исала
какое-то письмо, которое, при его приходе, сейчас же поспешила спрятать.
     - О,  -  сказал доктор,  беря ее за руку и всматриваясь в ее лицо, - вы
мало же поправились за границей, мало!
     - Да, мне все нездоровилось, - отвечала Мари.
     Затем они уселись. Доктор продолжал внимательно смотреть в глаза Мари.
     - Если человек хочет себя мучить нравственно,  -  начал он протяжно и с
ударением,  -  то никакой воздух,  никакая диэтика,  никакая медицина ему не
поможет...
     Проговоря это, Ришар на некоторое время остановился, как бы ожидая, что
не скажет ли что-нибудь сама Мари, но она молчала.
     - А если этот человек и открыть не хочет никому причины своего горя, то
его можно считать почти неизлечимым, - заключил Ришар и мотнул Мари с укором
головой.
     - Какую же сказать причину,  когда у меня ее никакой нет! - отвечала та
и как-то при этом саркастически улыбнулась.
     - Одна ваша теперешняя улыбка говорит,  что  она  сама у  вас  есть!  -
подхватил доктор.
     Мари  почти сердито отвернулась от  него  и  стала смотреть в  окно  на
улицу.
     Доктор, однако, не сробел от этого я только несколько переменил предмет
разговора.
     - А Евгений Петрович здоров? - спросил он после некоторого молчания.
     - Здоров,  - отвечала Мари как-то односложно, - он там у себя в номере,
- прибавила она, показывая на соседнюю комнату.
     Доктор  взглянул по  направлению ее  руки  и  потом,  после  некоторого
молчания, опять протяжно и почти вполголоса прибавил:
     - А что, у вас с ним нет никаких неприятностей?
     Мари при этом невольно взмахнула на Ришара глазами.
     - Какие же у меня могут с ним быть особенные неприятности? - произнесла
она и постаралась засмеяться.
     Доктор ничего ей  на это не сказал,  а  только поднял вверх свои черные
брови и думал;  вряд ли он не соображал в эти минуты, с какой бы еще стороны
тронуть эту даму, чтобы вызнать ее суть.
     - Дайте мне ваш пульс,  -  сказал он вдруг и,  взяв Мари за руку, долго
держал ее в своей руке. - Пульс очень неровный, очень! Нервы ваши совершенно
разбиты! - произнес он.
     - У  кого ж нынче нервы не разбиты,  у всех,  я думаю,  они разбиты,  -
сказала ему Мари.
     - Ну!  Все не  в  такой степени!  -  возразил ей доктор.  -  Но как же,
однако, вы намерены здесь хоть сколько-нибудь пользоваться от этого?
     - Очень бы не желала,  - возразила с грустной усмешкой Мари, - разве уж
когда совсем нехорошо сделается!
     - Нехорошо-то очень,  пожалуй,  и не сделается!  - возразил ей почти со
вздохом доктор.  -  Но  тут вот какая беда может быть:  если вы останетесь в
настоящем положении,  то  эти нервные припадки,  конечно,  по временам будут
смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, - люди от этого не умирают; но
сохрани же вас бог, если вам будет угрожать необходимость сделаться матерью,
то я тогда не отвечаю ни за что.
     Мари вся покраснела в лице и слушала доктора молча.
     - Болезнь  ваша,  -  продолжал  тот,  откидываясь  на  задок  кресел  и
протягивая при этом руки и ноги,  -  есть не что иное,  как в высшей степени
развитая  истерика,  но  если  на  ваш  организм  возложена  будет  еще  раз
обязанность дать жизнь новому существу,  то это так,  пожалуй,  отзовется на
вашу и без того уже пораженную нервную систему, что вы можете помешаться.
     - Ну  что ж,  помешаюсь:  помешанные,  может быть,  еще счастливее нас,
умных, живут, - проговорила, наконец, она.
     - То-то  и  есть,  что  еще может быть,  и  я  опять вам повторяю,  что
серьезно этого опасаюсь, очень серьезно!
     Мари молчала и,  видимо, старалась сохранить совершенно спокойную позу,
но лицо ее продолжало гореть, и в плечах она как-то вздрагивала.
     Все это не свернулось, разумеется, с глазу Ришара.
     - А супруг ваш,  надеюсь,  дома?  - спросил он совершенно уже беспечным
тоном.
     - Дома, - отвечала Мари.
     - Пойти к нему побеседовать!.. Он в соседней комнате?
     - Да.
     Доктор ушел.
     Мари  некоторое время оставалась в  прежнем положении,  но  как  только
раздались голоса в номере ее мужа, то она, как бы под влиянием непреодолимой
ею силы,  проворно встала с  своего кресла,  подошла к  двери,  ведущей в ту
комнату, и приложила ухо к замочной скважине.
     Доктор   и   генерал  прежде  всего   очень   дружелюбно  между   собой
поздоровались и потом уселись друг против друга.
     - Так вот как-с! - начал доктор первый.
     - Да-с, да! - отвечал ему генерал.
     - А супруге вашей не лучше, далеко не лучше, - продолжал Ришар.
     - Хуже-с,  хуже!  -  подхватил на это генерал. - Воды эти разные только
перемутили ее!  Даже на характер ее как-то очень дурно подействовали, ужасно
как стала раздражительна!
     - Что ж мудреного!  - подхватил доктор. - Главное дело тут, впрочем, не
в  том!  -  продолжал он,  вставая с  своего места и начиная самым развязным
образом ходить по комнате.  - Я вот ей самой сейчас говорил, что ей надобно,
как это ни  печально обыкновенно для супругов бывает,  надобно отказаться во
всю жизнь иметь детей!
     - Отчего же? - спросил генерал больше с любопытством, чем с удивлением.
     - А  оттого,  что она не  вынесет этого и  может помешаться,  -  сказал
доктор.
     - Господи боже мой! - воскликнул генерал уже с испугом.
     - Это,  кажется, последствия ее первых родин, - присовокупил доктор уже
глубокомысленным тоном.
     - Может быть,  очень может быть!  -  подхватил генерал тем же несколько
перепуганным голосом.
     Затем доктор опять сел,  попросил у генерала сигару себе, закурил ее и,
видимо, хотел поболтать кое о чем.
     - Ну,  как же, ваше превосходительство, вы проводили время за границей?
- спросил он.
     - Да как проводить-то? Все вот с больной супругой и провозился!
     - Будто  уж  все  и  с  больной супругой,  будто уж?  -  спросил доктор
плутовато.
     - Все  больше  с  ней,  все!  -  отвечал генерал не  совсем решительным
голосом.
     - И  не  пошалили ни разу и  нигде?  -  спросил доктор уже почти на ухо
генерала.
     - Да что ж?  -  отвечал тот,  ухмыляясь и  разводя руками.  -  Только и
всего, что в Париже и Амстердаме!..
     - Что ж,  по  вашим летам совершенно достаточно и  этого,  -  подхватил
доктор совершенно серьезнейшим тоном.
     - Конечно!  -  согласился и  генерал.  -  Только каких же и  красоточек
выискал -  прелесть!  -  произнес генерал,  пожимая плечами и с глазами, уже
покрывшимися светлой влагой.
     - И здесь ныне стало чудо что такое, - проговорил доктор.
     - Ну, все, я думаю, не то!
     - Лучше даже, говорят, лучше! - произнес доктор.
     - Дай-то  бог!  -  произнес генерал,  как-то  самодовольно поднимая усы
вверх.
     Доктор между тем докурил сигару и сейчас же встал.
     - Мне,  однако,  пора!  Шляпу я,  кажется,  у вашей супруги оставил!  -
проговорил он и проворно ушел.
     Мари едва успела отойти от  двери и  сесть на свое место.  Лицо ее было
по-прежнему взволнованно,  но  не  столь печально,  и  даже у  ней на  губах
появилась как бы несколько лукавая улыбка, которою она как бы говорила самой
себе: "Ну, доктор!"
     Тот вошел к ней в номер с самым веселым лицом.
     - А ваш старичок такой же милый, как и был! - говорил он.
     - Да, - произнесла Мари.
     - Ну-с, так прикажете иногда заезжать к вам? - продолжал доктор.
     - Ах,  непременно и,  пожалуйста,  почаще!  -  воскликнула Мари, как бы
спохватившись.  -  Вот вы говорили,  что я  с  ума могу сойти,  я  и  теперь
какая-то совершенно растерянная и  решительно не сумела,  что бы вам выбрать
за  границей для подарка;  позвольте вас просить,  чтобы вы сами сделали его
себе!  -  заключила она и тотчас же с поспешностью подошла,  вынула из стола
пачку ассигнаций и подала ее доктору:  в пачке была тысяча рублей, что Ришар
своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию.
     - Ну,  зачем же,  что за вздор!  - говорил он, покраснев даже немного в
лице и в то же время проворно и как бы с полною внимательностью кладя себе в
задний карман деньги.
     - Все  люди-с,  -  заговорил  он,  как  бы  пустясь  в  некоторого рода
рассуждения,  -  имеют в жизни свое назначение! Я в молодости был посылаем в
ваши  степи  калмыцкие.   Там  у  калмыков  простой  народ,   чернь,   имеет
предназначение в  жизни  только размножаться,  а  высшие классы их,  нойены,
напротив, развивать мысль, порядок в обществе...
     Мари  слушала доктора и  делала вид,  что  как  будто бы  совершенно не
понимала его;  тот же,  как видно,  убедившись,  что он все сказал,  что ему
следовало, раскланялся, наконец, и ушел.
     В коридоре он,  впрочем,  встретился с генералом,  шедшим к жене, и еще
раз пошутил ему:
     - А у нас есть не хуже ваших амстердамских.
     - Не хуже? - спросил, улыбаясь всем ртом от удовольствия, генерал.
     - Не хуже-с! - повторил доктор.
     Мари, как видно, был не очень приятен приход мужа.
     - Что ж ты не идешь прогуляться? - почти сердито спросила она его.
     - Да  иду,   я  только  поприфрантился  немного!   -  отвечал  генерал,
охорашиваясь перед  зеркалом:  он  в  самом  деле  был  в  новом с  иголочки
вицмундире  и  новых  эполетах.  За  границей  Евгений  Петрович  все  время
принужден был  носить ненавистное ему  статское платье и  теперь был почти в
детском восторге, что снова облекся в военную форму.
     - Adieu! - сказал он жене и, поправив окончательно хохолок своих волос,
пошел блистать по Невскому.
     Слова доктора далеко, кажется, не пропадали для генерала даром; он явно
и   с  каким-то  особенным  выражением  в  лице  стал  заглядывать  на  всех
молоденьких женщин,  попадавшихся ему навстречу, и даже нарочно зашел в одну
кондитерскую,  в  окнах которой увидел хорошенькую француженку,  и купил там
два фунта конфет, которых ему совершенно не нужно было.
     - Merci,   mademoiselle!  -  сказал  он  француженке  самым  кокетливым
образом,  принимая из ее рук конфеты.  Не оставалось никакого сомнения,  что
генерал приготовлялся резвиться в Петербурге.
     Мари,  когда ушел муж,  сейчас же принялась писать прежнее свое письмо:
рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза были внимательно устремлены
на  нее.  По  всему заметно было,  что она писала теперь что-то  такое очень
дорогое и близкое ее сердцу.
     Окончив письмо,  она послала служителя взять себе карету,  и,  когда та
приведена была,  она сейчас же села и  велела себя везти в почтамт;  там она
прошла в отделение,  где принимают письма,  и отдала чиновнику написанное ею
письмо.
     - А скажите,  пожалуйста,  оно непременно дойдет по адресу?  - спросила
она его упрашивающим голосом.
     - Непременно-с! - успокоил ее чиновник.
     - Пожалуйста, чтобы дошло! - повторила еще раз Мари.
     На   конверте  письма  было   написано:   "Его  высокоблагородию  Павлу
Михайловичу Вихрову - весьма нужное!"


                                    XVII

                             ГОРОДСКИЕ ХОРОВОДЫ

     Вихров продолжал хандрить и  скучать об Фатеевой...  Живин всеми силами
души желал как-нибудь утешить его,  и с этою целью он старался уронить в его
глазах Клеопатру Петровну.
     - Не знаю,  брат, что ты только в ней особенно хорошее нашел, - говорил
он.
     - Да хоть то,  -  отвечал Вихров, - что она искренно и нелицемерно меня
любила.
     - Ну, - произнес с ударением Живин, - это еще под сомнением... Я только
тебе говорить не хочу.
     - Нет,  если  ты  знаешь что-нибудь,  ты  должен говорить!  -  произнес
настойчиво Вихров.
     - Знаю я то, - начал, в свою очередь, с некоторым ожесточением Живин, -
что когда разошелся слух о  твоих отношениях с нею,  так этот молодой доктор
прямо говорил всем:  "Что ж,  - говорит, - она и со мной целовалась, когда я
лечил ее мужа"; чем же это объяснить, каким чувством или порывом?
     Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате.
     - Я решительно ее ни в чем не могу винить,  -  начал он неторопливо,  -
она продукт нашего женского воспитания, она не личный характер, а тип.
     Живин  не  возражал уже:  он  очень любил,  когда приятель его  начинал
рассуждать и философствовать.
     - По  натуре  своей,  -  продолжал Вихров,  -  это  женщина  страстная,
деятельная,  но  ее  решительно не научили ничему,  как только любить,  или,
лучше сказать,  вести любовь с мужчиной.  В свет она не ездит,  потому что у
нас свету этого и  нет,  да и  какая же неглупая женщина найдет себе в  этом
удовольствие;  читать  она,  вследствие своего недовоспитания,  не  любит  и
удовольствия в  том не  находит;  искусств,  чтобы ими заняться,  никаких не
знает;  детей у нее нет,  к хозяйству тоже не приучена особенно!.. Что же ей
остается после  этого  делать  в  жизни?  Одно:  практиковаться в  известных
отношениях с мужчинами!
     - Это так, верно, - согласился Живин.
     - Эти отношения,  -  развивал Вихров далее свою мысль,  - она, вероятно
бы,  поддержала всю жизнь с одним мужчиной, но что же делать, если случилось
так,  что она, например, полюбила мужа - вышел негодяй, она полюбила другого
- тоже негодяй, третьего - и тот негодяй.
     - То есть это и ты негодяй против нее? - спросил Живин.
     - И я против нее негодяй.  Таких женщин не одна она, а сотни, тысячи, и
еще к  большему их  оправданию надобно сказать,  что они никогда не изменяют
первые,  а только ни минуты не остаются в долгу,  когда им изменяют,  именно
потому, что им решительно делать нечего без любви к мужчине.
     Живин очень хорошо понимал,  что огорчение и озлобление говорило в этом
случае устами приятеля.
     - Нет, брат, не от души ты все это говоришь, - произнес он, - и если ты
так во всем ее оправдываешь,  ну так женись на ней,  -  прибавил он и сделал
лукавый взгляд.
     - И женился бы непременно,  если бы не думал себя посвятить литературе,
ради которой никем и ничем не хочу себя связывать, - отвечал Вихров.
     - А что, из Питера об романе все еще нет ничего? - спросил Живин.
     - Ни звука, ни строчки, - отвечал Вихров.
     - Да ты бы, братец, написал кому-нибудь, чтобы справился там; неужели у
тебя никого нет знакомых в Петербурге? - говорил, почти горячась, Живин.
     - Никого,  - отвечал Вихров протяжно, - есть одна дама, которая недавно
приехала в Петербург... некто madame Эйсмонд.
     - Это та, о которой ты мне рассказывал?
     - Да, и я от нее получил вот письмо.
     И Вихров с этими словами достал из письменного стола письмо и начал его
читать Живину:

                             "Мой добрый Поль!
     По возвращении из-за границы первым моим желанием было узнать, где ты и
что ты поделываешь, но от кого было это проведать, решительно недоумевала. К
счастию,  к нам приехал один наш общий знакомый: полковник Абреев. Он, между
прочим, рассказал, что ты у него купил имение и теперь живешь в этом имении;
меня,  признаюсь, огорчило это известие до глубины души. Неужели ты, с твоим
умом, с твоим образованием, с твоим взглядом на вещи, желаешь погребсти себя
в  нашей  ужасной провинции?  Припомни,  например,  Еспера Иваныча,  который
погубил даже  здоровье жизнью своею  в  захолустье.  Или,  может быть,  тебя
привязывает к  деревне близость известной особы?  Я  тебя,  по  старой нашей
дружбе,  хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная
женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая,
когда сделается чьей бы то ни было женою; у ней, как у Януса{134}, два лица:
одно очень доброе и любящее,  а другое построже и посердитей. Все это я тебе
говорю по непритворному желанию тебе счастья и  успехов в  жизни и молю бога
об одном, чтобы ты вышел на свойственную тебе стезю. Глубоко и искренно тебе
преданная и любящая".

     - Вот этой-то госпоже я  и думаю написать,  -  заключил Вихров,  -  тем
более,  что  она  и  прежде всегда ободряла во  мне стремление быть ученым и
литератором.
     - Напиши!  Кроме того,  по  письму-то видно,  что она и  неравнодушна к
тебе.
     - Вот вздор какой!
     - Кажется,  неравнодушна,  -  повторил Живин.  -  Ты,  однако,  Кергелю
говорил, что ужо приедешь к нам в город на хороводы.
     - Непременно.
     - И мы так,  значит,  сделаем: прежде всего в погребок; там потолкуем и
выпьем!
     - Выпьем и потолкуем!  - согласился Вихров; он последнее время все чаще
и  чаще стал предаваться этого рода развлечению с приятелями.  Те делали это
больше по привычке,  а он -  с горя, в котором большую роль играла печаль об
Фатеевой,  а  еще  и  больше того то,  что  из  Петербурга не  было никакого
известия об его произведениях.
     По  отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по  комнате,  потом
сел и стал писать письмо Мари,  в котором извещал ее, что с известной особой
он даже не видится,  так как между ними все уже покончено;  а потом,  описав
ей,  чем он  был занят последнее время,  умолял ее справиться,  какая участь
постигла его  произведения в  редакции.  К  письму этому  он  приложил самые
рукописи  романа  и  повести,   прося  Мари  прочесть  и  сказать  ему  свое
откровенное мнение об  его творениях.  Отправив все это в  городе на  почту,
Вихров проехал затем  в  погребок,  который состоял всего  из  одной  только
маленькой  и   грязной  комнатки,   но  тем  не  менее  пользовался  большою
известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного
помещика,  который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и
устроено было все  так,  что  ничего другого нельзя было делать,  как только
пить:  сидеть можно было только около единственного стола, на котором всегда
обыкновенно пили,  и  съесть  чего-нибудь  можно  было  достать такого,  что
возбуждает жажду пить,  каковы:  селедка,  икра...  Для  наших друзей хозяин
простер  свою  любезность  до  того,   что  в   своем  собственном  самоваре
приготовлял им глинтвейн, которым они в настоящее время заменили жженку, так
как с ним было меньше возни и он не так был приторен. Кергель и Живин сидели
уже перед единственным столом в погребе, когда Вихров вошел к ним.
     - Самовар! - крикнул сейчас же Кергель.
     Самовар с приготовленным в нем глинтвейном внес сам хозяин.  Вихров сел
на пустое место перед столом; лицо у него в одно и то же время было грустное
и озлобленное.
     - Я сегодня хочу пить много! - сказал он.
     - Сколько угодно, душа моя, сколько угодно! - отвечал Кергель, разливая
глинтвейн по стаканам.
     Вихров залпом выпил свой стакан.
     - Ну-с, так вы нам сегодня устроите рандеву, - обратился он с развязным
видом к Кергелю.
     - Постараюсь от всей души! - отвечал тот, пожимая плечами.
     - Непременно должен устроить,  -  подхватил и Живин.  Он думал, что это
все-таки поразвеселит Павла.
     - Строго здесь ужасно,  ужас как строго!  - воскликнул Кергель. - Я вот
лет десять бьюсь тут, ничего путного не могу достать.
     - Без отговорок; вы ведь обещали, - повторил Вихров.
     - Постараюсь,  - повторил еще раз Кергель. - Ну, однако, пора, - сказал
он, - солнце уже садится.
     Самовар между тем весь до  дна был кончен.  Приятели выпили по  крайней
мере стакана по четыре крепчайшего глинтвейна и  вышли из погребка,  немного
пошатываясь.  Взявшись все трое под руку,  пошли они по городу,  а  экипажам
своим велели ехать сзади себя.  Цель, куда, собственно, они стремились, были
хороводы,  которые водили  на  городских валах  мещанские девушки и  молодые
женщины.  Забава  эта  была  весьма древняя и  исполненная какого-то  частью
идолопоклоннического,  а  частью и  азиатского характера.  Девушки и молодые
женщины  выходили на  гулянку в  своих  шелковых сарафанах,  душегрейках,  в
бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями,  спускающимися иногда
ниже глаз,  и, кроме того, у каждой из них был еще веер в руках, которым они
и закрывали остальную часть лица.  Все они,  молодые и немолодые, красивые и
некрасивые,  были набелены и нарумянены и,  став в круг, ходили и пели: "Ой,
Дунай ты,  мой Д