вверх лицом,  стал  подправлять разных богов
Олимпа.
     Вихров невольно засмотрелся на  него:  так  он  хорошо и  отчетливо все
делал...  Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы:
нарисует что-нибудь окончательно,  отодвинется на  спине по  лесам как можно
подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом,
когда  придет час  обеда  или  завтрака,  проворно-проворно слезет с  лесов,
сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.
     - Что же ты не отдохнешь никогда? - спрашивал его Вихров.
     - Так уж,  я николи не отдыхаю, не надо мне этого! - отвечал живописец,
глядя куда-то в сторону.
     Недели в две он кончил весь потолок - и кончил отлично: манера рисовать
у него была почти академическая.
     Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей.
     - Спасибо!  -  сказал живописец и  как-то  неумело и  неаккуратно сунул
деньги в  свои брючонки и,  мотнув затем головой,  сейчас же проворно совсем
ушел из усадьбы.
     - Куда это он все спешит так? - спросил Вихров Кирьяна.
     - Так уж,  повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за
что работать не станет.
     - Отчего же?
     - Бог его знает: "Что, говорит, пошто мне, я сыт!"
     - А как же ты к нам его залучил?
     - Да так уж...  с другой работы он только что сошел...  На счастье наше
деньги у него там украли.
     - Кто же?
     - Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. "Бог с ним, говорит; ему,
видно, они нужней моего были".
     - Какой-то Кузьма бессребреник! - заметил Вихров.
     - Да-с!..  Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то
хорошо пишет, потому что богу угоден, - отвечал Кирьян.
     У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая,  худощавая фигурка
уродца-живописца.  Обойщик явился  к  нему  совсем  другого свойства:  мужик
пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей
за какого-то старосту, чем за рабочего.
     - Отчего ты нарядный такой? - спросил его Вихров.
     - Что за нарядный,  -  отвечал обойщик,  - наряды-то у нас известные, у
всех одинакие.
     - Богат, оттого и наряден, - объяснил за него Кирьян.
     - Ну,  это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, - заметил ему
с неудовольствием обойщик.
     - Что считать-то,  не отнимут ведь у тебя его!  - проговорил с усмешкою
Кирьян.
     - И отнимать-то, слава богу, нечего, - отвечал обойщик резко.
     Когда он  принялся работать,  то  снял  свой синий кафтан и  оказался в
красной рубахе  и  плисовых штанах.  Обивая  в  гостиной мебель и  ползая на
коленях около кресел,  он  весьма тщательно расстилал прежде себе  под  ноги
тряпку.  Работая,  он  обыкновенно набивал  себе  полнехонек рот  маленькими
обойными гвоздями и  при  этом  очень  спокойно,  совершенно полным голосом,
разговаривал,  как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему
однажды, что он может подавиться.
     - Нету-с,  -  отвечал старик, усмехаясь, - мы и водку с этим пьем, - не
давимся.
     - Не может быть! - воскликнул Вихров.
     - Поднесите! - сказал ему насмешливым голосом обойщик.
     Вихров не утерпел и велел ему подать водки.
     Старик выпил и  только крякнул:  гвоздей у него в это время во рту было
десятка три.
     - Не подавился,  слава тебе,  господи! - произнес он тем же насмешливым
голосом.
     Оклеить стены обоями он  тоже взял на  себя и  для  этого пришел уже  в
старой синей рубахе и  привел подсоблять себе жену и  малого сынишку;  те  у
него заменяли совсем мастеровых,  и по испуганным лицам их и по быстроте,  с
которой они  исполняли все его приказания,  видно было,  что они страшно его
боялись.
     Окончив работу,  старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный
семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным.
     - Этот мужик, кажется, ужасный плут? - заметил Кирьяну Вихров.
     - У  него и  сыновья такие;  весь род у  них такой крепкий,  -  отвечал
как-то непрямо Кирьян.
     В  лакейской он с обойщиком дружески простился,  и они даже пожали друг
другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик,
однако, ничего ему не дал, а так ушел.
     Поустроившись таким образом,  Вихров решил написать письмо к  Клеопатре
Петровне.  Он,  впрочем,  в первый еще день своего приезда в деревню спросил
Кирьяна:
     - А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер?
     - Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре.
     Вихров написал Клеопатре Петровне только то,  что он приехал,  слышал о
постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может
ли  он  к  ней приехать?  С  письмом этим Вихров предположил послать Ивана и
ожидал доставить ему  удовольствие этим,  так  как он  там увидится с  своей
Машей,  но  сердце  Ивана  уже  было  обращено в  другую сторону;  приехав в
деревню,   он  не  преминул  сейчас  же  заинтересоваться  новой  горничной,
купленной у генеральши,  но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо
в глаза назвала его "сушеным судаком по копейке фунт".
     Вследствие этого Иван  был  в  меланхолическом и  печальном настроении.
Когда он  стоял у  барина за  стулом с  тарелкой,  а  горничная в  это время
находилась в  буфете,  он  делал какое-то глупое,  печальное лицо,  поднимал
глаза вверх и вздыхал;  Груня,  так звали горничную, видеть этого равнодушно
не могла.
     - Вот  навязал бог  черта  этакого,  -  говорила она  почти вслух:  ей,
кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина.
     - Ну,  так вот,  Иван,  ты возьмешь лошадь и  поедешь с  этим письмом к
Клеопатре Петровне, - говорил Вихров, отдавая Ивану письмо.
     - Слушаю-с,  -  отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не
утерпел, конечно, и поприбавил:
     - Дай мне лошадь самую лучшую;  меня барин спешно посылает в Перцово! -
сказал он.
     Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших
лошадей.
     Иван велел заложить ее  себе в  легонькие саночки,  надел на  себя свою
франтоватую дубленку,  обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным
шерстяным шарфом и,  сделав вид,  что  будто бы  едва может удержать лошадь,
нарочно поехал  мимо  девичьей,  где  сидела  Груня,  и  отправился потом  в
дальнейший путь.
     В  Перцово он  доехал  совершенно благоразумно и  благополучно,  вручил
Клеопатре Петровне письмо и  потом отправился к  Марье,  которая в это время
стирала в прачечной.  Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем
и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не
без прибавлений разные разности.
     Клеопатра Петровна до  безумия  обрадовалась письму  Вихрова.  Она,  со
слезами на глазах,  вошла в гостиную,  где сидела m-lle Прыхина, бросилась к
ней и начала ее обнимать.
     - Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может
быть, навсегда, - говорила Фатеева.
     - Что такое?..  Кто приехал? - спрашивала та, немного даже покраснев от
такой ласки Клеопатры Петровны,  которая не в состоянии была даже, от слез и
радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной.
     - Я этого ожидала:  я знала,  что он тебя безумно любит!  - поясняла та
своим обычно уверенным тоном.
     - Да,  любит!  -  воскликнула Клеопатра Петровна.  -  Хорошо бы  твоими
устами мед пить!.. - И потом она сейчас же написала ответ Вихрову:
     "Душенька,  ангел  мой,  бесценный,  жду  тебя  каждую  минуту,  каждую
секунду. Вся твоя К."
     Ей  хотелось  поскорей отправить это  письмо.  Иван  между  тем  сильно
нахлестался и успел даже рассориться с Марьей.
     - Мы-ста  этаких-то  видали!   -  отвечал  он  сдуру  и  спьяну  вместо
благодарности за сделанное ему угощение.
     - Ну, коли видали, так и убирайтесь, - отвечала, в свою очередь, сильно
этим обидевшаяся Марья.
     - У нас вот какая есть!  Да!  -  отвечал он, с присвистом и с прищелком
поднимая руку.
     В  это время его позвали к  Клеопатре Петровне.  Та отдала ему письмо и
велела сейчас же ехать. Иван, решительно не сообразив, что лошадь совершенно
еще не выкормлена была, заложил ее снова и поехал. Солнце уже садилось. Пока
водка шумела в  голове Ивана,  он ехал довольно смело и все за что-то бранил
обеих горничных:  Груню и Марью. "Шкуры они, вот что, да, шкуры!" - повторял
он  сам с  собой.  Но вот он въехал в  Зенковский лес,  хмель у  него совсем
прошел...  Ванька вспомнил,  что в лесу этом да и вообще в их стороне волков
много,  и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а
потом стал гагайкать на весь лес,  да как будто бы человек десять кричали, и
в  то же время что есть духу гнал лошадь,  и  таким точно способом доехал до
самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень
потна, - сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.
     Вихров удивился такому скорому возвращению его.
     - Ты уж и вернулся? - спросил он.
     - Вернулся,  что там делать-то было! - отвечал Иван, как бы ни в чем не
повинный.
     У  Вихрова в  это  время сидел священник из  их  прежнего прихода,  где
похоронен  был  его  отец,   -   священник  еще  молодой,  года  два  только
поставленный в  свой сан и,  как видно,  очень робкий и  застенчивый.  Павел
разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть
несколько образованного человека.
     - Скажите, не скучаете вы вашей деревенской жизнью? - спрашивал он его.
     - Нету-ти!..  Что ж?..  Летом работы полевые, а зимнее время по приходу
со славой и с требами ездим, - отвечал священник.
     - А читать вы имеете что-нибудь?
     - Одни  только  ведомости губернские храм  получает;  чтение  скучное и
незанятное.
     Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его.
"Прежние попы как-то  умней и  образованней были",  -  думал он.  Священник,
наконец,  встал на  ноги и,  видимо,  некоторое время сбирался что-то  такое
сказать.
     - Вы вот приехали сюда,  - начал он с улыбкой, - а панихиды по папеньке
до сей поры еще не отслужили.
     - Ах,  боже мой,  я  завтра же отслужу и приеду для этого в церковь!  -
воскликнул Павел,  спохватившись и в самом деле устыдясь, что забыл подобную
вещь.
     - Да-с!  Крестьяне даже ваши ропщут на  то,  да и  причетники наши тоже
переговаривали между собой: "Что это, говорят, он памяти отца не помянет!".
     - Непременно-с приеду, непременно! - повторял Вихров.
     - Значит, завтра мы и ожидать вас будем! - сказал священник.
     - Завтра, завтра! - повторил Павел и пожал священнику руку. Тот ушел от
него.
     На  другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и  позвал Петра,
чтобы потолковать с  ним насчет поездки к приходу.  Петр пришел;  лицо этого
почтенного слуги было недовольное;  сказав барину,  что  к  приходу можно на
паре доехать, он добавил:
     - У нас, Павел Михайлыч, на конном дворе не все благополучно.
     - Что такое? - спросил Вихров.
     - Раменка околела-с.  Вчерашний день,  Иван  пришел  и  говорит:  "Дай,
говорит,  мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!"
Я ему дал-с;  он,  видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь
часа три сделал;  приехал тоже - слова не сказал, прямо поставил ее к корму;
она наелась, а сегодня и околела.
     - Скажите,  пожалуйста! - проговорил Вихров, очень раздосадованный этим
известием. - Этакой мерзавец, негодяй!
     - Как  ему можно лошадь какую-нибудь доверять;  приехал тоже пьяный;  я
стал ему сегодня говорить, так лается и ругается.
     Петр перед тем только с Иваном почти до драки разругались.
     - Позовите мне его! Он начинает меня окончательно выводить из терпенья!
- воскликнул Вихров, видевший, что Иван в самом деле день ото дня становится
все более никуда не годным.
     - Ты как это лошадь-то загнал до смерти? - спросил Вихров.
     - Как я загнал, - отвечал Ванька, уже заранее приготовившийся к ответу.
- У него прежде того она была больна; она у меня еле шла всю дорогу.
     - Как же она у тебя еле шла,  коли ты в три часа сорок верст обернул? -
сказал Петр.
     - Я  сам  заметил,  что ты  очень скоро приехал,  -  приехал,  наконец,
пьяный.
     - Где пьяный! Нисколько.
     - Пьяный, коли я тебе говорю, негодяй ты этакой! - воскликнул Вихров. -
Кирьяна мне! - произнес он потом задыхающимся голосом.
     Иван побледнел;  он думал,  что не выпороть ли его,  сверх обыкновения,
хочет барин.
     Кирьян пришел.
     - Дай  мне какого-нибудь мальчика за  мной ходить,  а  этого мерзавца и
видеть не хочу: поди с глаз моих долой.
     Иван, видя, что дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем
он   ожидал,   сейчас  опять  придал  себе  бахваловато-насмешливую  улыбку,
проговорил:  "Мне как прикажете-с!" -  и ушел.  Он даже ожидал,  что вечером
опять за  ним  придут и  позовут его  в  комнаты и  что  барин ничего ему не
скажет, а, напротив, сам еще как будто бы стыдиться его будет.
     Вихров через  несколько времени выехал к  приходу.  Он  никогда во  всю
жизнь не бывал ни на одной панихиде.
     Священник и  дьякон служили обедню в черных ризах.  Когда Павел входил,
все  мужики и  бабы ему кланялись.  Это все почти были его мужики.  К  концу
обедни  он  стал  замечать,  что  церковь все  больше  и  больше наполнялась
народом.  Это  уже приходили мужики и  бабы из  чужих,  соседних деревень и,
приходя,   потихоньку  что-то  спрашивали  у   вихровских  крестьян,   а  те
утвердительно кивали им  на  это  головой.  По  окончании обедни священник с
дьяконом вышли  на  средину церкви  и  начали перед  маленьким столиком,  на
котором стояло распятие и  кутья,  кадить и  служить панихиду;  а Кирьян,  с
огромным пучком свеч, стал раздавать их народу, подав при этом Вихрову самую
толстую и  из  белого воску свечу.  Свечи эти все были зажжены.  Священник с
дьяконом,  наконец, затянули за упокой и вечную память. В церкви послышались
рыдания женщин, а также плакали и некоторые мужики. Вихров тоже не выдержал;
слезы у  него текли градом по щекам.  "Родитель мой,  милый,  бесценный!"  -
шептал  он.  Потом  литию  надобно было  отслужить на  самой  могиле.  Пошли
священники,  за ними Павел,  а за ним и весь народ;  все без шапок. На дворе
была  зимняя вьюга.  Ветер развевал волосы у  священников и  у  мужиков;  но
странное дело:  свечи все горели,  и ни одна из них не погасла:  пламя у них
вытягивалось,  утончалось,  но  не  гасло.  Под снежным бугром,  огороженная
простой оградой, находилась могила полковника.
     Вихров вошел в  этот  загородок и  поцеловал крест,  стоящий на  могиле
отца;  и  опять затянулась:  вечная память,  и  опять мужики и  бабы  начали
плакать почти навзрыд. Наконец, и лития была отслужена.
     - Кирьян,  -  сказал Вихров,  полный какого-то  тревожного умиления,  -
поди,  раздай мужикам,  кто победнее из них,  сто рублей!  - И он подал тому
сторублевую ассигнацию.
     - И во храм бы вы вкладу сделали!  -  посоветовал ему священник.  Павел
подал и ему пятьдесят рублей.
     - Уж и  на причет тоже не пожалуете ли?  -  присовокупили в  один голос
дьякон и дьячки.
     Павел вынул еще пятьдесят рублей и  подал их  тоже священнику.  Тот при
этом покраснел немного.
     - Благодарим! - произнес он каким-то глухим и стыдливым голосом: он был
еще очень неопытен в своей пастырской деятельности.
     Дьякон и  дьячки тоже  пробормотали что-то  такое в  благодарность и  с
жадностью смотрели на деньги в руках священника.
     Народ в  это время все стоял еще около могилы полковника,  и  некоторые
продолжали плакать.
     - Петр, за что так любили покойного отца? - спросил Вихров, возвращаясь
домой, своего кучера.
     - За справедливость!.. Справедлив уж очень был! - отвечал Петр.


                                    VIII

                              СВОЯ НЕ ПОЗНАША!

     В  тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой.  Петр повез
его тройкой гусем в  крытых санях.  Иван в  наказание не был взят,  а  брать
кого-нибудь из  других людей Вихров не  хотел затем,  чтобы не  было большой
болтовни о том, как он будет проводить время у Фатеевой.
     Произведение свое Вихров захватил с собой: ему ужасно хотелось поскорей
прочесть его Клеопатре Петровне и  посмотреть,  какое впечатление произведет
оно на нее.  Въехали они таким образом и в Зенковский лес. Вихров припомнил,
как они в нем некогда заблудились.
     - А что, Петр, теперь уж не собьешься? - спросил он того.
     - Нет, не собьемся; теперь уж твердо будем знать дорогу, - отвечал тот.
     Был  светлый зимний вечер,  но  холодный.  Павел  начал уж  чувствовать
маленький холодный трепет во всем теле,  и нос ему было больно; наконец, они
выехали из  лесу;  по  сторонам стали  мелькать огоньки селений;  между ними
скоро мелькнул и  огонек из  Перцовского дома.  У  Вихрова сердце замерло от
восторга;  через  несколько минут  он  будет в  теплой комнате,  согреваемый
ласковыми  разговорами любящей  женщины;  потом  он  будет  читать  ей  свое
произведение.  Вихров  считал себя  в  эти  минуты счастливейшим человеком в
мире.  Клеопатра Петровна,  когда ей сказали, что Вихров приехал, выбежала к
нему навстречу и,  не замечая даже,  что тут стоит лакей, бросилась гостю на
шею  и  начала его  обнимать и  целовать;  вдруг она  отступила от  него  на
несколько шагов и воскликнула:
     - Боже мой! Какой ты красавец и молодец из себя стал; что такое с тобой
сделалось?
     Вихров,  поехав к  Клеопатре Петровне,  выфрантился в  свой  тончайшего
сукна сюртучок,  бархатный жилет, клетчатые толстые английского сукна брюки.
Клеопатра  Петровна  в  последнее время  видела  все  его  одетым  небрежно,
буршем-студентом, в поношенном вицмундире и в широчайших, вытертых брюках, а
тут явился к ней франт столичный!
     - Какое лицо у тебя чудное; тебя узнать нельзя, - продолжала Клеопатра,
- пойдем,  я покажу тебе твою старую знакомую,  Катишь Прыхину. Ведь ничего,
что она у меня, а?
     - Разумеется, ничего; я очень рад ее видеть, - отвечал Вихров.
     - Ах,  она тебя ужасно любит, пойдем!.. Посмотри, какой стал! - сказала
Фатеева, вводя Вихрова в гостиную и показывая его Прыхиной.
     - Monsieur Вихров,  вы ли это?  -  воскликнула и  та,  в  свою очередь,
всплескивая руками.
     - Вот он, я думаю, побеждал женщин-то в Москве, - продолжала Фатеева, -
в него, вероятно, влюблялись на каждом шагу!
     - Я думаю, не без того, - произнесла m-lle Прыхина с ударением.
     Вихрову сделалось даже стыдно от всех этих похвал и восторгов.
     - Уверяю,  что никто не  влюблялся,  -  говорил он,  целуя еще раз руку
Фатеевой и целуя также руку Прыхиной, чем последняя осталась очень довольна.
     Все, наконец, уселись перед диванным столом.
     - Ну,  что же  вы поделывали в  Москве,  -  рассказывайте!  -  говорила
Фатеева,  без церемонии,  в присутствии Прыхиной, беря руку Павла в обе свои
руки и крепко сжимая ее.
     - О, я делал много!.. Я делал дело хорошее!.. - отвечал Вихров.
     - А именно?.. Извольте сейчас нам все рассказывать! - говорила Фатеева,
сделавшаяся от восторга какой-то резвой говоруньей.
     - А именно - я написал роман огромный, который получил уже известность.
     - Роман? - произнесла Фатеева, несколько неопределенным голосом.
     - Я читал его моим приятелям,  которых ты вот знаешь,  - отнесся Вихров
прямо уже к Клеопатре Петровне,  - и которые все единогласно объявили, что у
меня  огромный талант,  и  потребовали,  чтобы я  писал;  ради  чего главным
образом я и приехал в деревню.
     Мы  знаем,  что  вкус  и  мнения  оборванных приятелей Павла  Клеопатра
Петровна не  очень высоко ценила;  но  кроме того,  в  деревню,  значит,  он
приехал для какого-то  своего писательства.  Легкая тень печали пробежала по
ее до того блиставшему счастием лицу.  Она молчала, но зато заговорила m-lle
Прыхина.
     - Это очень