кланяется с сидящею у окна матушкой-попадьею и, видимо гарцуя перед
нею,  проскакивает село и  возвращается домой...  Года с полтора тому назад,
между горничною прислугою прошел слух,  что  к  полковнику приедет погостить
родная сестра его,  небогатая помещица,  и  привезет с  собою к Павлу братца
Сашеньку.  Паша сначала не  обратил большого внимания на  это  известие;  но
тетенька действительно приехала, и привезенный ею сынок ее - братец Сашенька
- оказался почти  ровесником Павлу:  такой  же  был  черненький мальчик и  с
необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
     - Нет ли у вас ружья? Я с собою пороху и дроби привез, - начал он почти
с первых же слов.
     - У меня нет; но у папаши есть, - отвечал Павел с одушевлением и сейчас
же пошел к ключнице и сказал ей:  -  Афимья, давай мне скорей папашино ружье
из чулана.
     - Да он разве велел? - спросила было та.
     - Велел,  -  отвечал Павел с досадою.  Он обыкновенно всеми вещами отца
распоряжался совершенно полновластно.  Полковник только прикидывался строгим
отцом; но в сущности никогда ни в чем не мог отказать своему птенчику.
     Когда  ружье было  подано,  братец Сашенька тотчас же  отвинтил у  него
замок,  смазал маслом,  ствол  продул,  прочистил и,  приведя таким  образом
смертоносное орудие в  порядок,  сбегал к  своей бричке и достал там порох и
дробь.
     - А где бы выстрелить в цель? - сказал он.
     - У нас в гумне, - отвечал Павел.
     Побежали в гумно.  Братец Сашенька зарядил ружье. Павел нарисовал ему у
овина цель углем.  Братец Сашенька выстрелил,  но не попал: взял выше! Потом
выстрелил и  Павел,  впившись,  кажется,  всеми глазами в  цель;  но тоже не
попал.  Вслед  затем они  стали подстерегать воробьев.  Те,  разумеется,  не
заставили себя долго дожидаться и, прилетев целою стаей, уселись на огороде.
Братец Сашенька выстрелил,  убил двоих; Павлу очень было жаль их, однакож он
не  утерпел  и,   упросив  Сашу  зарядить  ему  ружье,  выстрелил  во  вновь
прилетевшую стаю;  и у него тоже один воробышек упал;  радости Паши при этом
пределов не было!
     - Кто тут стреляет? - прислал из горниц спросить полковник.
     - Мы!..  - отвечал Павел. - И будем еще долго стрелять!.. - прибавил он
решительно.
     На  другой день,  они  отправились уже  в  лес на  охоту за  рябчиками,
которых братец  Сашенька умел  подсвистывать;  однако никого не  подсвистал.
Через неделю,  наконец,  тетенька и братец Сашенька уехали. Полковник был от
души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался
ужасным шалуном:  несмотря на то,  что все-таки был не дома,  а в гостях, он
успел уже слазить на все крыши,  отломил у коляски дверцы,  избил маленького
крестьянского мальчишку и,  наконец,  обжег себе в кузнице страшно руку.  Но
Павел об Саше грустил несколько дней и вместе с тем стал просить отца, чтобы
тот отдал ему свое ружье.  Полковник поморщился, поежился, но махнул рукой и
отдал.  Павел с  тех  пор почти каждый день начал,  в  сопровождении Титки и
Куцки,  ходить на охоту.  Охотником искусным он не сделался,  но зато привык
рано вставать и  смело ходить по лесам.  Каких он не видал высоких деревьев,
каких перед ним не открывалось разнообразных и  красивых лощин!  Утомившись,
он  очень любил лечь где-нибудь на траве вверх лицом и  смотреть на небо.  И
вдруг ему начинало представляться,  что оно у  него как бы  внизу,  -  самые
деревья как будто бы растут вниз,  и вершины их словно купаются в воздухе, -
и  он  лежит  на  земле потому только,  что  к  ней  чем-то  прикреплен;  но
уничтожься эта связь -  и он упадет туда,  вниз,  в небо. Павлу делалось при
этом и страшно, и весело...
     В  нынешнее лето  одно  событие еще  более распалило в  Паше  охотничий
жар...  Однажды вечером он  увидел,  что скотница целый час стоит у  ворот в
поле и зычным голосом кричит: "Буренушка, Буренушка!.."
     - Что ты кричишь? - спросил ее Павел.
     - Буренушки, батюшка, нет; не пришла, - отвечала та.
     Потом он видел,  что она,  вместе с скотником, ушла в лес. Поутру же он
заметил, что полковник сидел у окна сердитым более обыкновенного.
     - Что вы, папаша, такой? - спросил он его.
     - Да, вон корова пропала, лучшая, шельмы этакие! - отвечал полковник.
     Вскоре после того Павел услышал,  что  в  комнатах завыла и  заголосила
скотница.  Он  вошел  и  увидел,  что  она  стояла  перед  полковником,  вся
промокшая, с лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения по лесу.
     - Что, нашла корову? - спросил ее Павел.
     - Нашла, батюшка, нашла; зверь ее, голубушку, убил, - отвечала скотница
и залилась горькими слезами.
     - Шельмы  этакие!  -  повторил  опять  полковник,  сердито  взмахнув на
скотницу глазами.
     - Только что, - продолжала та, не обращая даже внимания на слова барина
и  как бы более всего предаваясь собственному горю,  -  у мосту-то к Раменью
повернула за кустик,  гляжу,  а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно
быть, гоны двои она тащила его на себе - земля-то взрыта!
     - Медведь это ее убил? - спросил Павел с разгоревшимся взором.
     - Он,  батюшка!..  Кому же, окромя его - варвара!.. Я, батюшка, Михайло
Поликарпыч,  виновата уж,  -  обратилась она к полковнику, - больно злоба-то
меня  на  него  взяла:  забежала в  Петрушино к  егерю  Якову Сафонычу.  "Не
подсидишь ли,  говорю,  батюшка,  на лабазе{15}; не подстрелишь ли злодея-то
нашего?" Обещался прийти.
     - Нечего уж  теперь стрелять-то;  смотреть бы  надо было хорошенько!  -
возразил ей мрачно полковник.
     - Николи,  батюшка,  николи они в эту трущобу не захаживали! - убеждала
его скотница и потом,  снова обливаясь слезами и приговаривая:  -  "Матушка,
голубушка моя!" - вышла из комнат.
     Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее не были устроены нарочно,  только
для одного барина;  потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: "Ты скажи
же мне,  как егерь-то придет!" -  "Слушаю,  батюшка, слушаю", - отвечала она
ему совершенно покойно.
     Егеря,  впрочем,  когда  тот  пришел,  Павел  сейчас же  сам  узнал  по
патронташу, повешенному через плечо, и по ружью в руке.
     - Ты на медведя пришел? - спросил он его с любопытствующим лицом.
     - Да-с, - отвечал тот, глядя на него с улыбкою.
     - Папаша, егерь! - закричал Павел.
     Полковник тоже вышел на крыльцо.
     - Здравствуй, Яков, - проговорил он.
     - Что, батюшка, и у вас сосед-то наш любезный понадурил? - отвечал тот,
вежливо снимая перед ним шапку.
     - Да,  а  все  народец  наш  проклятый:  не  взглянут  день-деньской на
скотину.
     - Не усмотришь тоже за ним, окаянным, - произнес Сафоныч.
     - А ты убивал когда-нибудь медведей-то? - приставал к нему Павел.
     - Как же-с!  Третьего года такого медведища уложил матерого, что и боже
упаси!
     - Я,  папаша,  пойду с  ним  сидеть на  медведя,  -  сказал Павел почти
повелительным голосом отцу.
     - Ты?  - повторил тот, покраснев слегка в лице. - Эй, Кирьян! - крикнул
он проходившему мимо приказчику.
     Кирьян подошел.
     - Возьми ты Павла Михайлыча ружье,  запри его к  себе в клеть и принеси
мне ключ. Вот как ты будешь сидеть на медведя! - прибавил он сыну.
     Кирьян сейчас же пошел исполнять приказание барина. Павел надулся.
     - Где,  судырь,  вам сидеть со мной;  я  ведь тоже полезу на лабаз,  на
дерево, - утешал его Сафоныч.
     - А я разве не умею взлезть на дерево? - возразил ему Павел.
     - Ну, а как он вас стрясет с дерева-то?
     - А отчего ж тебя он не стрясывает?
     - Да я потяжельше вас.
     - И меня,  брат,  не стрясет,  как я схвачусь, сделай милость! - сказал
хвастливо Павел.
     - Ну,  об  этом  разговор  уже  кончен:  довольно!  -  перебил  его,  с
совершенно вспыхнувшим лицом, полковник.
     Павел отвернулся от него.
     Сафоныч,  затем, получив рюмку водки, отправился садиться на лабаз. Все
дворовые,  мужчины и женщины,  вышли на усадебную околицу и как бы замерли в
ожидании чего-то.  Точно как будто бы где-то невдалеке происходило сражение,
и  они  еще  не  знали,  кто победит:  наши или неприятель.  Между всеми ими
рисовалась стоящая в  какой-то  трагической позе скотница.  Она  по-прежнему
была в оборванном сарафанишке и с босыми расцарапанными ногами и по-прежнему
хотела,  кажется,  по  преимуществу поразить полковника.  Павел беспрестанно
подбегал к  ней  и  спрашивал:  "Что?  Не  слыхать?  Не  слыхать еще,  чтобы
выстрелил?"
     - Нету, батюшка, нету, - отвечала она монотонно-плачевным голосом.
     Наконец,  вдруг раздался крик:  "Выстрелил!.." Павел сейчас же бросился
со всех ног в ту сторону, откуда раздался выстрел.
     - Куда это  он?  -  спросил полковник,  не  сообразив еще  хорошенько в
первую минуту;  потом сейчас же  торопливо прибавил:  -  Кирьян,  лови  его!
Останови!
     Кирьян тоже сначала не понял.
     - Лови его, каналью этакую! - заревел полковник.
     Кирьян бросился за Павлом и кричал:
     - Постойте, сударь, погодите! Павел Михайлыч, папенька вас спрашивает!
     Павел не слушался и продолжал улепетывать от него.  Но вот раздался еще
выстрел.  Паша  на  минуту  приостановился.  Кирьян,  воспользовавшись  этим
мгновением и  почти навалясь на барчика,  обхватил его в охапку.  Павел стал
брыкаться у него, колотил его ногами, кусал его руки...
     В  это время из лесу показался и  Сафоныч.  Кирьян позазевался на него.
Павел юркнул у него из рук и - прямо к егерю.
     - Что, убил? - проговорил он задыхающимся голосом.
     - Убил! - отвечал тот. - Велите, чтобы телега ехала.
     - Телегу!  Телегу!  -  закричал Павел  почти бешеным голосом и  побежал
назад к  усадьбе.  Ему  встретился полковник,  который тоже  трусил с  своим
толстым брюхом, чтобы поймать сына.
     - Телегу, папаша, телегу! - едва выговаривал тот и продолжал бежать.
     - Телегу скорей!  -  закричал и  полковник,  тоже повернув и побежав за
сыном.
     Телега сейчас же была готова.  Павел, сам правя, полетел на ней в поле,
так  что к  нему едва успели вскочить Кирьян и  Сафоныч.  Подъехали к  месту
поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от
нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и
как бы не околел, а заснул только.
     - Мне бог привел с первого же раза в правую лопатку ему угодать;  а тут
он вертеться стал и голову мне подставил, - толковал Сафоныч Кирьяну.
     Но  Павел  ничего  этого  не  слушал:  он  зачем-то  и  куда-то  ужасно
торопился.
     - Валите на телегу!  -  закричал он строгим, почти недетским, голосом и
сам своими ручонками стал подсоблять, когда егерь и Кирьян потащили зверя на
телегу. Потом сел рядом с медведем и поехал. Лошадь фыркала и рвалась бежать
шибче.  Павел сдерживал ее. Егерь и Кирьян сначала пошли было около него, но
он вскоре удрал от них вперед,  чтобы показать,  что он не боится оставаться
один с медведем. В усадьбе его встретили с улыбающимся лицом полковник и все
почти остальное народонаселение.  Бабы при этом ахали и  дивились на  зверя;
мальчишки радостно припрыгивали и кричали; собаки лаймя лаяли. Вдруг из всей
этой толпы выскочила, - с всклоченными волосами, с дикими глазами и с метлою
в  руке,  -  скотница и  начала рукояткой метлы бить медведя по голове и  по
животу.  "Вот тебе,  вот тебе,  дьявол,  за нашу буренушку!" - приговаривала
она.
     - Перестань, дура; шкуру испортишь, - унял ее подошедший Сафоныч.
     - Ну, на тебе еще на водку, - сказал полковник, давая ему полтинник.
     Сафоныч поклонился.
     - Уж позвольте и  лошадки черта-то этого до дому своего довезти:  шкуру
тоже надо содрать с него и сальца поснять.
     - Хорошо, возьми, - сказал полковник: - Кирьян, доезжай с ним!
     Кирьян и Сафоныч поехали.  За ними побежали опять с криком мальчишки, и
залаяли снова собаки.
     Все  эти  воспоминания в  настоящую минуту довольно живо представлялись
Павлу,  и  смутное детское чувство говорило в нем,  что вся эта жизнь,  -  с
полями, лесами, с охотою, лошадьми, - должна была навеки кончиться для него,
и впереди предстояло только одно: учиться. По случаю безвыездной деревенской
жизни отца, наставниками его пока были: приходский дьякон, который версты за
три бегал каждый день поучить его часа два;  потом был взят к нему расстрига
- поп,  но оказался уж очень сильным пьяницей;  наконец,  учил его старичок,
переезжавший  несколько  десятков  лет  от  одного  помещика  к   другому  и
переучивший,  по  крайней мере,  поколения четыре.  Как ни плохи были такого
рода наставники,  но все-таки учили его делу:  читать,  писать,  арифметике,
грамматике,  латинскому языку.  У  него никогда не было никакой гувернантки,
изобретающей приличные для его возраста causeries* с ним;  ему никогда никто
не  читал  детских книжек,  а  он  прямо  схватился за  кой-какие  романы  и
путешествия,  которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто как бы
не лелеяло и не поддерживало в нем детского возраста, а скорей игра и учение
все задавали ему задачи больше его лет.
     ______________
     * легкий разговор, болтовня (франц.).

     Когда Паша совсем уже хотел уйти с  крыльца в  комнаты,  к нему подошла
знакомая нам скотница.
     - Не прикажете ли,  батюшка,  сливочек?  Уедете в город,  там и молочка
хорошего нет, - проговорила она.
     - Дай, - сказал ей Павел.
     Та принесла ему густейших сливок;  он хоть и не очень любил молоко,  но
выпил его  целый стакан и  пошел к  себе спать.  Ему все еще продолжало быть
грустно.


                                    III

                           ПРАКТИЧЕСКОЕ СЕМЕЙСТВО

     На соборной колокольне городка заблаговестили к  поздней обедне,  когда
увидели,   что  с   горы  из  Воздвиженского  стала  спускаться  запряженная
шестериком коляска Александры Григорьевны.  Эта обедня собственно ею и  была
заказана  за   упокой  мужа;   кроме   того,   Александра  Григорьевна  была
строительницей храма  и  еще  несколько  дней  тому  назад  выхлопотала отцу
протопопу камилавку{18}.  Когда Абреева с  сыном своим вошла в  церковь,  то
между молящимися увидала там  Захаревского и  жену его  Маремьяну Архиповну.
Оба  эти  лица были в  своих лучших парадных нарядах:  Захаревский в  новом,
широком вицмундире и  при всех своих крестах и медалях;  госпожа Захаревская
тоже в  новом сером платье,  в  новом зеленом платке и  новом чепце,  -  все
наряды ее были довольно ценны,  но не отличались хорошим вкусом и  сидели на
ней как-то вкривь и вкось:  вообще дама эта имела то свойство,  что,  что бы
она ни надела,  все к ней как-то не шло.  По фигурам своим, супруг и супруга
скорее походили на  огромные тумбы,  чем  на  живых  людей;  жизнь их  обоих
вначале шла сурово и  трудно,  и  только решительное отсутствие внутри всего
того,  что  иногда  другим мешает жить  и  преуспевать в  жизни,  помогло им
достигнуть настоящего,  почти блаженного состояния.  Захаревский сначала был
писцом земского суда;  старые приказные таскали его за  волосы,  посылали за
водкой.  Г-жа  Захаревская,  тогда  еще  просто  Маремьяша,  была  мещанскою
девицею;  сама доила коров, таскала навоз в свой сад и потом, будучи чиста и
невинна,  как  младенец,  она  совершенно спокойно и  бестрепетно перешла  в
пьяные  и  развратные объятия толстого исправника.  Захаревский около  этого
времени сделан  был  столоначальником и,  как  подчиненный,  часто  бывал  у
исправника в  доме;  тот  наконец вздумал удалить от  себя  свою  любовницу;
Захаревский сейчас же явился на помощь к начальнику своему и тоже совершенно
покойно и бестрепетно предложил Маремьяне Архиповне руку и сердце, и получил
за  это место станового.  Здесь молодой человек (может быть,  в  первый раз)
принес некоторую жертву человеческой природе:  он начал страшно,  мучительно
ревновать жену к наезжавшему иногда к ним исправнику и выражал это тем,  что
бил ее не на живот,  а на смерть. Маремьяна Архиповна знала, за что ее бьют,
- знала, как она безвинно в этом случае терпит; но ни одним звуком, ни одной
слезой  никому  не  пожаловалась,  чтобы  только  не  повредить службе мужа.
Ардальон Васильевич в  другом отношении тоже  не  менее супруги своей смирял
себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до того унижался
и  кланялся перед дворянством,  что  те  наконец выбрали его  в  исправники,
надеясь на  его  доброту и  услужливость;  и  он  в  самом деле  был  добр и
услужлив. В настоящее время Ардальон Васильевич был изукрашен крестами и, по
службе  в  разных  богоугодных заведениях,  состоял  уже  в  чине  статского
советника.  Маремьяна Архиповна между  небогатыми дворянками,  чиновницами и
купчихами пользовалась огромным уважением.  Детей  у  них  была  одна  дочь,
маленькая  еще  девочка,  и  два  сына,  которых  они  готовились  отдать  в
первоклассные училища. Состояние Захаревских было более чем обеспеченное.
     Увидав Захаревских в  церкви,  Александра Григорьевна слегка мотнула им
головой;  те,  в свою очередь,  тоже издали поклонились ей почтительно:  они
знали,  что Александра Григорьевна не любила,  чтобы в церкви, и особенно во
время  службы,   подходили  к  ней.   После  обедни  Александра  Григорьевна
направилась в  малый придел к конторке старосты церковного,  чтобы сосчитать
его.  Захаревский и Захаревская все-таки издали продолжали следовать за ней.
Александра Григорьевна,  никого и  ничего,  по  ее словам,  не боявшаяся для
бога,  забыв  всякое  чувство брезгливости,  своими  руками  пересчитала все
церковные медные  деньги,  все  пучки  восковых свеч,  поверила и  подписала
счеты.  Во  все  это  время Сережа до  неистовства зевал,  так  что  у  него
покраснели  даже  его  красивые  глаза.  Александра  Григорьевна  обернулась
наконец к Захаревским. Госпожа Захаревская стремительно бросилась навстречу;
при этом чепец ее совершенно перевернулся на сторону.
     - Ваше  высокопревосходительство,  прошу  вас  осчастливить  нас  своим
посещением, - проговорила она торопливым и взволнованным голосом.
     - О, непременно!.. - отвечала Александра Григорьевна благосклонно.
     - Именно уж осчастливить!  -  произнес и  Захаревский,  но таким глухим
голосом, что как будто бы это сказал автомат, а не живой человек.
     - Едемте!  -  сказала Александра Григорьевна,  обращаясь ко всем, и все
пошли за ней.
     - Ах,  какой ангел,  душечка!  -  говорила Маремьяна Архиповна, глядя с
чувством на Сережу.
     Тот  тоже  на  нее  смотрел,   но  так,   как  обыкновенно  смотрят  на
какое-нибудь никогда не виданное и несколько гадкое животное.
     Сев  в  экипаж,  Александра  Григорьевна пригласила  с  собой  ехать  и
Захаревских: они пришли в церковь пешком.
     - Что вы изволите беспокоиться, - произнес Ардальон Васильевич, и вслед
затем довольно покойно поместился на  передней лавочке коляски;  но смущению
супруги  его  пределов  не  было:   посаженная,   как  дама,  с  Александрой
Григорьевной  рядом,   она  краснела,   обдергивалась,   пыхтела.  Маремьяна
Архиповна от  природы была  довольно смелого характера и  терялась только  в
присутствии значительных особ.  Когда подъехали к их красивому домику,  она,
не  дав еще хорошенько отворить дверцы экипажа,  выскочила из него и  успела
свою  почтенную гостью встретить в  передней.  В  зале  стояли оба  мальчика
Захаревских в  новеньких  чистеньких курточках,  в  чистом  белье  и  гладко
причесанные;  но,  несмотря на  то,  они все-таки как бы  больше походили на
кантонистов{21}, чем на дворянских детей.
     - Пожалуйте сюда в гостиную,  - говорила Захаревская почти задыхающимся
голосом.
     Александра Григорьевна вошла вслед за ней в гостиную.
     - Сюда, на диванчик, - говорила Маремьяна Архиповна.
     Александра Григорьевна села  на  диванчик.  Прочие лица  тоже  вошли  в
гостиную. Захаревская бросилась в другие комнаты хлопотать об угощении.
     - Это  ваши  молодцы?  -  обратилась  Александра  Григорьевна несколько
расслабленным голос