образ висит;  я  сейчас после того,
проехавши в  город,  в  училище уездное,  там  отличное есть  описание Рима,
достал, смотрю... действительно такая картина висит!
     - Он принадлежит к французским энциклопедистам{117}, - заметил Вихров.
     - Надо  быть  так!..  Математике он,  говорят,  у  самого Лагранжа{117}
учился!..  Какой случай раз вышел!.. Он церковь у себя в приходе сам строил;
только  архитектор приезжает в  это  село  и  говорит:  "Нельзя этого  свода
строить,  не  выдержит!"  Александр Иваныч и  поддел его на  этом.  "Почему,
говорит,  докажите мне это по вычислениям?"  -  а чтобы вычислить это,  надо
знать дифференциалы и  интегралы;  архитектор этого,  разумеется,  не  сумел
сделать,  а Александр Иваныч взял лист бумаги и вычислил ему; оказалось, что
свод выдержит, и действительно до сих пор стоит, как литой.
     - Все это может быть,  -  возразил Вихров,  - но все-таки сочинения его
плоховаты.
     - Плоховаты-то плоховаты,  понять не могу -  отчего? - произнес и Живин
как бы с некоторою грустью.
     - А  что он  про нынешнюю литературу говорит;  не  колачивал он тебя за
любовь к ней?
     - Почти  что,  брат,  колачивал;  раз  ночью выгнал совсем от  себя,  и
ночевать, говорит, не оставайтесь! Я так темной ночью и уехал!
     - Что же он, собственно, говорит? - спрашивал Вихров.
     - "Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит,
худородные!.." Знаешь,  это его выражение...  Я, признаться сказать, поведал
ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть!
     - Что же он? - спросил Вихров, немного покраснев в лице.
     - Да  ничего  особенного не  говорил,  смеется  только;  разные  этакие
остроты свои говорит.
     - Какие же именно, скажи, пожалуйста!
     - Ну  да,  знаешь вот  эту  эпиграмму,  что  Лев Пушкин{118},  кажется,
написал,  что какой вот стихотворец был?  "А сколько ему лет?"  -  спрашивал
Феб.  - "Ему пятнадцать лет", - Эрато отвечает. - "Пятнадцать только лет, не
более того, - так розгами его!"
     - Какие ж мне к черту пятнадцать лет? - воскликнул Вихров.
     - Ну да поди ты, а ему ты все еще, видно, мальчиком представляешься.
     В Петров день друзья наши действительно поехали в Семеновское,  которое
показалось Вихрову совершенно таким же,  как  и  было,  только постарело еще
больше,  и некоторые строения его почти совершенно развалились. Так же их на
крыльце  встретили любимцы Александра Иваныча,  только  несколько понаряднее
одетые.  Сам  он,  в  той  же,  кажется,  черкеске и  в  синеньких брючках с
позументовыми лампасами,  сидел на  точи  же  месте у  окна и  курил длинную
трубку. Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а целый причет, и,
сверх того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался.
     - Ты разве знаком с генералом? - спросил его тот, проходя мимо его.
     - Как же,  благодетель тоже!  -  отвечал Добров. - А когда я пил, так и
приятели мы между собой были.
     - Гордый  сосед,   гордый-с!  -  повторял  Александр  Иваныч,  встречая
Вихрова. - Ну и нельзя, впрочем, сочинитель ведь! - прибавил он, обращаясь к
Живину и дружески пожимая ему руку.
     - Прошу прислушать,  однако,  -  сказал он, усадив гостей. - Ну, святий
отче, рассказывайте! - прибавил он, относясь к священнику.
     - Несчастие великое посетило наш губернский град,  - начал тот каким-то
сильно протяжным голосом, - пятого числа показалось пламя на Калужской улице
и  тем же  самым часом на  Сергиевской улице,  версты полторы от  Клушинской
отстоящей,  так что пожарные недоумевали,  где им действовать, пламя пожрало
обе сии улицы, многие храмы и монастыри.
     - Mon Dieu,  mon Dieu!* - воскликнул Коптин, закатывая вверх свои глаза
и как бы живо себе представляя страшную картину разрушения.
     ______________
     * Боже мой, боже мой! (франц.).

     - Что же это, поджог? - спросил Живин.
     - Надо быть,  -  отвечал священник, - потому что следующее шестое число
вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно,  так что жители стали
все  взволнованы тем:  лавки закрылись,  хлебники даже перестали хлебы печь,
бедные погорелые жители выселялись на  поле,  около  града,  на  дождь и  на
ветер, не имея ни пищи, ни одеяния!
     - О,  mon Dieu,  mon Dieu!  - повторил еще раз Александр Иваныч, совсем
уже закидывая голову назад.
     - Но кто же поджигает, если это поджоги? - спросил Вихров.
     - Мнение народа сначала было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так
как они и  до  того еще времени воровства много производили и  убийство даже
делали!..  А  после слух в  народе прошел,  что это поляки,  живущие в нашей
губернии и злобствующие против России.
     - Но позвольте, поляки все известны там наперечет! - возразил Вихров.
     - Все известны-с,  -  отвечал священник, - и прямо так говорили многие,
что к одному из них, весьма почтенному лицу, приезжал ксендз и увещевал свою
паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила!
     - Да зачем же именно в этом граде? - спросил Вихров.
     - Так как град сей знаменит многими избиениями поляков.
     - Прекрасно-с,  но  кто  же  слышал,  что  ксендз именно таким  образом
увещевал? - спросил опять Вихров.
     - Сего лица захваченные мальчик и горничная, - отвечал священник.
     - Стало быть и следствие уже об этом идет? - спросил Живин.
     - Строжайшее.  Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в
острог,  так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а
также небезопасно было оставлять их в  доме и от простого народу,  ибо чернь
была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части.
     - Но,  извините меня,  -  перебил Вихров священника,  -  все это только
варварство наше показывает;  дворянство наше,  я  знаю,  что  это  такое,  -
вероятно,  два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш
народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти.
     - Нет-с,  -  возразил священник,  -  это не то,  чтобы мысль или мнение
одного человека была,  а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки
это делают!
     - Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно
даже и  массе принадлежало,  кидать людей в темницу,  с семейством,  в числе
которых, вероятно, есть и женщины.
     - Дщерь его главным образом и подозревают,  -  объяснил священник,  - и
когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в
нее кидает и солдаты еле скрывают ее.
     - Это еще большее варварство - кидать в женщину грязью, неизвестно еще,
виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать
ее,  по  крайней  мере,  публичному  поруганию?  Все  это,  опять  повторяю,
показывает одну только страшную дикость нравов, - горячился Вихров.
     Александр Иваныч,  с начала еще этого разговора вставший и все ходивший
по комнате и  несколько уже раз подходивший к  закуске и выпивавший по своей
четверть-рюмочке,  на  последних словах Павла вдруг остановился перед ним и,
сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами:
     - Как  же  вы,  милостивый государь,  будучи  русским,  будучи туземцем
здешним,  позволяете себе говорить,  что это варварство, когда какого-то там
негодяя и его дочеренку посадили в острог,  а это не варварство, что господа
поляки выжгли весь ваш родной город?
     - Но это,  Александр Иваныч,  надобно еще доказать,  что они выжгли!  -
возразил несколько сконфуженный Вихров.
     - Доказано-с это!..  Доказано!  -  кричал Александр Иваныч. - Горничная
их,  мальчишка их показывали,  что ксендз их заставлял жечь!  Чего ж вам еще
больше, каких доказательств еще надобно русскому?
     - Русский ли  бы  я  был или не русский,  по мне всегда и  всего важнее
правда! - возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором.
     - А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! - кричал
Александр Иваныч.  -  Это гуманность наша,  наш космополитизм,  которому все
равно,  свой  или  чужой  очаг.  Поляки,  сударь,  вторгались всегда в  нашу
историю:  заводилась ли крамола в царском роде -  они тут; шел ли неприятель
страшный,  грозный,  потрясавший все основы народного здания нашего, - они в
передних рядах у него были.
     - Ну,  и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, - заметил с
улыбкою Павел.
     - Да  вы-то  не  смеете этого говорить,  понимаете вы.  Ваш университет
поэтому,  внушивший  вам  такие  понятия,  предатель!  И  вы  предатель,  не
правительства вашего,  вы хуже того,  вы предатель всего русского народа, вы
изменник всем нашим инстинктам народным.
     - Ну нет, Александр Иваныч, - воскликнул в свою очередь Вихров, вставая
тоже со  своего стула,  -  я  гораздо больше вашего русский,  во мне гораздо
больше инстинктов русских,  чем в вас,  уж по одному тому, что вы, по вашему
воспитанию, совершенный француз.
     - Я  докажу вам,  милостивый государь,  и  сегодня же  докажу,  какой я
француз,  -  кричал Коптин и  вслед за тем подбежал к  иконе,  ударил себя в
грудь и воскликнул: - Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что
он меня нерусским называет!  -  говорил он,  указывая на Вихрова,  и  потом,
видимо,  утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с
азартом повторяя. - Я нерусский, я француз!
     Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился.
     - Черт знает,  зачем я приехал сюда!  - говорил он, с волнением ходя по
комнате.
     - Да  вы  не  беспокойтесь!  Он со всеми так спорит,  -  успокаивал его
священник.
     - И со мною часто это бывало,  - подхватил Живин, давно уже мучившийся,
что завез приятеля в такие гости.
     - В голове у него,  видно,  шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал
прикладываться, - заметил Добров.
     - С вечера еще вчерашнего, - прибавил к этому священник на эти слова.
     Александр Иванович снова вышел из своего кабинета.
     - Я вам покажу сегодня,  какой я нерусский, - проговорил он Вихрову, но
уж не столько гневно,  сколько с  лукавою улыбкою.  Вскоре за тем последовал
обед;  любимцы-лакеи Александра Ивановича были все  сильно выпивши.  Сели за
стол: сам генерал на первом месте, потом Вихров и Живин и все духовенство, и
даже Добров.
     Александр Иванович тотчас обратился к нему.
     - Отчего ты, отверженец, водки не выпил?
     - Не пью,  ваше превосходительство, два года, третий, - отвечал Добров,
по обыкновению вставая на ноги.
     - Ну, а у меня ты должен выпить, должен, - сказал Александр Иванович.
     - Не  пью,   ваше  превосходительство,  -  повторил  Добров,  несколько
изменившись в лице.
     - Я этого не знаю:  пьешь ли ты или нет,  а у меня ты должен выпить,  -
говорил свое Александр Иванович.
     - Да выпей, братец, не умрешь от того, - заметил Доброву священник.
     - Да  извольте,  -  отвечал каким-то  странным голосом Добров  и  выпил
рюмку.
     - Смотрите, не закутите, Добров, - сказал ему Вихров.
     - Словно  бы  нет,  -  отвечал Добров,  утирая  губы  себе  и,  видимо,
получивший бесконечное наслаждение от выпитой рюмки.
     - В  чужой монастырь со  своим уставом не  ходят,  -  заметил Александр
Иванович,  -  когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у
меня,  я советую ему,  ибо когда мы с ним пить не станем,  то лопнет здешний
откупщик.
     Добров между тем уж без приглашения выпил и  другую рюмку и начал жадно
есть.
     Сам  Александр Иванович  продолжал пить  по  своей  четверть-рюмочке  и
ничего почти не ел,  а  вместо того курил в  продолжение всего обеда.  Когда
вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил:
     - Я  вот вам сейчас покажу,  какой я нерусский.  Коляску и верховых!  -
крикнул он людям.
     Те проворно побежали,  и  через какие-нибудь четверть часа коляска была
подана к крыльцу.  В нее было запряжено четыре худощавых,  но,  должно быть,
чрезвычайно шустрых коней.  Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и
с  нагайками,  окружали ее.  Александр Иванович заставил сесть рядом с собою
Вихрова, а напротив Живина и Доброва. Последний что-то очень уж облизывался.
     - Куда же это мы? - спросил Вихров.
     - К  мужикам моим на  праздник,  -  отвечал Александр Иванович,  лукаво
посматривая на него, и затем крикнул кучеру: - Пошел!
     Сразу же все это понеслось:  черкесы, коляска; воротца как-то мгновенно
распахивались черкесами.  Была крутая гора,  и  под  гору неслись марш-марш,
потом мостик,  -  трах на  нем что-то  такое!  Это выскочили две половицы...
Живин сидел бледный;  Вихрову тоже  такая езда не  совсем нравилась,  и  она
только  была  приятна Доброву,  явно  уже  подпившему,  и  самому Александру
Ивановичу,   сидевшему   в   коляске   развалясь  и   только   по   временам
покрякивающему:  "Пошел!".  Кучер летел.  У черкесов лошади,  вероятно,  все
приезжанные по черкесской моде, драли головы вверх. Таким образом приехали в
одну деревню, в которой, видно, был годовой праздник. Посредине улицы стояли
девки и бабы в нарядных,  у кого какие были,  сарафанах; на прилавках сидели
старики и  старухи.  Когда наша орда влетела в  деревню,  старики и  старухи
поднялись со  своих  мест,  а  молодые  с  заметным любопытством глядели  на
приезжих,  и  все они с  видимым удовольствием на лицах кланялись Александру
Ивановичу.
     - К тебе, Евсевий Матвеевич, к тебе в гости! - кричал он одному мужику,
наряднее других одетому.
     - Милости просим,  ваше превосходительство,  -  отвечал тот,  показывая
рукою на избу, тоже покрасивее других.
     Все пошли в  нее.  Добров очень нежничал с  Александром Ивановичем.  Он
даже поддерживал его под руку,  когда тот всходил на крыльцо.  Все уселись в
передний угол перед столом.  Прибежавшая откуда-то  впопыхах старуха хозяйка
сейчас же  стала ставить на стол водку,  пироги,  орехи,  изюм...  Александр
Иванович начал сейчас же  пить  свои  четверть-рюмочки,  но  Вихров и  Живин
отказались.
     Тогда  Александр  Иванович  посмотрел  как-то   мрачно  на   Доброва  и
проговорил ему:  "Пей  ты!"  Тот  послушался и  выпил.  Александр  Иванович,
склонив голову, стал разговаривать с стоявшим перед ним на ногах хозяином.
     - Как ваше здравие и благоденствие? - спрашивал он его.
     - Слава богу, ваше превосходительство.
     - Так-с; очень это хорошо, а здоровы ли ваши дочь и падчерица?
     - Что им, дурам, делается, гуляют вон по улице! - отвечал мужик.
     - Пожалуйте,  сударыня, пожалуйте, выпьемте вместе, - говорил Александр
Иванович все прятавшейся хозяйке.
     Та вышла и была совершенно красная; она сама тоже была сильно выпивши.
     - Кушайте, сударь, сами на здоровье, - отвечала та.
     - Нет,  я  тебя наперед угощу,  -  отвечал Александр Иванович и,  налив
рюмку водки, своими руками влил ее в рот бабе.
     Та притворилась, что будто бы ей крепко очень, и отплевывалась в разные
стороны. Точно так же Александр Иванович заставил выпить и хозяина.
     Добров,  который пил без всяких уже приглашений,  стал даже кричать: "Я
гуляю да и баста -  вот что!" Вихров едва выдерживал все это, тем более, что
Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости.
     - Так вы писатель,  - говорил он, угостив хозяина и хозяйку и обращаясь
к Вихрову, - вы писатель?
     - Пока еще нет, - возражал сердито Вихров.
     - Михаила Поликарпыча сын -  писатель!  -  продолжал как бы сам с собою
Александр Иванович.
     - К чему же тут Михаил Поликарпыч? - спрашивал его Вихров.
     - Михаила Поликарпыча сын  -  писатель!  -  продолжал только  Александр
Иванович, не отвечая на его вопрос.
     Павел, наконец, решился лучше не слушать его.
     - Пойдемте на улицу,  я вам покажу, какой я француз!.. Какой я француз!
- говорил Александр Иванович, все более и более пьянея.
     Все, однако, вышли за ним на улицу.
     - Ну,  дети,  сюда!  -  закричал Александр Иванович, и к нему сейчас же
сбежались все  ребятишки,  бабы,  девки и  даже мужики;  он  начал кидать им
деньги,  сначала медные,  потом серебряные,  наконец,  бумажки. Все стали их
ловить, затеялась даже драка, рев, а он кричал между тем:
     - Цыц, стройно, стройно ловить! Вот я француз какой!
     Вихров,  к величайшему своему удовольствию, увидал, что его собственный
экипаж въезжал в деревню.
     Благоразумный Петр сам  уж  этим распорядился,  зная по  слухам,  что с
Коптиным редко кто из  гостей,  кто поедет с  ним,  приезжал назад:  либо он
бросит гостя, либо тот сам уедет от него.
     Вихров мигнул Живину, и они, пока не заметил Александр Иванович, сели в
экипаж и велели Петру как можно скорее уезжать из деревни.
     А  Добров ходил между тем по разным избам и,  везде выпивая,  кричал на
всю улицу каким-то уж нечленораздельным голосом.  На другой день его нашли в
одном ручье мертвым;  сначала его видели ехавшим с  Александром Ивановичем в
коляске  и  целовавшимся с  ним,  потом  он  брел  через  одно  селение  уже
один-одинехонек и мертвецки пьяный и, наконец, очутился в бочаге.


                                    XVI

                                УМНЫЙ ДОКТОР

     В  настоящей главе моей  я  попрошу читателя перенести свое  внимание к
некоторым другим лицам моего романа.  Эйсмонды только что возвратились из-за
границы после двухлетнего почти пребывания там  и  оставались пока  в  отеле
Демута. Мари с сынком занимала один большой номер, а генерал помещался рядом
с ними в несколько меньшем отделении. Они успели уже, впрочем, повидаться со
всеми своими знакомыми, и, наконец, Мари написала, между прочим, записку и к
своему  петербургскому врачу,  которою  извещала  его,  что  они  приехали в
Петербург и  весьма желали бы,  чтоб он как-нибудь повидался с ними.  Доктор
Ришар был  уже  мужчина пожилых лет,  но  еще с  совершенно черной головой и
бакенбардами;  он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид;
говорил он  не  совсем  правильно по-русски,  но  всегда умно  и  плавно.  В
Петербурге он был больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по
преимуществу,  лечил женщин,  которых сам очень любил и знал их и понимал до
тонкости.  Мари он еще прежде,  перед поездкой ее за границу, оказал услугу.
Генерал пригласил его,  чтобы посоветоваться с ним: необходимо ли жене ехать
за границу или нет,  а  Мари в  это время сама окончательно уже решила,  что
непременно поедет.  Ришар хотя и видел, что она была совершенно здорова, тем
не  менее сейчас же понял задушевное желание своей пациентки и  голосом,  не
допускающим ни малейшего возражения, произнес:
     - Разумеется, за границу, что ж тут больше делать!
     Мари поблагодарила его за это только взглядом.
     При  отъезде m-me  Эйсмонд Ришар дал ей  письмо к  одному своему другу,
берлинскому   врачу,   которого   прямо   просил   посоветовать  этой   даме
пользоваться,  где  только она  сама  пожелает и  в  какой  только угодно ей
местности.  Ришар предполагал,  что Мари стремится к  какому-нибудь предмету
своей привязанности за  границу.  Он  очень хорошо и  очень уж давно видел и
понимал,  что  m-r  Эйсмонд и  m-me  Эйсмонд были,  как  он  выражался,  без
взаимного нравственного сродства,  так как одна была женщина умная, а другой
был мужчина глупый.
     Пока  Эйсмонды были за  границей,  Ришар довольно часто получал об  них
известия от своего берлинского друга,  который в последнем письме своем,  на
вопрос Ришара:  что,  нашла ли  m-me  Эйсмонд какое-нибудь себе облегчение и
развлечение в путешествии,  отвечал, что нет, и что, напротив, она страдает,
и  что главная причина ее страданий -  это почти явное отвращение ее к мужу,
так  что  она  малейшей  ласки  его  боится.  Прочитав это  известие,  Ришар
улыбнулся  самодовольно.  Он  много  и  часто  имел  такие  случаи  в  своей
петербургской практике и знал, как тут поступать.
     Получив от  Мари пригласительную записку,  он  на  другой же  день и  с
удовольствием поехал к ней.
     Когда он  входил в  комнату Мари,  она  в  это время внимательно п