поперек; он никогда еще во всю жизнь свою не бывал ни в одном каменном доме.
     - В прочих комнатах, ваше высокородие, прикажете ставни отворять? Через
коридор каменный к ним ход, - темный такой, прах его дери! - спросил солдат.
     - Нет, не надо, - отвечал полковник: - эта вот комната для детей, а там
для меня.
     - И то,  ваше высокородие;  отворишь,  пожалуй,  и не затворишь:  петли
перержавели; а не затворять тоже опасно; не дорого возьмут и влезут ночью.
     Все эти слова солдата и вид комнат неприятно подействовали на Павла; не
без  горести он  вспомнил их  светленький,  чистенький и  совершенно уже  не
страшный деревенский домик. Ванька между тем расхрабрился: видя, что солдат,
должно  быть,   очень  барина  его  испугался,  -  принялся  понукать  им  и
наставления ему давать.
     - Ставь вот тут, - говорил он, внося с ним разные вещи, - а еще солдат,
не знаешь, куда ставить.
     - Тут и ставят, - отвечал тот ему серьезно, но покорно.
     - Как твоя фамилия?  -  спросил полковник служивого,  видя, как тот все
проворно и молодецки делает.
     Солдат опять мгновенно вытянулся и приложил руки по швам.
     - Симонов, ваше высокородие! - отвечал он.
     - Какого полка?
     - Бомбандир, ваше высокородие, первой артиллерийской бригады.
     - Я сам, брат, военный, - кавказец; в действующей все служил.
     - Это видать так, ваше высокородие!
     - Пять раз ранен.
     - Помилуй бог, ваше высокородие, всякого!
     - А ты ранен?
     - Никак нет,  ваше высокородие;  в  двух кампаниях был -  в  турецкой и
польской,  - бог уберег. Потому у нас артиллеристов мало ранят; коли конница
успела наскакать, так сомнет тебя уже насмерть.
     - Ну тоже как и издали лафеты начнут подбивать, попадет по прислуге.
     - Да это точно, ваше высокородие.
     - А  ты  вот  что  скажи мне,  -  продолжал полковник,  очень довольный
бойкими ответами солдата, - есть ли у тебя жена?
     - Есть, ваше высокородие; имеется старушоночка.
     - Так не может ли она нам стряпать, поварихой нам быть?
     - Да это что же? С великим нашим удовольствием; сумеет ли только!
     - Э,  брат,  сумеет ли! - воскликнул полковник: - ты знаешь, солдатская
еда: хлеб да вода.
     - А уж каша,  ваше высокородие,  так и мать наша,  - подхватил Симонов,
пожав слегка плечами.
     Полковник очень был им доволен и  перешел затем к  довольно щекотливому
предмету.
     - Я вот,  -  начал он не совсем даже твердым голосом:  -  привезу к вам
запасу всякого...  ну,  тащить вы,  полагаю,  не будете,  а  там...  сколько
следует - рассчитаем.
     - Рассчитаем,  ваше  высокородие,  сколько  тоже  гарнцев муки,  крупы,
фунтов говядины... В расчете это будем делать.
     Полковник   остался   окончательно  доволен   Симоновым.   Потирая   от
удовольствия руки,  что  обеспечил таким образом материальную сторону своего
птенчика, он не хотел медлить заботами и о духовной стороне его жизни.
     - Ванька!  - крикнул он, - поди ты к Рожественскому попу; дом у него на
Михайловской улице;  живет у  него гимназистик Плавин;  отдай ты ему вот это
письмо от матери и скажи ему, чтобы он сейчас же с тобою пришел ко мне.
     Ванька не трогался с места; лицо его явно подернулось облаком грусти.
     "Где эта,  черт, Михайловская улица, - где найти там дом попа, - а там,
пожалуй, собака опять!" - мелькало в его простодушной голове.
     - Что ж  ты стоишь?..  -  проговорил полковник,  вскидывая на него свои
серые навыкате глаза.
     Ванька сейчас же повернулся и пошел:  он по горькому опыту знал,  что у
барина  за  этаким взглядом такой  иногда следовал взрыв  гнева,  что  спаси
только бог от него!
     Уйдя, он, впрочем, скоро назад воротился.
     - Симонов пошел-с! - сказал он, как-то прячась весь в себя.
     - А ты и того сделать не сумел, - сказал ему с легким укором полковник.
     - Мне самовар ставить надо-с, - отвечал Ванька и поспешил уйти.
     Ванька,  упрашивая Симонова сходить  за  себя,  вдруг  бухнул,  что  он
подарит ему табаку курительного, который будто бы растет у них в деревне.
     - Какой-такой табак этот? - спросил тот не без удивления.
     - Табак настоящий, хороший, - отвечал Ванька без запинки.
     Симонов был человек неглупый;  но,  тем не менее,  идя к Рожественскому
попу,  всю  дорогу думал  -  какой это  табак мог  у  них  расти в  деревне.
Поручение свое он исполнил очень скоро и  чрез какие-нибудь полчаса привел с
собой высокого,  стройненького и  заметно начинающего франтить,  гимназиста;
волосы у  него  были завиты;  из-за  борта вицмундирчика виднелась бронзовая
цепочка; сапоги светло вычищены.
     - Матушка ваша вот писала вам, - начал полковник несколько сконфуженным
голосом, - чтобы жить с моим Пашей, - прибавил он, указав на сына.
     - Да,  она писала мне, - отвечал Плавин вежливо полковнику; но на Павла
даже и не взглянул, как будто бы не об нем и речь шла.
     - Это вот квартира вам,  - продолжал полковник, показывая на комнату: -
а это вот человек при вас останется (полковник показал на Ваньку);  малый он
у меня смирный; Паша его любит; служить он вам будет усердно.
     - Я служить, Михайло Поликарпович, завсегда вам готов, - отвечал Ванька