м, вставая.
     - Врешь,  пляши,  не  то  в  арапленник велю  принять!  Марья,  выходи,
становись против него!
     На  этот зов сейчас же  вышла из  хора та девушка,  на которую указывал
племянник.
     - Говорят тебе - пляши! - подтвердил ему еще раз дядя.
     Бедный член  суда,  делать нечего,  начал выкидывать свои  развинченные
ноги,  а Марья,  стоя перед ним,  твердо била трепака; хор продолжал петь (у
них уж бубны и тарелки появились при этом):

                Я не мед пила и не водочку...

     Вихров смотрел и слушал все это с наклоненной головой.
     За   последовавшим  вскоре  после  того  ужином  Петр  Петрович  явился
любителем  и  мастером  угостить:  дымящийся биток  в  самом  деле  оказался
превосходным,  бутылок на  столе поставлено было несть числа;  Петр Петрович
сейчас же своих гостей начал учить - как надо резать сыр, и потом приготовил
гастрономическим образом салат.  Когда племянник не стал было пить вина,  он
прикрикнул на него даже:  "Пей, дурак! Все равно на ногах уж не стоишь!" - а
Вихрова он просто напоил допьяна, так что тот, по случаю хорового церковного
пения, заговорил уж об религии.
     - Во  всех религиях одно только и  вечно:  это эстетическая сторона,  -
говорил он,  - отнимите вы ее - и религии нет! Лютерство, исключившее у себя
эту сторону, не религия, а бог знает что такое!
     - Так, так! - соглашался с ним и Петр Петрович.
     Вихров, разговорившись далее, хватил и в другую сторону.
     - У  нас вся система страшная,  вся система невыносимая,  -  нечего тут
винить  какого-нибудь  губернатора или  исправника,  -  система  ужасная!  -
говорил он.
     - Разумеется! - подтверждал Петр Петрович.
     Он всегда и вообще любил все вольнодумные мысли.
     - Что,  сосулька,  спать  уж  хочешь?  -  обратился  он  к  племяннику,
зевавшему во весь рот.
     - Хочу, дяденька! - отвечал тот.
     - Ну,  что  с  тобой уж  делать,  пойдемте!  -  говорил Петр  Петрович,
приподнимаясь.
     Постели гостям были приготовлены в гостиной.  Та же горничная Маша,  не
снявшая еще  мужского костюма,  оправляла их.  Вихров  улегся  на  мягчайший
пуховик и оделся теплым, но легоньким шелковым одеялом.
     "Черт знает,  что  такое!  -  рассуждал он  в  своей не  совсем трезвой
голове.  -  Сегодня поутру был  в  непроходимых лесах  -  чуть  с  голоду не
уморили,  а  вечером слушал прекрасное хоровое пение и  напился и  наелся до
одурения, - о, матушка Россия!"
     Поутру  Петр  Петрович так  же  радушно своих  гостей проводил,  как  и
принял, - и обещался, как только будет в городе, быть у Вихрова.
     Лошади Мелкова были на  этот раз какие-то чистые,  выкормленные;  кучер
его также как бы повеселел и прибодрился.  Словом,  видно было,  что все это
получило отличное угощение.


                                    XIX

                                 ОТВЕТ МАРИ

     Вихров, по приезде в город, как бы в вознаграждение за все претерпенное
им,  получил, наконец, от Мари ответ. Почерк ее при этом был ужасно тревожен
и неровен.
     "Я долго тебе не отвечала,  -  писала она, - потому что была больна - и
больна от  твоего же  письма!  Что мне отвечать на него?  Тебе гораздо лучше
будет полюбить ту достойную девушку, о которой ты пишешь, а меня - горькую и
безотрадную - оставить как-нибудь доживать век свой!.."
     Далее потом в письме был виден перерыв,  и оно надолго,  кажется,  было
оставлено и начато снова еще более тревожным почерком.

     "Нет,  мой  друг,  не  верь,  что я  тебе писала;  mais seulement,  que
personne ne sache;  ecoutez,  mon cher, je t'aime je t'aimerais toujours!* Я
долго боролась с  собой,  чтобы не  сказать тебе этого...  С  тех  пор,  как
увидала тебя в Москве и потом в Петербурге,  -  господи, прости мне это! - я
разлюбила совершенно мужа,  меньше  люблю  сына;  желание теперь  мое  одно:
увидаться с тобой.  Что это у тебя за неприятности по службе,  -  напиши мне
поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я поеду всюду и стану на
коленях вымаливать для тебя!
                                                                      Мари".
     ______________
     * но только чтобы никто не знал,  слушай,  мой дорогой,  я тебя люблю и
буду любить всегда! (франц.).

     Первым  делом  Вихрова,   по  прочтении  этого  письма,  было  ехать  к
губернатору с тем, чтобы отпроситься у него в отпуск в Петербург.
     В приемной он увидел того же скучающего адъютанта,  который на этот раз
и докладывать не пошел, а прямо ему объявил:
     - Подождите тут; в двенадцать часов генерал выйдет.
     По  настоящим своим чувствованиям Вихров счел бы губернатора за первого
для себя благодетеля в  мире,  если бы тот отпустил его в  отпуск,  и он все
сидел и  обдумывал,  в  каких бы  более убедительных выражениях изложить ему
просьбу свою.
     В двенадцать часов генерал действительно вышел и,  увидев Вихрова,  как
будто усмехнулся,  -  но не в  приветствие ему,  а скорее как бы в насмешку.
Вихров почти дрожащими руками подал ему дело о бегунах.
     - Поймали  кого-нибудь?  -  спросил губернатор,  не  заглядывая даже  в
донесение.
     - Я поймал,  но у меня убежали, - отвечал Вихров; голос у него при этом
дрожал.
     Губернатор  явно  уже  усмехнулся  над  ним  какой-то  презрительной  и
сожаления исполненной улыбкой  и,  повернувшись,  хотел  было  уйти  в  свой
кабинет. Вихров остановил его.
     - Ваше превосходительство, мне надобно объясниться с вами наедине.
     Начальник губернии молча указал ему на кабинет,  и  они оба вошли туда.
Губернатор сел, а Вихров стоял на ногах перед ним.
     - Я, ваше превосходительство, имею к вам покорнейшую просьбу: отпустите
меня в отпуск, в Петербург... - начал он.
     Губернатор уставил на  него удивленные глаза,  как бы  желая убедиться,
что он - помешался в уме или нет.
     - Вам въезд в столицу запрещен, - проговорил он.
     - Но я прошу это,  как особой милости;  я буду там и не покажусь никому
из начальства.
     Губернатор усмехнулся.
     - Что же, вы хотите, чтобы я участвовал с вами в обмане вашем?
     - Ваше превосходительство,  у меня сестра там, единственная моя родная,
умирает и желает со мной повидаться,  - проговорил Вихров, думая разжалобить
начальника губернии.
     Тот пожал на это плечами.
     - Что ж  делать,  но  я  все-таки не  могу изменять для вас законов,  -
проговорил он.
     - Но  неужели  же,  ваше  превосходительство,  я  здесь  на  всю  жизнь
заключен, не сделав никакого преступления? - сказал Вихров.
     - То есть как заключены? - спросил губернатор.
     - Тем,  что я не могу воспользоваться дарованным всем чиновникам правом
- уехать в отпуск.
     Губернатор уставил на него опять как бы несколько насмешливый взгляд.
     - Вы не чиновник здесь, а сосланный, - объяснил он.
     Вихров  видел,   что  ни  упросить,  ни  убедить  этого  человека  было
невозможно; кровь прилила у него к голове и к сердцу.
     - Вторая моя просьба,  -  начал он,  сам не зная хорошенько,  зачем это
говорит,  и,  может быть,  даже думая досадить этим губернатору, - вторая...
уволить меня от производства следствий по делам раскольников.
     Начальник губернии вопросительно взглянул на него.
     - Я не могу этих дел исполнять, - говорил Вихров.
     Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть.
     - Вы заставляете меня,  -  объяснял Вихров,  -  делать обыски в домах у
людей,  которые по  своим религиозным убеждениям и  по  своему образу жизни,
может быть, гораздо лучше, чем я сам.
     Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством.  Слова
Вихрова, видимо, начали его интересовать даже.
     - Я,  как  какой-нибудь азиатский завоеватель,  ломаю  храмы  у  людей,
беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого...  -
говорил между тем тот.
     - Что же вы хотите всем этим сказать? - спросил наконец губернатор.
     - То,  что  я  с  настоящею  добросовестностью не  могу  исполнять этих
поручений: это воспрещает мне моя совесть.
     Губернатор усмехнулся.
     - Вы  напишите мне  все это на  бумаге;  что мне слушать ваши словесные
заявления!
     - В донесении моем это отчасти сказано,  - отвечал Вихров, - потому что
по  последнему моему поручению я  убедился,  что  всеми этими действиями мы,
чиновники,  окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в
селение,  ближайшее к  месту укрывательства бегунов,  там  вылили весь квас,
молоко,  перебили все яйца,  чтобы только не  дать нам съесть чего-нибудь из
этого,  - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я
не желаю нести!
     - И это напишите, - сказал ему даже как-то кротко губернатор.
     - И это написано-с,  -  отвечал Вихров.  - В отпуск, значит, я никак не
могу надеяться быть отпущен вами?
     - Никак! - отвечал губернатор.
     Вихров поклонился ему и вышел.
     Губернатор,  оставшись  один,  принялся  читать  последний его  рапорт.
Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения.
     - Дурак!  - произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу
и  положив ее себе в карман,  велел подавать фаэтон и,  развевая потом своим
белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.
     Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее
в это время - куда хочет, но должен был убираться.
     Первое намерение героя моего,  по  выходе от  губернатора,  было -  без
разрешения потихоньку уехать в Петербург,  что он, вероятно, исполнил бы, но
на  крыльце своей квартиры он  встретил прокурора,  который приехал к  брату
обедать.
     - Откуда это вы? - спросил тот.
     Вихров  рассказал ему  -  откуда и,  объяснив свою  надобность ехать  в
Петербург,  признался,  что он  хочет самовольно уехать,  так как губернатор
никак не разрешает ему отпуска.
     Прокурор отрицательно покачал головой.
     - Ну,  я не советовал бы вам этого делать,  -  проговорил он,  -  вы не
знаете еще,  видно,  этого господина:  он вас,  без всякой церемонии,  велит
остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав.
     - Но что же делать, что же делать? - говорил Вихров почти со слезами на
глазах.
     Захаревский пожал плечами.
     - По-моему,  самое благоразумное,  -  сказал он, - вам написать от себя
министру письмо,  изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и
объяснить,  что  начальник губернии не  берет на  себя разрешить вам  это  и
отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться
к его высокопревосходительству;  но кроме этого - напишите и знакомым вашим,
кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.
     Все это складно уложил в голове и Вихров.
     "Напишу к  министру и  Мари,  к  Плавину,  Абрееву,  авось что-нибудь и
выйдет", - подумал он и сообщил этот план прокурору.
     Тот одобрил его.
     - Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? -
спросил его Захаревский.
     - Никогда,  если  только меня оставят и  не  выгонят из  Петербурга!  -
воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и
сейчас же принялся писать предположенные письма.
     В  изобретении разных льстивых и  просительных фраз  он  почти дошел до
творчества: Сиятельнейший граф! - писал он к министру и далее потом упомянул
как-то о нежном сердце того.  В письме к Плавину он беспрестанно повторял об
его благородстве,  а Абрееву объяснил,  что он, как человек новых убеждений,
не преминет...  и прочее.  Когда он перечитал эти письма,  то показался даже
сам себе омерзителен.
     - О,  любовь!  - воскликнул он. - Для тебя одной только я позволяю себе
так подличать!
     К Мари он написал коротенько:
     "Сокровище мое,  хлопочите и  молите,  чтобы дали мне отпуск,  о  чем я
вместе с  сим прошу министра.  Если я  еще с полгода не увижу вас,  то с ума
сойду".
     Когда окончены были все эти послания,  с Вихровым от всего того, что он
пережил в этот день,  сделался даже истерический припадок, так что он прилег
на постель и начал рыдать, как малый ребенок.
     Груня понять не могла,  что такое с ним. Грустная, с сложенными руками,
она стояла молча и смотрела на него.
     Прокурор,  между тем,  усевшись с братом и сестрой за обед, не преминул
объяснить:
     - А  я  сейчас вашего постояльца встретил;  он хлопочет и совсем желает
уехать в Петербург.
     - Скатертью ему и дорога туда!  - подхватил инженер, которому до смерти
уже надоел и сам Вихров и всякий разговор об нем.
     Прокурор в это время мельком взглянул на сестру.
     - Но,  может быть, некоторые дамы будут скучать об нем, - проговорил он
с полуулыбкой.
     - Может быть,  найдутся такие чувствительные сердца, благо они на свете
не переводятся, - сказал инженер.
     Юлия, слушая братьев, только бледнела.
     - Что же,  он свою Миликтрису Кирбитьевну, - спросил Виссарион, разумея
под этим именем Грушу, - с собой берет?
     - Нет,  я подозреваю,  что у него там есть какая-нибудь Кирбитьевна,  к
которой он стремится, - подхватил прокурор.
     Юлия в это время делала салат, и глаза ее наполнились слезами.
     - Уж  салат-то наш,  по крайней мере,  не увлажняйте вашими слезами,  -
сказал ей насмешливо инженер.
     Юлия поспешно отодвинула от себя салатник.
     - Вам обоим, кажется, приятно мучить меня?! - проговорила она.
     - Не мучить,  а образумить тебя хотим,  -  сказал ей прокурор, - потому
что он прямо мне сказал, что ни за что не возвратится из Петербурга.
     - Что ж  из этого?  -  возразила ему Юлия,  уставляя на него еще полные
слез глаза. - Он останется в Петербурге, и я уеду туда.
     - Но кто ж тебя пустит? - спросил ее с улыбкой прокурор.
     - Отец пустит; я скажу ему, что я хочу этого, - и он переедет со мной в
Петербург.
     - Вот это хорошо!  - подхватил инженер. - А потом Вихрова куда-нибудь в
Астрахань пихнут - и в Астрахань за ним ехать, его в Сибирь в рудники сошлют
- и в рудники за ним ехать.
     - Чтобы типун тебе на язык за это,  -  в рудники сошлют!  - воскликнула
Юлия и  не в состоянии даже была остаться за столом,  а встала и ушла в свою
комнату.
     - Вот втюрилась, дура этакая! - сказал инженер невеселым голосом.
     - Да! - подтвердил протяжно и прокурор.


                                     XX

                                 ОБЪЯСНЕНИЕ

     Вскоре после того Вихров получил от прокурора коротенькую записку.
     "Спешу,  любезный  Павел  Михайлович,  уведомить вас,  что  г-н  Клыков
находящееся у  него в  опекунском управлении имение купил в  крепость себе и
испросил у губернатора переследование,  на котором мужики, вероятно, заранее
застращенные,  дали  совершенно  противоположные  показания  тому,  что  вам
показывали.  Не  найдете ли  нужным  принять с  своей  стороны против  этого
какие-нибудь меры?"
     Прочитав эту  записку,  Вихров  на  первых  порах  только  рассмеялся и
написал Захаревскому такой ответ:
     "Черт бы их драл,  -  что бы они ни выдумывали,  я знаю только,  что по
совести я прав, и больше об этом и думать не хочу".
     Герой мой,  в  самом деле,  ни о чем больше и не думал,  как о Мари,  и
обыкновенно по целым часам просиживал перед присланным ею портретом: глаза и
улыбка  у  Мари  сделались чрезвычайно похожими на  Еспера  Иваныча,  и  это
Вихрова  приводило  в  неописанный восторг.  Впрочем,  вечером,  поразмыслив
несколько  о  сообщенном  ему  прокурором  известии,  он,  по  преимуществу,
встревожился в  том отношении,  чтобы эти кляузы не повредили ему как-нибудь
отпуск получить,  а потому, когда он услыхал вверху шум и говор голосов, то,
подумав,  что это,  вероятно,  приехал к брату прокурор,  он решился сходить
туда  и  порасспросить того  поподробнее о  проделке Клыкова;  но,  войдя  к
Виссариону в  гостиную,  он был неприятно удивлен:  там на целом ряде кресел
сидели прокурор,  губернатор,  m-me Пиколова, Виссарион и Юлия, а перед ними
стоял какой-то господин в  черном фраке и  держал в  руках карты.  У Вихрова
едва достало духу сделать всем общий поклон.
     - Очень рад!  - проговорил Виссарион, как бы несколько сконфуженный его
появлением.
     Губернатор и  m-me  Пиколова не  отвечали даже  на  поклон Вихрова,  но
прокурор ему дружески и с небольшой улыбкой пожал руку, а Юлия, заблиставшая
вся радостью при его появлении,  показывала ему глазами на место около себя.
Он и сел около нее.
     Вечер  этот  у  Виссариона  составился  совершенно экспромтом;  надобно
сказать,  что  с  самого театра m-me  Пиколова обнаруживала большую дружбу и
внимание к Юлии.  У женщин бывают иногда этакие безотчетные стремления. M-me
Пиколова сама говорила,  что девушка эта ужасно ей нравится, но почему - она
и сама не знает.
     Виссарион,   как  человек  практический,  не  преминул  сейчас  же  тем
воспользоваться и  начал  для  m-me  Николовой делать  маленькие вечера,  на
которых,  разумеется,  всегда бывал и начальник губернии,  - и на весь город
распространился  слух,   что   губернатор   очень   благоволит  к   инженеру
Захаревскому,  а  это имело последствием то,  что у  Виссариона от  построек
очутилось в  кармане тысяч  пять  лишних;  кроме  того,  внимание начальника
губернии приятно щекотало и  самолюбие его.  Прокурор не ездил обыкновенно к
брату на  эти вечера,  но в  настоящий вечер приехал,  потому что Виссарион,
желая как можно более доставить удовольствия и  развлечения гостям,  выдумал
пригласить к  себе приехавшего в  город фокусника,  а Иларион,  как и многие
умные люди,  очень любил фокусы и  смотрел на  них с  величайшим вниманием и
любопытством.  Фокусник (с наружностью, свойственною всем в мире фокусникам,
и с засученными немного рукавами фрака) обращался,  по преимуществу,  к m-me
Пиколовой.  Как ловкий плут,  он,  вероятно,  уже проведал,  какого рода эта
птица, и, видимо, хотел выразить ей свое уважение.
     - Мадам,  будьте так добры,  возьмите эту карту,  -  говорил он  ей  на
каком-то  скверном  французском языке.  -  Monsieur  le  general,  и  вы,  -
обратился он к губернатору.
     - А  где  же  мне  держать ее?  -  спрашивал тот,  тоже на  сквернейшем
французском языке.
     - А я вот держу свою у себя под платком! - подхватила Пиколова, тоже на
сквернейшем французском диалекте.
     Прокурор не утерпел и заглянул: хорошо ли они держат карты.
     - Раз,  два! - сказал фокусник и повел по воздуху своей палочкой: карта
начальника губернии очутилась у m-me Пиколовой,  а карта m-me Пиколовой -  у
начальника губернии.
     Удивлению как того,  так и  той пределов не было.  Виссарион же стоял и
посмеивался.  Он  сам  знал  этот  фокус -  и  вообще большую часть фокусов,
которые делал фокусник, он знал и даже некогда нарочно учился этому.
     Затем фокусник стал показывать фокус с кольцами.  Он как-то так поводил
ими, что одно кольцо входило в другое - и образовалась цепь; встряхивал этой
цепью - кольца снова распадались.
     - Покажите, покажите мне это кольцо! - говорил начальник губернии почти
озлобленным от  удивления голосом.  -  Никакого разрыва  нет  на  кольце,  -
говорил он,  передавая кольцо прокурору,  который,  прищурившись и поднося к
свечке, стал смотреть на кольцо.
     - Ничего не  увидишь,  -  остановил его брат.  Он хоть и  не знал этого
фокуса, но знал, что на кольце ничего увидать нельзя.
     - Ах, посмотрите, у меня тоже вошло кольцо в кольцо, - воскликнула m-me
Пиколова радостно-детским  голосом,  державшая в  руках  два  кольца  и  все
старавшаяся соединить их;  фокусник только что  подошел к  ней,  как  она  и
сделала это.
     - Вы чародейка,  чародейка!  -  говорил губернатор,  смотря на нее,  по
обыкновению, своим страстным взглядом.
     Вихрову ужасно скучно было все это видеть.  Он  сидел,  потупив голову.
Юлия  тоже не  обращала никакого внимания на  фокусника и,  в  свою очередь,
глядела на  Вихрова и  потом,  когда все  другие лица очень заинтересова