!..  -  воскликнул вдруг Александр
Иванович,  как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять
уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил.
     Священник отказался.  Полковник тоже объявил,  что он пьет только перед
обедом.
     - Дурно-с  вы  делаете!  -  произнес Александр Иванович.  -  У  нас еще
Владимир, наше красное солнышко, сказал: "Руси есть веселие пити!" Я не знаю
- я  ужасно люблю  князя Владимира.  Он  ничего особенно путного не  сделал,
переменил лишь одно идолопоклонство на другое,  но -  красное солнышко, да и
только!
     - У  вас  даже  есть  прекрасное  стихотворение о  Владимире  -  Кубок,
кажется,  называется,  -  подхватил Павел с  полною почтительностью и  более
всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.
     - Есть!..  Есть!..  -  отвечал тот,  ходя по комнате и закидывая голову
назад.
     - В Москве,  так это досадно, - продолжал Павел, - почти совсем не дают
на театре ваших переводов из Корнеля и Расина{212}.
     - И в Петербурге тоже-с,  и в Петербурге!..  По крайней мере, когда я в
последний раз был там,  -  говорил Александр Иванович явно грустным тоном, -
Вася Каратыгин мне прямо жаловался,  что он играет всякую дребедень,  а  что
поумней - ему не позволяют играть.
     - Нынче Гоголя больше играют! - произнес Павел, вовсе не ожидая - какая
на него из-за этого поднимется гроза.
     Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил.
     - Боже мой,  боже мой!  -  воскликнул он,  забегав по комнате.  -  Этот
Гоголь ваш - лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными
словами!..  Падают!..  Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: "Для
чего это  ты,  мой  милый,  шлепнул на  пол Репетилова -  разве это смешно?"
Смешно разве это? - кричал Александр Иванович.
     Павел очень этим сконфузился.
     - В комедии-с,  -  продолжал Александр Иванович,  как бы поучая его,  -
прежде всего должен быть ум,  острота, знание сердца человеческого, - где же
у вашего Гоголя все это, где?
     - У него юмору очень много, - юмор страшный, - возразил скромно Павел и
этим опять рассердил Александра Ивановича.
     - Да  что такое этот ваш юмор -  скажите вы  мне,  бога ради!  -  снова
закричал он.  -  Но фраз мне не смейте говорить!  Скажите прямо, что вы этим
называете?
     - Юмор - слово английское, - отвечал Павел не совсем твердым голосом, -
оно  означает известное настроение духа,  при котором человеку кажется все в
более смешном виде, чем другим.
     - Значит,  он сумасшедший! - закричал Александр Иванович. - Его надобно
лечить,  а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону,
а он там,  каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков,
и мой друг,  Степан Петрович Шевырев,  уверяет, что это поэма, и что тут вся
Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста{213} - вся Россия!
     Павел  решился уж  лучше  не  продолжать более разговора о  Гоголе,  но
полковник почему-то вдруг вздумал заступиться за сего писателя.
     - Не знаю, вот он мне раз читал, - начал он, показывая головой на сына,
- описание господина Гоголя о городничем,  - прекрасно написано: все верно и
справедливо!
     - Это вам потому, полковник, понравилось, - подхватил ядовито Александр
Иванович, - что вы сами были комендантом и, вероятно, взяточки побирали.
     Михаил Поликарпович весь вспыхнул.
     - Это вы,  может быть, побирали, а я - нет-с! - возразил он с дрожащими
щеками и губами.
     Александр Иванович засмеялся.
     - Знаю,  мой милый ветеран,  что -  нет!..  -  подхватил он,  подходя и
трепля полковника по плечу. - Потому-то и шучу с вами так смело.
     Павел между тем опять поспешил перевести разговор на литературу.
     - Я  читал в издании "Онегина",  что вы Пушкину делали замечание насчет
его  Татьяны,  -  отнесся он  к  Александру Ивановичу.  Лицо  того мгновенно
изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе.
     - Делал-с!  -  отвечал он самодовольно. - Прямо писал ему: "Как же это,
говорю,  твоя Татьяна,  выросшая в  деревенской глуши и  начитавшаяся только
Жуковского чертовщины,  вдруг,  выйдя  замуж,  как  бы  по  щучьему  велению
делается светской женщиной -  холодна,  горда,  неприступна?.." Как будто бы
светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из
худородных. В какой мундир или роброн{214} ни наряди их, а все сейчас видно,
что -  мужик или баба.  Госпожа Татьяна эта,  я  уверен,  в  то  время,  как
встретилась с  Онегиным на бале,  была в замшевых башмаках -  ну,  и ему она
могла показаться и светской,  и неприступной, но как же поэт-то не видел тут
обмана и увлечения?
     Павел был почти совершенно согласен с Александром Ивановичем.
     - А правда ли,  Александр Иванович,  что вы Каратыгина учили? - спросил
он уже более смелым голосом.
     - Немножко-с!  -  отвечал Александр Иванович,  лукаво  улыбаясь.  -  Вы
видали самого Каратыгина на сцене? - спросил он Павла.
     - Сколько раз, когда он приезжал в Москву, - отвечал тот поспешно.
     - Погодите, я вам несколько напомню его, книжку только возьму, - сказал
Александр Иванович и поспешно ушел в свою комнату.
     Оставшиеся без него гости некоторое время молчали.  Полковник, впрочем,
не утерпел и отнесся к священнику.
     - Что врет-то, экой враль безумный! - проговорил он.
     Священник на это в раздумье покачал только головой и вздохнул.
     - Ужасно как трудно нам,  духовенству, с ним разговаривать, - начал он,
- во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько
поунялся,  а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам
велит платки под  ноги этой лошаденке кидать;  сначала и  не  понимали,  что
такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли,
из себя представляет.
     - Как патриарха? - воскликнул Павел.
     - Так-с, - отвечал с грустью священник.
     - Спьяну все ведь это творил! - подхватил полковник.
     - Конечно,  что уж не в полном рассудке, - подтвердил священник. - А во
всем  прочем -  предобрый!  -  продолжал он.  -  Три  теперь усадьбы у  него
прехлебороднейшие,  а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена
велит оставить, а остальное все бедным раздает!
     На  этих словах священника Александр Иванович вышел с  книжкою в  руках
своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе.
     - Вы знаете сцену Федры с Ипполитом? - спросил он Павла.
     Тот поспешил сказать, что знает.
     Александр Иванович зачитал:  в  дикции его  было  много декламации,  но
такой умной,  благородной, исполненной такого искреннего неподдельного огня,
что -  дай бог,  чтобы она всегда оставалась на сцене!..  Произносимые стихи
показались Павлу  верхом благозвучия;  слова  Федры дышали такою неудержимою
страстью,  а Ипполит -  как он был в каждом слове своем,  в каждом движении,
благороден, целомудрен! Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще
не видывал.
     - Что,  похоже?  -  спросил Александр Иванович, останавливаясь читать и
утирая с лица пот, видимо выступавший у него от задушевнейшего волнения.
     - Похоже,  только гораздо лучше,  -  произнес задыхающимся от  восторга
голосом Павел.
     - Я  думаю  -  немножко получше!  -  подхватил Александр Иванович,  без
всякого,  впрочем, самохвальства, - потому что я все-таки стою ближе к крови
царей, чем мой милый Вася! Я - барин, а он - балетмейстер.
     - Вот это и я всегда говорю!  -  подхватил вдруг полковник, желавший на
что бы нибудь свести разговор с  театра или с этого благованья,  как называл
он сие не любимое им искусство.  -  Александра Ивановича хоть в  серый армяк
наряди, а все будет видно, что барин!
     - Будет видно-с, будет! - согласился и Александр Иванович.
     - Какой у вас перевод превосходный, - говорил между тем ему Павел.
     - Вам нравится? - спросил с явным удовольствием Александр Иванович.
     - Очень! - отвечал Павел совершенно искренно.
     - В таком случае,  позвольте вам презентовать сию книжку!  - проговорил
Александр Иванович и,  подойдя к столу, написал на книжке: Павлу Михайловичу
Вихрову, от автора, - и затем подал ее Павлу.
     Полковник наконец встал, мигнул сыну, и они стали раскланиваться.
     - На этой же бы неделе был у  вас,  чтобы заплатить визит вам и  вашему
милому юноше,  -  говорил любезно Александр Иванович,  -  но -  увы! - еду в
губернию к преосвященному владыке.
     - Это зачем? - спросил полковник.
     - Испрашивать  разрешения  быть  строителем  храма  божия,   -  отвечал
Александр Иванович.  -  И, может быть, он мне даже, святый отче, не разрешит
того? - обратился он к священнику.
     - Отчего же-с, - отвечал тот, опять потупляясь.
     - Оттого,  что я  здесь слыву богоотступником.  Уверяю вас!  -  отнесся
Александр Иванович к Павлу.  - Когда я с Кавказа приехал к одной моей тетке,
она  вдруг мне говорит:  -  "Саша,  перекрестись,  пожалуйста,  при мне!"  Я
перекрестился.  -  "Ах, говорит, слава богу, как я рада, а мне говорили, что
ты и перекреститься совсем не можешь, потому что продал черту душу!"
     - Ну,  вы  наскажете,  вас  не  переслушаешь!  -  произнес  полковник и
поспешил увести сына,  чтобы  Александр Иванович не  сказал еще  чего-нибудь
более резкого.
     Когда они сели в экипаж, Павел сейчас же принялся просматривать перевод
Коптина.
     - Папаша,  папаша! - воскликнул он. - Стихи Александра Иваныча, которые
мне так понравились в его чтении, ужасно плохи.
     - Ну,  вот видишь! - подхватил как бы даже с удовольствием полковник. -
Мне,  братец, главное, то понравилось, что ты ему во многом не уступал: нет,
мол, ваше превосходительство, не врите!
     - Что ж ему было уступать,  -  подхватил не без самодовольства Павел, -
он очень много пустяков говорил, хотя бы про того же Гоголя!
     - Ну да! - согласился полковник.
     - Как у  него сегодня все эти любимцы-то его перепились,  -  вмешался в
разговор кучер Петр. - Мы поехали, а они драку промеж собой сочинили.
     - Чего уж тут ждать! - сказал на это что-то такое Михаил Поликарпович.


                                     X

                             НЕОЖИДАННЫЕ ГОСТИ

     Вакация Павла приближалась к  концу.  У  бедного полковника в это время
так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший
целый день быть на воздухе,  по необходимости ограничивался тем, что сидел у
своего любимого окошечка и  посматривал на  поля.  Павел,  по большей части,
старался быть с  отцом и  развеселял его  своими разговорами и  ласковостью.
Однажды  полковник,  прищурив  свои  старческие  глаза  и  посмотрев  вдаль,
произнес:
     - А, ведь, с Сивцовской горы, должно быть, экипаж какой-то едет.
     - Где,  папаша?  -  спросил Павел и, взглянув по указанию полковника, в
самом  деле  увидел,  что  по  едва  заметной вдали дороге движется какая-то
черная масса.
     - Кто  ж  это такие?  -  спросил он  довольным голосом:  ему уж  сильно
поприскучило деревенское уединение, и он очень желал, чтобы кто-нибудь к ним
приехал.
     - Не знаю!  -  отвечал протяжно полковник,  видимо, недоумевая. - Это к
нам! - прибавил он, когда экипаж, выехав из леска, прямо повернул на дорогу,
ведущую к ним в усадьбу.
     - А есть ли запас у нас,  и будет ли чем накормить гостей?  - спросил с
беспокойством Павел.
     - Есть, будет! Это две какие-то дамы, - говорил полковник, когда экипаж
стал приближаться к усадьбе.
     - Какие же это могут быть дамы? - спросил Павел с волнением в голосе и,
не утерпев долее дожидаться,  вышел на крыльцо,  чтобы поскорее увидеть, кто
такие приехали.
     Коляска, запряженная четвернею, вкатилась на двор. В одной из дам Павел
узнал m-me Фатееву, а в другой - m-lle Прыхину.
     - Боже мой!  - говорил он радостно, и сам отпер у коляски дверцу, когда
экипаж остановился перед крыльцом.
     - Вот,  вы не хотели ко мне приехать,  так я к вам приехала, - говорила
Фатеева,  слегка опираясь на  руку Павла,  когда выскакивала из  коляски,  а
потом дружески пожала ему руку.
     Он почувствовал,  что рука ее сильно при этом дрожала.  Что касается до
наружности,  то  она  значительно похорошела:  прежняя,  несколько усиленная
худоба в ней прошла,  и она сделалась совершенно бель-фам{217},  но грустное
выражение в лице по-прежнему, впрочем, оставалось.
     - Monsieur Вихров не хотел меня пригласить к  себе,  но я  сама к  нему
тоже приехала!  -  повторила за своей приятельницей и  m-lle Прыхина с своею
обычно развязною манерой.
     - Познакомьте меня  с  вашим отцом,  -  сказала m-me  Фатеева торопливо
Павлу. Голос ее при этом был неровен.
     - Непременно! - отвечал он и торопливо повел обеих дам к полковнику.
     - Это madame Фатеева! - сказал он отцу.
     - Очень рад, - отвечал полковник, привставая со своего места.
     - Я  давно,  Михаил Поликарпович,  желала быть у вас,  -  начала как бы
совершенно искренним голосом m-me Фатеева,  -  и муж мой тоже,  но он теперь
уехал в  вологодское имение свое и -  как воротится,  так непременно будет у
вас.
     - Благодарю покорно!  -  говорил полковник,  стоя  перед  нею,  немного
наклонившись и растопырив руки.
     - Да  вы  сядьте,   пожалуйста,  -  проговорила  m-me  Фатеева,  слегка
дотрогиваясь до полковника и усаживая его,  - вас, я слышала, очень тревожат
раны ваши несносные.
     - Не столько, я полагаю, раны, сколько лета мои.
     - А с сыном вашим мы давно друзья, - продолжала Фатеева.
     - Слышал это, - произнес полковник с улыбкой.
     - И мы с вами - соседи весьма недальние: не больше тридцати верст.
     - Ну,  будут и все сорок,  -  сказал полковник. По его тону весьма было
заметно, что у него некоторый гвоздь сидел в голове против Фатеевой. "Барыня
шалунья!" - думал он про себя.
     М-lle  Прыхина,  все  время  стоявшая перед полковником,  точно солдат,
навытяжке и  дожидавшаяся,  когда придет ее  очередь рекомендоваться Михаилу
Поликарповичу,  воспользовавшись первой минутой молчания Фатеевой, сейчас же
отнеслась к нему:
     - А мне позвольте представиться... я - Прыхина.
     - Дочь казначея,  вероятно,  нашего?  -  произнес,  и перед нею склоняя
голову, полковник.
     - Точно так.  Отец мой  тридцать лет  казначеем!  -  проговорила она  с
какою-то  гордостью,  обращаясь к  Павлу,  и  затем,  поведя как-то носом по
воздуху, прибавила: - Какой вид тут у вас прекрасный - премиленький!
     - Да, недурной, - отвечал полковник, несколько пораженный ее бойкостью.
     М-me Фатеева между тем села с Павлом несколько в стороне на диване.  Он
был почти в  лихорадке:  пожатие прелестной ручки m-me Фатеевой пронзило как
бы электрическими иглами все тело его.
     - Что  же,   ваша  история  с  Постеном  кончилась?  -  спросил  он  ее
вполголоса.
     - Давно, - отвечала она ему тоже тихо.
     - Как же вы приехали к вашему мужу?
     - Я  сначала написала к  нему...  Я  года полтора жила уже  у  матери и
оттуда написала ему,  что -  если он желает,  то я к нему приеду. Он отвечал
мне,  чтобы я приезжала,  но только с тем,  чтобы вперед ничего подобного не
повторялось.  В письмах,  разумеется,  я ничего не говорила против этого, но
когда приехала к нему,  то сказала,  что с моей стороны,  конечно, никогда и
ничего не повторится, если только с его стороны не повторится.
     - Что же, с его стороны и не повторялось? - спросил Павел.
     - С  его стороны и не прекращалось никогда,  -  отвечала m-me Фатеева с
грустною усмешкой.
     - И пьет он также по-прежнему?
     - Еще больше, кажется; но, по крайней мере, я рада тому, что он соберет
к себе разных дряней приятелей,  играет, пьет с ними на своей половине, и не
адресуется уж ко мне ни с разговорами, ни с нежностями.
     M-me Фатеева остановилась и вздохнула.
     - Но ведь нельзя же так жить вечно? - заметил ей Павел.
     - Да,  трудно,  -  произнесла m-me Фатеева. - Но вы, однако, я надеюсь,
заедете ко мне! - прибавила она вдруг.
     - Непременно!  -  отвечал Павел.  -  Но только как досадно: вакации мои
кончаются, и мне надо будет ехать в Москву - когда же мне это сделать?
     - Но вы должны же,  однакож, это сделать? - произнесла m-me Фатеева уже
с укором.
     - Конечно, сделаю! Вы позволите мне, совсем уже ехавши, заехать к вам?
     - Хорошо,  но  скоро ли  это  будет:  мне все-таки хочется поскорее вас
видеть у себя!
     - Через два - три дня.
     - Хорошо!  -  проговорила m-me Фатеева и так взглянула на Павла, что он
даже сконфузился немного.
     М-lle Прыхина,  в это время,  вздумавшая или,  может быть, принявшая на
себя обязанность занимать полковника, несла ему бог знает какую чушь.
     - Были у нас в городе вольтижеры,  -  говорила она ему,  - только у них
маленький этот мальчик, который прыгает сквозь обручи и сквозь бочку, как-то
в  середину-то бочки не попал,  а в край ее головой ударился,  да так как-то
пришлось,  что прямо теменным швом:  череп-то весь и  раскололся,  мозг-то и
вывалился!..
     - Господи помилуй! - произнес полковник.
     - Ужасно!  -  подтвердила и  m-lle  Прыхина.  У  них  в  городе никаких
вольтижеров не было и никто себе не раскраивал головы. Это все она выдумала,
чтоб только заинтересовать полковника.
     - А  то знаете еще что,  -  продолжала она,  расходившись,  -  у папаши
работал плотник и какой ведь неосторожный народ! - рубил да топором себе все
четыре пальца и отрубил; так и валяются пальцы-то в песке! Я сама видела.
     - Что такое? - произнес полковник, начинавший уже недоумевать.
     - А то у священника у нашего соборного, вы слышали, утонули два сына...
     - Да, слышал; но ведь это - года три тому назад.
     - Может быть,  но вообразите себе:  их вынули из воды и видят, что они,
мертвые-то, целуются друг с другом.
     - Как целуются? - спросил с удивлением полковник:
     - Ах, нет! Что я, тьфу! - обнимаются, - поправилась m-lle Прыхина.
     Полковник наконец понял,  что  все  это  она ему врала,  но  так как он
терпеть не мог всякой лжи, то очень был рад, когда их позвали обедать и дали
ему возможность отделаться от  своей собеседницы.  За обедом,  впрочем,  его
вздумала также занять и m-me Фатеева, но только сделала это гораздо поумнее,
чем m-lle Прыхина.
     - Я как-то тут читала,  -  начала она своим тихим и скромным голосом, -
одну старинную историю Кавказа и там прочла,  что жена какого-то грузинского
царя, непокорная нам...
     - Да, знаю-с, знаю! - подхватил лукаво Михаил Поликарпович.
     - Что когда наш полковник стал брать ее в плен, то она убила его.
     Обе дамы, как мы видим, заговаривали с полковником все о страшном: они,
вероятно, его самого считали немножко за тигра кровожадного.
     - Вот-с,  как это было,  - начал Михаил Поликарпович, - не полковник, а
майор подошел к  ней,  и  только было  наклонился,  чтобы руку  ей  подать и
отвести в карету, она выхватила из-под фартука кинжал да и пырнула им его.
     - И,  говорят,  тут был, - продолжала Фатеева, - какой-то еще ординарец
Вихров: вы это были или нет?
     - Я-с, я самый! - отвечал полковник с самодовольством.
     - Я вот никак не могу себе представить,  как это женщина может решиться
на убийство? - вмешалась в разговор m-lle Прыхина.
     - Э,  азиатки! - подхватил полковник. - На другое что у них ума и толку
не станет,  а на это - пырнуть кого-нибудь кинжалом - каждая из них, бестия,
сумеет.
     - Но черкешенки,  говорят,  очень пылко и страстно любят, - проговорила
Фатеева и при этом мельком взглянула на Павла.
     - Что они любят? - возразил полковник. - Нет, я думаю, ни одной из них,
чтобы червонцев за сто ее нельзя было купить.
     - И  ревнивы,  наконец,  ужасно!  -  прибавила m-me Фатеева,  отламывая
кусочки хлеба и продолжая взглядывать на Павла.
     - Да,  вот на это они тоже мастерицы:  мужу как раз глаза выцарапают, -
это их дело! - подхватил полковник. Вообще он был о всех