переговариваясь между собою,
но  ни разу не выразили никакой надежды на возможность возвращения Клеопатры
Петровны в Москву и вообще на какое бы то ни было свидание.
     Войдя на другой день рано поутру в кухню,  Павел там тоже застал хоть и
глупую, но вместе с тем и умилительную сцену.
     Иван сидел за  столом и  пил с  горничной Клеопатры Петровны чай;  Маша
была на этот раз вся в слезах; Иван - угрюм.
     - О чем ты плачешь? - спросил Павел горничную.
     Та,  как бы очень устыдясь этого вопроса, сейчас же проворно - и ничего
не ответив - ушла из комнаты.
     - Павел Михайлович,  попросите Клеопатру Петровну,  чтобы она выдала за
меня Марью замуж, - сказал Иван мрачным и, по обыкновению, глупым голосом.
     - Да  не  выдадут же,  говорят тебе!  -  кричала Марья из  коридора,  в
который она ушла.  -  Я - не Клеопатры Петровны, а баринова. Он меня и за то
уж съест теперь, что я с барыней уезжала.
     - А может быть,  и выдадут,  -  сказал Павел,  чтобы поуспокоить их,  и
велел затем Ивану идти и привести Клеопатре Петровне лошадей.
     Людям  остающимся всегда  тяжелее нравственно -  чем  людям  уезжающим.
Павел  с  каким-то  тупым  вниманием смотрел  на  все  сборы;  он  подошел к
тарантасу,  когда Клеопатра Петровна,  со  своим окончательно уже  могильным
выражением в  лице,  села в  него;  Павел поправил за ней подушку и спросил,
покойно ли ей.
     - Покойно, - отвечала она глухим голосом.
     Тарантас поехал.  Павел вышел за ворота проводить его. День был ясный и
совершенно сухой;  тарантас вскоре исчез,  повернув в переулок. Домой Вихров
был не в  состоянии возвратиться и поэтому велел Ивану подать себе фуражку и
вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть, как змея, сосала ему душу.
     "Стоило затевать всю эту историю, так волноваться и страдать, чтобы все
это подобным образом кончилось!" -  думал он.  Надобно оказать, что вышедший
около  этого  времени роман  Лермонтова "Герой нашего времени" и  вообще все
стихотворения этого  поэта  сильно увлекали университетскую молодежь.  Павел
тоже чрезвычайно искренне сочувствовал многим его  лирическим мотивам и,  по
преимуществу,  -  мотиву разочарования.  В  настоящем случае он не утерпел и
продекламировал известное стихотворение Лермонтова:

                Что страсти!.. Ведь рано иль поздно их сладкий недуг
                Исчезнет при слове рассудка!

     Павел был совершенно убежден, что он разлюбил Фатееву окончательно.


                                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


                                     I

                    ЖИТЕЙСКАЯ МУДРОСТЬ МАКАРА ГРИГОРЬЕВА

     Павел кончил курс кандидатом и  посбирывался ехать к  отцу:  ему  очень
хотелось увидеть старика,  чтобы покончить возникшие с ним в последнее время
неудовольствия;  но одно обстоятельство останавливало его в  этом случае:  в
тридцати верстах от их усадьбы жила Фатеева,  и Павел очень хорошо знал, что
ни он, ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее муж - и
пойдет прежняя история.
     В  такого рода  соображениях и  колебаниях прошло около  двух  месяцев;
наконец в одно утро Иван сказал Вихрову,  что пришел Макар Григорьев.  Павел
велел позвать его к себе.
     Макар Григорьев вошел.
     - Ладно, что застал вас дома, а то думал, что, пожалуй, и не захвачу! -
сказал он каким-то странным голосом.
     - Нет,  я  дома!  -  отвечал Павел и указал старику на стул.  Он всегда
сажал Макара Григорьева с собой.
     Макар Григорьев сел и  несколько времени ворочался на стуле,  кряхтел и
как бы не находил, о чем ему заговорить.
     - Домой вот, Макар Григорьевич, в деревню сбираюсь, - начал Павел сам.
     - Ну это что же! - произнес что-то такое Макар Григорьев. - Есть оттуда
оказейка, приехал один человек.
     - Какой человек?  -  спросил Павел,  не совсем понимая,  что хочет этим
сказать Макар Григорьев.
     - Наш человек приехал;  папенька ваш не так здоров...  -  отвечал Макар
Григорьев и потупился.
     - Как  не  так  здоров?  -  произнес Павел,  уже  побледнев немного.  -
Вероятно, он очень болен, если прислан нарочный!
     - Да!  -  отвечал Макар Григорьев каким-то глухим голосом,  и  в  то же
время старик не глядел на молодого барина.
     - Макар  Григорьев,  послушай,  не  томи  меня:  умер  он  или  жив?  -
воскликнул Павел.
     - Что жив... Известно, все под богом ходим.
     - Значит,  он умер?.. Это я вижу, - сказал Павел прерывающимся голосом.
- Когда он умер? - прибавил он как-то твердо и желая прямо поставить вопрос.
     - Двадцать третьего июля изволил скончаться, - отвечал Макар Григорьев.
     - И я его,  вероятно,  довел до смерти своей последней неприятностью, -
произнес Павел.
     - Ничего не вы,  что за вы?  Семидесяти лет человек помер, не Енохом{4}
же бессмертным ему быть, пора и честь знать!
     - Однако это последнее письмо,  которое я ему послал,  я думаю,  его не
порадовало.
     - Я не посылал этого письма, - ответил Макар Григорьев.
     - Как не посылал? - воскликнул Павел уже радостно.
     - Так,  не посылал:  что из-за вздору ссориться!..  Написал только ему,
что вы очень поиспужались и писать ему не смеете.
     - О,  благодарю тебя!  - воскликнул Павел и, вскочив, обнял и поцеловал
Макара Григорьева.
     - Приказчик ваш  оттуда  приехал,  Кирьян;  бумаги  вам  разные  привез
оттуда.
     - Бог  с  ними,  ничего этого я  видеть не  хочу;  батюшка,  милый мой,
бесценный! Я никогда тебя уже больше не увижу! - говорил с слезами на глазах
Павел, всплескивая горестно руками.
     Макар Григорьев слушал его молча;  на его маленьких и  заплывших глазах
тоже появились как будто бы слезы.
     - Что плакать-то уж очень больно, - начал он, - старик умер - не то что
намаявшись и нахвораючись!..  Вон как другие господа мозгнут,  мозгнут, ажно
прислуге-то всей надоедят,  а его сразу покончило; хорошо, что еще за неделю
только  перед  тем  исповедался  и  причастился;   все-таки  маленько  помер
очищенный.
     Павел между тем глядел в  угол и в воображении своем представлял,  что,
вероятно,  в  их длинной зале расставлен был стол,  и  труп отца,  бледный и
похолоделый,  положен был на него,  а  теперь отец уже лежит в  земле сырой,
холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и
ожил в гробу?  У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он
прежде всего  и  как  можно  скорее хотел  почтить память отца  каким-нибудь
серьезно добрым делом.
     - Макар Григорьев,  -  начал он,  -  я  хочу  всех  вас  предварительно
заложить в опекунский совет, а потом отпущу на волю!
     - Как на волю, пошто? - спросил тот.
     - А  по то,  чтобы вы не были крепостными;  пока я  жив,  то,  конечно,
употреблю все старание,  чтобы вам было хорошо,  но я умру, и вы достанетесь
черт знает кому,  и тот,  будущий мой наследник, в дугу вас, пожалуй, начнет
гнуть!
     - Что пустяки какие,  -  умрете,  да в дугу кто-то начнет гнуть. Все вы
вздор какой-то  говорите.  Позовите лучше Кирьяна к  себе и  примите от него
бумаги; я его нарочно привел с собой!
     - Ну, позови!
     Кирьян вошел. Это уж был теперь совсем седой старик. Он подошел прямо к
руке барина,  и, как тот ни сопротивлялся, Кирьян притянул к себе руку его и
поцеловал ее.
     - Что,  Кирьян, лишились мы с тобой нашего благодетеля, - начал Павел с
навернувшимися опять слезами на глазах.
     - Да, батюшка, несчастье какое божеское постигло нас, - отвечал Кирьян,
покачивая своей головой и как бы кокетничая своею печалью.
     Макар Григорьев,  как мы знаем,  не прилюбливал полковника, но все-таки
видно было, что он искреннее сожалел об его смерти, чем плутоватый Кирьян.
     - Как же и в какой именно час дня отец помер? - спросил Павел.
     - Двадцать третьего числа-с,  -  отвечал Кирьян,  - во время обеденного
стола;  гостья у них-с была,  старушка Катерина Гавриловна Плавина...  и все
про сына ему рассказывала, который видеться, что ли, с вами изволил?
     - Да, виделся, - отвечал Павел скороговоркой.
     - Она об этом ему рассказывала,  -  он слушать изволил ее, и жареное уж
кушать начал,  вдруг покатился со  стула и  жизнь покончил,  и  салат еще  в
губках остался; у мертвого уже у него вынимали из ротику.
     - Но  отчего же  все  это  с  ним случилось?  Был он  перед этим болен,
расстроен чем?
     - Ничего не было того-с,  -  отвечал Кирьян.  - Конечно, мы сами мало в
этом понимаем,  но господа тут на похоронах разговаривали:  ножки ведь у них
от  ран изволили болеть,  и  сколько они тоже лечили эту болезнь,  почесть я
каждую неделю в  город за  лекарством для них от этого ездил!..  Все ничего,
никакой помощи не  было,  но старушонка-лекарка полечила их последнее время,
только и всего,  -  раны эти самые киноварью подкурила, так сразу и затянуло
все...  Ну,  и господа так говорили:  раны закрылись,  в голову и ударило, -
вред от этого после вышел!
     - Очень не  мудрено...  -  произнес Павел.  -  Но как же не стыдно было
покойному батюшке доверять себя какой-нибудь бабе-дуре.
     - Тут уж довериться изволили, - отвечал Кирьян и вздохнул.
     - Покойный папенька ваш не то что из поученых барь был,  а простой: все
равно, что и мужик! - вмешался в разговор Макар Григорьев.
     - Но кто же распоряжался всем, когда отец помер? - спросил Павел.
     - Да  эта же самая Катерина Гавриловна Плавина;  слава богу,  что она и
случилась тут:  сейчас  все  ящики,  сундуки и  комоды опечатала,  послала к
священникам и  за  становым.  Тот  опять тоже  переписал все  до  последнего
ягненка.
     - Ну,   потом  похоронили?   -   говорил  Павел.  Он  хотел  знать  все
подробности, сопровождавшие смерть отца.
     - Похоронили-с!  Господ очень  много съехалось;  даже  вон  из  Перцова
молодая барыня приезжала; только что в церкви постояла, а в усадьбу в дом не
поехала.
     - Из Перцова?.. Клеопатра Петровна? - переспросил Павел.
     - Да-с,  они самые,  кажется!..  И как плакать изволили - ужас: пошли с
последним-то лобызанием,  так на гроб и  упали;  почесть на руках отнесли их
потом оттуда.
     "Это  что  такое?   -  подумал  Павел,  удивленный  и  пораженный  этим
известием.  -  Что такое эта безумица делает?..  Неужели она еще любит меня,
что и ей так дорого все, что касается до меня?"
     От  Клеопатры Петровны,  с  самого ее  отъезда в  деревню,  не  было ни
строчки. Павел недоумевал.
     - К  тестеньку-то,   видно,  пожелала  приехать  и  поклониться  ему  в
последний раз, - пробунчал себе под нос Макар Григорьев.
     - Но у ней у самой муж умирает? - спросил Павел Кирьяна.
     - Плох,  тоже слышно, очень... Кучер ихний при церкви рассказывал о том
нашему Петру, - отвечал Кирьян.
     - Кучер кучеру там  какому-то  рассказывал,  -  перебил,  передразнивая
Кирьяна,  Макар Григорьев.  -  А ты вот бумаги-то лучше,  что привез,  подай
барину.
     Кирьян на эти слова вынул толстый, завернутый в сахарную бумагу пакет и
подал его Павлу.  Тот развернул,  и первое, что увидел, - это билеты приказа
общественного призрения на его имя и тысяч на тридцать.
     - Это какие деньги? - спросил он.
     - Папенькины-с.  У них так и записка найдена, чтобы эти деньги сейчас с
нарочным к вам везти.
     - Откуда же он мог их накопить? - спросил Павел.
     - Откуда?  -  произнес насмешливо Макар Григорьев. - Старик хапуга был:
одно лесное именье от сплавного леса, чай, тысячи три дает.
     - Дает! - подтвердил и Кирьян.
     - А  на  себя  тоже  копейки не  уболил  издержать,  -  продолжал Макар
Григорьев.
     - Да уж это точно что, - подтвердил Кирьян. - Когда вот Павла Михайлыча
нет, что люди едят, то и он кушает.
     - Дрожал старик надо всем!..  - произнес Макар Григорьев. - Окромя этих
денег, он Воздвиженское еще вам купил, - прибавил он, обращаясь к Павлу.
     - Как купил? - спросил тот с удивлением.
     - Куплено-с,  -  отвечал Кирьян,  -  перед самой почесть смертью они  и
крепость на него изволили совершить.
     - Но зачем же те-то господа продали?
     - Так наслышно,  что сын-то генеральшин женится на миллионерке; ну, так
чтобы на свадьбу деньги иметь, - объяснил Кирьян.
     - Форс тоже держат,  -  подхватил Макар Григорьев,  -  коли на  богатой
женится,  так чтобы она думала,  что и он богат;  а как окрутят, так после и
увидят,   что  свищ  только  один,   прохвост,   больше  ничего,  по-нашему,
по-мужицки, сказать...
     - Воздвиженское!..   Воздвиженское  теперь  мое!  -  повторял  Павел  с
заметным удовольствием.
     - Папенька так  уж  нарочно для  вас и  купили,  -  продолжал объяснять
Кирьян.  -  "Пашенька,  говорит,  всегда хвалил Воздвиженское: вот, говорит,
папенька,  такую бы  нам усадьбу!..  -  Ну,  так,  говорит,  пусть он теперь
владеет ею, куплю ему на потешку ее!"
     Павел опять предался при этом горестным мыслям и воспоминаниям. "Милый,
дорогой родитель, - шептал он сам с собой. - Вся твоя жизнь была заботой обо
мне,  чтобы  как-нибудь  устроить мою  будущность;  малейшее желание мое  ты
всегда хотел исполнить, а я между тем грубил тебе, огорчал тебя!"
     И  Павел  в  самом деле  искренно думал,  что  он  совершил против отца
страшнейшие злодеяния,  и  затем  он  снова  перешел к  прежней своей  мысли
почтить память старика серьезно добрым делом.
     - Ну вот,  мои друзья,  ты староста дворовый,  - сказал он Кирьяну, - а
ты,  Макар Григорьев,  я  уж  не  знаю какой староста,  ты  мне  второй отец
становишься...
     - Вона!  -  произнес Макар Григорьев насмешливо,  но,  видимо, тронутый
словами Павла.
     - Научите вы  меня,  как  мне  все  мое  именье  устроить,  чтобы  всем
принадлежащим мне  людям было  хорошо и  привольно;  на  волю  я  вас  думал
отпустить,  но  Макар Григорьев вот не  советует...  Что же мне делать после
того?
     - Да ничего не делать,  веста,  как и при папеньке было!..  Что еще тут
делать?  -  перебил Макар Григорьев почти строго Павла,  а  сам в  это время
подмигивал ему так, чтобы Кирьян не заметил этого.
     - Ничего не  надо делать!  -  повторил он  еще  раз  и  обратился уже к
Кирьяну:
     - Ты шел бы,  паря,  домой!..  Отпустите его; он устал тоже с дороги, -
прибавил он Павлу.
     - Пожалуй!  -  отвечал  Павел,  несколько сконфуженный этими  словами и
распоряжениями Макара Григорьева.
     - Так я пойду-с,  - сказал Кирьян и потом опять насильственно поцеловал
у Павла руку и ушел.
     - Что  это  вы  вздор  этакой говорите при  этом  дураке;  он  приедет,
пожалуй, домой и всю вотчину вашу взбунтует... - начал Макар Григорьев.
     - Что же за вздор? - спросил Павел.
     - Как не вздор!..  И  на волю-то вас отпущу,  и  Кирюшка какой-нибудь -
друг мой,  а я уж и батькой вторым стал;  разве барину следует так говорить;
мы ведь не дорого возьмем и рыло, пожалуй, после того очень поднимем.
     - Я  не  для  поднятия вашего рыла  это  делаю,  а  чтобы устроить ваше
благосостояние, - сказал Павел.
     - Так что же?..  Дурак-то  Кирьяшка и  научит вас:  он скажет,  дай ему
денег больше, вот и все наученье его!
     - Ну,  так ты меня научи!  -  сказал Павел. Макар Григорьев казался ему
великолепен в эти минуты.
     - Я-то научу не по-ихнему, - отвечал тот хвастливо, - потому мне ничего
не  надо,  я  живу своим,  а  из  них каждая бестия от  барской какой-нибудь
пуговки ладит отлить себе и украсть что-нибудь... Что вам надо, чтобы было в
вашем имении?
     - Чтобы бедных мужиков у меня не было.
     - Да бедных почесть и нет,  есть многосемейные только, с малыми детьми;
ну, тем - известно - потяжельше!
     - А если им потяжельше, с них меньше повинностей надо брать.
     - Ничего не надо!  Вздумайте-ка только это вы завести, у вас все сейчас
бедными притворятся.  Мы  ведь,  мужики -  плуты...  Вы не то что позволяйте
которому оброку не доносить,  пусть он платит, как следует, а потом мне, что
ли,  хоть из оброку и  отдадите,  сколько пожелаете,  а я в дом это к нему и
пошлю, будто жалованья ему прибавляю, а коли не станет заслуживать того, так
отдеру.
     - Хорошо, я тебе буду отдавать, - сказал Павел, слышавший еще и прежде,
что Макар Григорьев в этом отношении считался высокочестным человеком и даже
благодетелем,  батькой мужицким слыл, и только на словах уж очень он бранчив
был и  на  руку дерзок;  иной раз другого мужичка,  ни  за  что ни  про что,
возьмет да и прибьет.
     - Дворовым я завел,  чтобы лучше пищу выдавали; не знаю, идет ли теперь
это?
     - Идет  точь-в-точь  так,  это  я  слышал.  Им  ничего  больше не  надо
прибавлять, будет с них, дьяволов!
     - Будет?
     - Будет! А то хуже избалуете. Вы когда думаете в деревню-то ехать?
     - Ехать-то  мне,  -  начал Павел,  -  вот ты хоть и  не хочешь быть мне
отцом,  но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со мной,
теперь -  там,  ухаживает за больным,  умирающим мужем.  Приеду я туда, и мы
никак не утерпим, чтобы не свидеться.
     - Где уж тут, утерпите ли... Господа тоже ведь избалованы насчет этого.
     - Да,  -  подтвердил Павел,  не  вслушавшись в  последние слова  Макара
Григорьева, - а между тем это может страшно ей повредить, наконец встревожит
и огорчит умирающего человека, а я не хочу и не могу себе позволить этого.
     - Нет,  вам не надо туда ездить,  -  решил и Макар Григорьев,  - пустое
дело  -  бросить вам  все  это  надо;  может быть,  здесь невесту настоящую,
хорошую, с приданым найдете!
     - Ах,  кстати,  -  перебил его Павел, вспомнив при слове "с приданым" о
деньгах,  которыми так великодушно снабжал его Макар Григорьев в продолжение
последнего времени, - не угодно ли вам принять от меня мой долг!
     И  с этим словом он вынул из сахарной бумаги один билет приказа и подал
его Макару Григорьеву.
     - Ну, что, успеете еще! - произнес было тот.
     - Бери! - повторил Павел настоятельно.
     Макар Григорьев усмехнулся только и положил билет в карман.
     - Удивительное дело  -  какие  нынче  господа стали,  -  проговорил он,
продолжая усмехаться.
     - А что? - спросил Павел.
     - Да так!  Совсем не то,  что прежние,  -  отвечал Макар Григорьев, бог
знает что желая тем сказать, и ушел.


                                     II

                               ОПЯТЬ ЭЙСМОНДЫ

     Нельзя  сказать,   чтоб  полученное  Вихровым  от   отца  состояние  не
подействовало на него несколько одуряющим образом:  он сейчас же нанял очень
хорошую  квартиру,  меблировал ее  всю  заново;  сам  оделся  совершеннейшим
франтом;  Ивана он тоже обмундировал с головы до ног.  Хвастанью последнего,
по  этому  поводу,  пределов  не  было.  Горничную  Клеопатры  Петровны  он,
разумеется,  сию же минуту выкинул из головы и  стал подумывать,  как бы ему
жениться на купчихе и лавку с ней завести.
     Чтобы кататься по Москве к  Печкину,  в  театр,  в клубы,  Вихров нанял
помесячно  от   Тверских  ворот  лихача,   извозчика  Якова,   ездившего  на
чистокровных рысаках;  наконец,  Павлу  захотелось съездить куда-нибудь и  в
семейный дом;  но  к  кому  же?  Эйсмонды были единственные в  этом роде его
знакомые.  Мари тоже очень разбогатела:  к  ней перешло все состояние Еспера
Иваныча и  почти все  имение княгини.  Муж  ее  был  уже  генерал,  и  они в
настоящее время жили в Парке, на красивой даче.
     - Ну, Яков, завтра ты мне рысачка получше давай! - сказал Вихров, когда
Яков  вечером пришел в  горницу чай  пить.  Павел всегда его  этим  угощал и
ужасно любил с ним разговаривать: Яков был мужик умный.
     - Дадим-с, - отвечал тот.
     - Завтра мы с тобой поедем в Парк к одной барыне-генеральше; смотри, не
ударь себя лицом в грязь, - продолжал Вихров и назвал при этом и самую дачу.
     - Слушаю-с, - проговорил Яков и на другой день действительно приехал на
таком  рысаке,  в  такой  сбруе  и  пролетке,  что  Павел вскрикнул даже  от
удовольствия.
     - Ну-с, Яков Петрович, - сказал он, усаживаясь в пролетке, - какого это
завода конь?
     - Мосоловского,  - отвечал Яко