бой и  произведение свое.
Есперу Иванычу сказать об нем он побоялся,  но Мари признался, даже и дал ей
прочесть свое творение.
     - Главное тут, кузина, - говорил он, - мне надобен дневник женщины, и я
никак не могу подделаться под женский тон:  напишите,  пожалуйста,  мне этот
дневник!
     - Хорошо, - сказала Мари и немного улыбнулась.
     Когда Вихров через несколько дней пришел к  ним,  она  встретила его  с
прежней полуулыбкой.
     - Ты все тут о любви пишешь, - сказала она, не глядя на него.
     - Да, - отвечал он, напротив, уставляя на нее глаза свои.
     Дневником,  который  Мари  написала  для  его  повести,  Павел  остался
совершенно доволен:  во-первых,  дневник написан был прекрасным,  правильным
языком,  и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же
вписал в свою повесть дневник этот,  а черновой,  и особенно те места в нем,
где были написаны слова: "о, я люблю тебя, люблю!", он несколько раз целовал
и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
     Касательно дальнейшей судьбы своего творения Павел  тоже  советовался с
Мари.
     - Я  вот,  как  приеду  в  Москву,  поступлю в  университет,  сейчас же
напечатаю.
     - Погодил бы немножко, ты молод еще очень! - возражала та.
     - Но  я  не  то,  что  сам  напечатаю,  а  отнесу  ее  к  какому-нибудь
книгопродавцу,  -  объяснил Павел,  -  что ж,  тот не  убьет же меня за это:
понравится ему - возьмет он, а не понравится - откажется! Печатаются повести
гораздо хуже моей.
     - И то правда! - согласилась Мари.
     Покуда  герой  мой  плавал таким  образом в  счастии любви,  приискивая
только способ,  каким бы высказать ее Мари, - в доме Имплевых приготовлялось
для  него  не  совсем приятное событие.  Между  Еспером Иванычем и  княгинею
несколько времени уже шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез на
каждом письме,  умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и доктора
лучше,  и  она  сама будет иметь счастье быть при  нем.  Есперу Иванычу тоже
хотелось:  ему, может быть, даже думалось, что один вид и присутствие до сих
пор  еще любимой женщины оживят его.  Анна Гавриловна также не  имела ничего
против этого:  привыкшая исполнять малейшее желание своего идола, она в этом
случае  заботилась только о  том,  как  его  -  такого слабого -  довезти до
Москвы. Наконец Еспер Иваныч призвал Мари и велел написать к княгине, что он
переезжает в Москву.  Мари приняла это известие с неописанным восторгом; как
бы помешанная от радости,  она начала целовать руки у отца,  начала целовать
Анну Гавриловну.
     - Да  что же  вы,  матушка барышня,  прежде-то не сказали,  что вам так
хочется в Москву? - проговорила та.
     - Не смела, Анна Гавриловна: я думала, что век уж здесь стану жить.
     - Да что же у вас, жених, что ли, там какой есть, который вам нравится?
     - Все  есть,  там блаженство!  -  проговорила Мари и,  закрыв себе лицо
руками, убежала.
     - Надо скорей же ехать! - проговорил Еспер Иваныч, взглянув значительно
на Анну Гавриловну.
     - Да!  -  отвечала та  в  некотором раздумье и  тотчас же пошла сделать
некоторые предварительные распоряжения к отъезду.
     Первая  об  этом  решении узнала Фатеева,  приехавшая к  Имплевым ранее
Павла. Известие это, кажется, очень смутило ее. Она несколько времени ходила
по комнате.
     - Я,  в таком случае, сама перееду в деревню, - проговорила она, садясь
около Мари и стряхивая с платья пыль.
     Мари посмотрела на нее.
     - А муж разве пустит? - спросила она.
     - Вероятно!  - отвечала Фатеева, как-то судорожно передернув плечами. -
Он здесь,  ко всем для меня удовольствиям,  возлюбленную еще завел... Все же
при мне немножко неловко... Сам мне даже как-то раз говорил, чтобы я ехала в
деревню.
     - Что  ж  ты  будешь там  одна в  глуши делать?  -  спросила ее  Мари с
участием.
     - Умирать себе потихоньку;  по  крайней мере,  там никто не  будет меня
мучить и терзать, - отвечала m-me Фатеева, закидывая голову назад.
     Мари смотрела на нее с участием.
     - А  Постен тоже переедет в  деревню?  -  спросила она,  но таким тихим
голосом, что ее едва можно было слышать.
     - Вероятно!  - отвечала с мелькнувшей на губах ее улыбкой Фатеева. - На
днях как-то  вздумал пикник для  меня делать...  Весь beau monde здешний был
приглашен - дрянь ужасная все!
     Проговоря это,  m-me  Фатеева закрыла глаза,  как  бы  затем,  чтобы не
увидели в них, что в душе у ней происходит.
     - Право,  - начала она, опять передернув судорожно плечами, - я в таком
теперь душевном состоянии, что на все готова решиться!
     Мари ничего на  это не сказала и  потупила только глаза.  Вскоре пришел
Павел; Мари по крайней мере с полчаса не говорила ему о своем переезде.
     - Ты знаешь,  - начала, наконец, она, - мы переезжаем в Москву! - Голос
ее при этом был неровен, и на щеках выступил румянец.
     - А я-то как же? - воскликнул наивно Павел.
     - Ты  сам  скоро  переедешь в  Москву,  -  поспешила ему  сказать Мари;
румянец уже распространился во всю щеку.
     - А вы также уезжаете? - отнесся Павел к Фатеевой.
     - Я уезжаю в деревню,  -  отвечала она;  выражение лица ее в эту минуту
было какое-то могильное.
     - Совсем уж один останусь!  -  проговорил Павел и сделался так печален,
что Мари,  кажется,  не в  состоянии была его видеть и  беспрестанно нарочно
обращалась к  Фатеевой,  но  той тоже было,  по-видимому,  не до разговоров.
Павел, посидев немного, сухо раскланялся и ушел.
     - Совсем молодой человек в отчаянии! - проговорила m-me Фатеева.
     Мари держала глаза опущенными в землю.
     - Это на вашей душе грех! - прибавила Фатеева.
     - Ей-богу, я ни в чем тут не виновата! - возразила Мари серьезно. - Как
же я должна была поступить?
     - Не знаю, - сказала Фатеева.
     Мари задумалась.
     Павел от  огорчения в  продолжение двух дней не  был  даже у  Имплевых.
Рассудок,  впрочем,  говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в
Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве,
так уж  не  будет расставаться с  ней;  но,  как бы то ни было,  им овладело
нестерпимое желание узнать от  Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к
себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
     "Мари,  -  писал он,  -  вы уже,  я думаю, видите, что вы для меня все:
жизнь моя, стихия моя, мой воздух; скажите вы мне, - могу ли я вас любить, и
полюбите ли вы меня,  когда я сделаюсь более достойным вас?  Молю об одном -
скажите мне откровенно!"
     От Еспера Иваныча между тем,  но от кого,  собственно, - неизвестно, за
ним уж прислали с таким приказом,  что отчего-де он так давно не бывал у них
и  что  дяденька завтра уезжает совсем в  Москву,  а  потому он  приходил бы
проститься.  Павел,  захватив письмо с собой,  побежал,  как сумасшедший,  и
действительно в  доме у  Имплевых застал совершенный хаос:  все комнаты были
заставлены сундуками,  тюками, чемоданами. Мари была уже в дорожном платье и
непричесанная,  но  без малейшего следа хоть бы какой-нибудь печали в  лице.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это
было  невозможно,  потому  что  она  то  укладывала  свои  ноты,  книги,  то
разговаривала с прислугой;  кроме того,  тут же в комнате сидела, не сходя с
места,  m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице;  и, в заключение
всего,  пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: "Пожалуйте, батюшка, к
барину; он один там у нас сидит и дожидается вас".
     Павел, делать нечего, пошел.
     Еспер Иваныч, увидев племянника, как бы повеселел немного.
     - Ну, и ты приезжай скорее в Москву! - сказал он.
     - Я приеду, дядя, - отвечал Павел.
     - Да, приезжай! - повторил Еспер Иваныч. - Аннушка! - крикнул он.
     Та вошла.
     - Дай мне вон оттуда, - сказал он.
     Аннушка на  это приказание отперла стоявшую на столе шкатулку и  подала
из нее Есперу Иванычу пакет.
     - Это тебе,  -  сказал он,  подавая пакет Павлу,  - тут пятьсот рублей.
Если отец не  будет тебя пускать в  университет,  так  тебе есть уж  на  что
ехать.
     - Дяденька,  зачем вы беспокоитесь:  отец отпустит меня!  -  проговорил
Павел сконфуженным голосом.
     - Все лучше; отпустит - хорошо, а не отпустит - ты все-таки обеспечен и
поедешь...  Маша мне сказывала,  что ты хочешь быть ученым,  - и будь!.. Это
лучшая и честнейшая дорога для всякого человека.
     - Я постараюсь быть им, и отец мне никогда не откажет в том, - произнес
Павел,  почти нехотя засовывая деньги в карман. Посидев еще немного у дяди и
едва заметив, что тот утомился, он сейчас же встал.
     - Я уж пойду к кузине, - сказал он, - прощайте дядя.
     - Прощай!  -  проговорил Еспер  Иваныч  и  поспешил племянника поскорее
поцеловать.  Он боялся,  кажется, расплакаться и, чтобы скрыть это, усилился
даже прибавить с усмешкою: - Не плачь, не плачь, скоро воротимся!
     Павел почти бегом пробежал переходы до  комнаты Мари,  но  там  его  не
пустили, потому что укладывали белье.
     - Мари,  я совсем уже ухожу и желаю с вами проститься!  - воскликнул он
чуть-чуть не отчаянным голосом.
     - Я сейчас выйду! - отвечала Мари и действительно показалась в дверях.
     За нею тоже вышла и  m-me Фатеева и,  завернувшись,  по обыкновению,  в
шаль, оперлась на косяк.
     Одна только совершенно юношеская неопытность моего героя заставляла его
восхищаться голубоокою кузиною и почти совершенно не замечать стройную,  как
пальма, m-me Фатееву.
     - Ну-с,   извольте,   во-первых,   хорошенько  учиться,   а  во-вторых,
приезжайте в Москву! - сказала Мари и подала Павлу руку.
     - Слушаю-с,   -   отвечал  он  комическим  тоном  и  как-то  совершенно
механически целуя ее руку,  тогда как душа его была полна рыданиями,  а руку
ее он желал бы съесть и проглотить!
     - Ну-с, адье! - повторил он еще раз.
     - Адье, - повторила и Мари.
     - Вы тоже скоро уезжаете? - обратился Павел к m-me Фатеевой.
     - Тоже.
     Он и ей протянул руку.
     Она ему пожала ее.
     Отдать  письмо  Мари,   как  видит  сам  читатель,   не   было  никакой
возможности.


                                     XV

                  ДРУГОЙ УЧИТЕЛЬ И ДРУГОГО РОДА УВЛЕЧЕНИЕ

     Как ни велика была тоска Павла,  особенно на первых порах после отъезда
Имплевых,   однако  он  сейчас  же  стал  думать,  как  бы  приготовиться  в
университет.  Более всего он  боялся за латинский язык.  Из прочих предметов
можно было взять памятью,  соображением,  а тут нужна была усидчивая работа.
Чтобы поправить как-нибудь себя в этом отношении,  он решился перейти жить к
учителю латинского языка  Семену  Яковлевичу Крестовникову и  брать  у  него
уроки.  Об таковом намерении он написал отцу решительное письмо,  в  котором
прямо объяснил, что без этого его и из гимназии не выпустят. "Ну, бог с ним,
в  первый  еще  раз  эта  маленькая подкупочка учителям  будет!"  -  подумал
полковник и  разрешил сыну.  Михайло Поликарпыч совершенно уверен  был,  что
Павел это  делает не  для поправления своих сведений,  а  так,  чтобы только
позамилостивить учителя.  Семен Яковлевич был совершенною противоположностью
Николаю  Силычу:  весьма  кроткий  и  хоть  уже  довольно  пожилой,  но  еще
благообразный из себя,  он принадлежал к  числу тех людей,  которые бывают в
жизни  сперва  хорошенькими  собой  мальчиками,   потом  хорошего  поведения
молодыми людьми и  наконец кроткими и  благодушными мужами и  старцами.  При
небольшой сфере ума,  Семен Яковлевич мог,  однако,  совершенно искренно и с
некоторым толком  симпатизировать всему  доброму,  умному и  прекрасному,  и
вообще вся жизнь его шла как-то ровно,  тихо и  благоприлично.  Происходя из
духовного звания,  он был женат на дворянке - весьма приятной наружности и с
хорошими манерами.  Хотя они  около двадцати уже  лет  находились в  брачном
союзе,  но  все  еще были влюблены друг в  друга,  спали на  одной кровати и
весьма нередко целовались между собой.  Они  очень чистоплотно жили;  у  них
была какая-то  необыкновенно белая и  гладко вычесанная болонка,  на  каждом
почти окне - по толстой канарейке; даже пунш, который Семен Яковлевич пил по
вечерам,  был  какой-то  красивый и  необыкновенно,  должно  быть,  вкусный.
Совестливые до щепетильности,  супруг и супруга -  из того,  что они с Павла
деньги берут,  -  бог  знает  как  начали за  ним  ухаживать и  беспрестанно
спрашивали его:  нравится ли ему стол их,  тепло ли у него в комнате?  Павел
находил,  что  это  все  превосходно,  и  принялся вместе с  тем  заниматься
латинским языком до неистовства: страницы по четыре он обыкновенно переводил
из Цицерона{103} и откалывал их Семену Яковлевичу,  так что тот едва успевал
повторять ему: "Так, да, да!"
     - Я и текст еще выучил, - прибавил Павел в заключение.
     - И текст, давайте, спросим, - говорил Семен Яковлевич с удовольствием.
     Павел и текст знал слово в слово.
     - Эка  памятища-то  у  вас,   способности-то  какие!  -  говорил  Семен
Яковлевич с удивлением.
     Павел самодовольно встряхивал кудрями и,  взяв под  мышку начинавшую уж
становиться ему любезною книжку Цицерона, уходил к себе в комнату.
     Между тем наступил великий пост,  а наконец и страстная неделя. Занятия
Павла с  Крестовниковым происходили обыкновенно таким образом:  он с Семеном
Яковлевичем усаживался у  одного столика,  а  у  другого столика,  при  двух
свечах,  с  вязаньем в  руках и  с болонкой в коленях,  размещалась Евлампия
Матвеевна, супруга Семена Яковлевича.
     В одно из таких заседаний Крестовников спросил Павла:
     - А что, вы будете нынче говеть?
     - Да, так, для формы только буду, - отвечал тот.
     - Зачем  же  для  формы только?  -  спросил Крестовников несколько даже
сконфуженным голосом.
     - Некогда, решительно! Заниматься надо! - отвечал Павел.
     - Нет, вы лучше хорошенько поговейте; вам лучше бог поможет в учении, -
вмешалась в  разговор Евлампия Матвеевна,  немного жеманничая.  Она  всегда,
говоря с Павлом,  немного жеманилась:  велик уж он очень был;  совершенно на
мальчика не походил.
     Павел не  согласен был  с  ней  мысленно,  но  на  словах ничего ей  не
возразил.
     В  страстной понедельник его  снова  не  оставили по  этому  предмету в
покое, и часу в пятом утра к нему вдруг в спальню просунул свою морду Ванька
и стал будить его.
     Павел взмахнул на него глазами.
     - Семен Яковлевич приказали вас  спросить,  пойдете вы  к  заутрене?  -
спросил Ванька сильно заспанным голосом.
     Павлу вдруг почему-то стало совестно.
     - Пойду, - отвечал он и, чтобы не дать себе разлениться, сейчас встал и
потребовал себе умываться и одеваться.
     Ванька спросонья,  разумеется,  исполнял все это, как через пень колоду
валил,  так что Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна уже ушли,  и Павел едва
успел  их  нагнать.  Свежий утренний воздух ободряющим и  освежающим образом
подействовал на него; Павел шел, жадно вдыхая его; под ногами у него хрустел
тоненький лед замерзших проталин; на востоке алела заря.
     Приходская  церковь  Крестовниковых  была  небогатая:   служба  в   ней
происходила в низеньком,  зимнем приделе,  иконостас которого скорее походил
на какую-то дощаную перегородку;  колонны,  его украшающие,  были тоненькие;
резьбы на нем совсем почти не было;  живопись икон -  нового и очень дурного
вкуса;  священник -  толстый и  высокий,  но ризы носил коротенькие и узкие;
дьякон -  хотя и с басом, но чрезвычайно необработанным, - словом, ничего не
было,  что бы  могло подействовать на воображение,  кроме разве хора певчих,
мальчиков из  ближайшего сиротского училища,  между  которыми были  недурные
тенора и превосходные дисканты.  Когда,  в начале службы,  священник выходил
еще в одной епитрахили и на клиросе читал только дьячок,  Павел беспрестанно
переступал с ноги на ногу,  для развлечения себя,  любовался, как восходящее
солнце зашло сначала в окна алтаря, а потом стало проникать и сквозь розовую
занавеску, закрывающую резные царские врата.
     В  продолжение этого времени в  церковь пришли две молоденькие девушки,
очень хорошенькие собой;  они сейчас же  почти на первого на Павла взглянули
как-то необыкновенно внимательно и несколько даже лукаво.
     Павел тоже взглянул на них и потупился:  он,  как истый рыцарь,  даже в
помыслах хотел быть верен своей Мари.
     Вслед за  тем  служба приняла более торжественный вид:  священник надел
ризу,  появился дьякон,  и  певчие запели:  "Чертог твой  вижду,  спасе мой,
украшенный!"  В  воображении Павла  вдруг  представился чертог господа и  та
чистая и светлая одежда,  которую надобно иметь,  чтобы внити в него.  Далее
потом  певчие запели:  "Блюди убо,  душе  моя!"  Павел почувствовал какой-то
трепет в груди и желание, чтобы и его дух непрестанно блюл. Душа его, видно,
была открыта на  этот раз  для всех возвышенных стремлений человеческих.  Он
возвратился из  церкви под  влиянием сильнейшего религиозного настроения,  и
когда потом,  часу в двенадцатом,  заблаговестили к преждеосвященной обедне,
он  первый отправился к  службе;  и  его даже удивляло,  каким образом такие
религиозные люди,  как  Семен Яковлевич и  Евлампия Матвеевна,  молились без
всякого увлечения:  сходят в  церковь,  покланяются там в  пояс и  в  землю,
возвратятся домой только несколько усталые,  как  бы  после какого-то  чисто
физического труда. Особенно на Павла подействовало в преждеосвященной обедне
то, когда на средину церкви вышли двое, хорошеньких, как ангелы, дискантов и
начали петь: "Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!" В это время
то одна половина молящихся,  то другая становится на колени;  а дисканты все
продолжают петь.  Священник в алтаре,  возводя глаза к небу, медленно кадит,
как бы напоминая то кадило,  о котором поют.  Наконец,  он,  в сопровождении
дьякона,  идет с преждеосвященными дарами.  Все,  в страхе -  зреть святыню,
падают ниц; несколько времени продолжается слегка только трепетное молчание;
но хор певчих снова запел,  и все, как отпущенные грешники, поднимаются. Две
красивые  барышни  тоже  кланяются в  землю  и  хоть  изредка,  но  все-таки
взглядывают на  Павла;  но  он  по-прежнему не  отвечает им и  смотрит то на
образа,   то  в  окно.   Возвратившись  домой  с  церковной  службы,   Павел
почувствовал уже  потребность готовиться не  из  чего иного,  как из  закона
божия,  и  стал учить наизусть притчи.  Чистая и светлая фигура Христа стала
являться перед ним как бы  живая.  Все это в  соединении с  постом,  который
строжайшим образом наблюдался за столом у Крестовниковых, распалило почти до
фанатизма воображение моего героя,  так что к  исповеди он  стал готовиться,
как к страшнейшему и грознейшему акту своей жизни.  Он в продолжение пятницы
отслушал все службы,  целый день почти ничего не ел и  в  самом худшем своем
платье и  с  мрачным лицом отправился в церковь.  Крестовниковы точно так же
вели себя.  Исповедь,  чтобы кто не подслушал,  происходила в летней церкви.
Первая вошла туда госпожа Крестовникова и  возвратилась оттуда вся красная и
вряд ли немного не заплаканная.  Вслед за ней исповедовался муж ее,  который
тоже  вышел несколько красный.  Какие у  этих двух добрых человек могли быть
особенные грехи,  -  сказать трудно!..  Павел вошел в исповедальню с твердым
намерением покаяться во  всем и  на  вопросы священника:  верует ли в  бога,
почитает ли родителей и начальников,  соблюдает ли посты -  отвечал громко и
твердо:  "Грешен,  грешен!"  "Не  творите  ли  против  седьмой заповеди?"  -
прибавил священник более уже тихим голосом. "Нет, - отвечал Павел с трепетом
в голосе, - но я люблю, святой отец!", - заключил он, потупляя глаза.
     Священник посмотрел на него и ухмыльнулся.
     - Раненько бы  еще,  -  сказал он  совершенно механически,  -  вам  еще
учиться надо.
     - Мне это не мешает, батюшка!
     -