ти оборванным образом
одетый; а другой - высоконький, худенький, с необыкновенно острым, подвижным
лицом, и тоже оборванец.
     - Вот  они  где тут!  -  воскликнул толстяк и,  потом,  пошел со  всеми
здороваться:  у  каждого крепко стискивал руку,  тряс ее;  потом,  с  каждым
целовался,  не исключая даже и Вихрова,  которого он и не знал совсем.  Анне
Ивановне он  тоже  пожал руку и  потряс ее  так,  что  она  даже вскрикнула:
"Замин,  больно!".  Тот,  чтобы вознаградить ее,  поцеловал у нее руку;  она
поцеловала его в макушку. Петин, худощавый товарищ Замина, тоже расцеловался
со всеми,  а перед Анной Ивановной он, сверх того, еще как-то особенно важно
раскланялся, отчего та покатилась со смеху.
     - Приехали из деревни? - сказал новоприбывшим Неведомов.
     - Приехали!  - отвечал толстяк, шумно усаживаясь. Петин поместился тоже
рядом с  ним и  придал себе необыкновенно прямую и солидную фигуру,  так что
Анна Ивановна взглянуть на  него не могла без смеху:  это,  как впоследствии
оказалось, Петин англичанина представлял.
     - Чей это там такой курчавый лакей? - продолжал толстый.
     - Это, должно быть, мой Иван, - сказал с улыбкой Павел.
     - Какой славный малый,  какой отличный,  должно быть! - продолжал Замин
совершенно искренним тоном.  -  Я  тут  иду,  а  он  сидит у  ворот и  песню
мурлыкает.  Я говорю:  "Какую ты это песню поешь?" -  Он сказал;  я ее знаю.
"Давай,  говорю,  вместе петь". - "Давайте!" - говорит... И начали... Народу
что собралось - ужас! Отличный малый, должно быть... бесподобный!
     - Замин,   это  вы?   -   раздался  вдруг  из-за  перегородки  довольно
неблагосклонный голос хозяйки.
     - Я, - отвечал Замин, подмигнув товарищам.
     - Вы опять тут будете кричать! Уйдите, прошу вас, в какой другой номер,
- продолжала m-me Гартунг.
     - А вы все больны? - спросил ее довольно добродушно Замин.
     - Больна! Прошу вас, уйдите, - повторила она настойчиво.
     M-me Гартунг была сердита на Замина и Петина за то, что они у нее около
года стояли и  почти ни  копейки ей  не  заплатили:  она  едва выжила их  из
квартиры.
     - Надо уйти куда-нибудь, - сказал добродушно Замин.
     - Иесс! - произнес за ним его товарищ с совершенно английским акцентом,
так что все расхохотались.
     - Милости прошу,  господа,  ко мне;  у  меня номер довольно большой,  -
сказал Павел: ему очень нравилось все это общество.
     - А этот Ваня ваш - будет у вас? - спросил Замин.
     - Непременно! - отвечал Павел, улыбаясь.
     - И отлично! Пойдемте! - сказал Замин, поднимаясь.
     Товарищ тоже за ним поднялся.
     - Позвольте  и  вас  просить  посетить  меня!   -   обратился  Павел  к
Марьеновскому.
     - Очень рад! - отвечал тот.
     - А как же я -  где же вас послушаю?  -  сказала горестным голосом Анна
Ивановна, обращаясь к Замину и Петину.
     - А, да с нами же пойдемте! - воскликнул Замин.
     - А мне можно к вам?  -  обратилась Анна Ивановна,  слегка покраснев, к
Павлу.
     - Сделайте милость! - отвечал тот.
     - Можно, пойдемте! - разрешил ей и Неведомов, а потом взял ее под руку,
и все прочие отправились за ними гурьбой.
     Когда проходили по коридору, к Вихрову подошел Замин.
     - Нет ли  там у  вас какого беспорядка в  комнате?  Вы  приберите:  она
девушка  славная!  -  проговорил  он  шепотом,  показывая  головой  на  Анну
Ивановну.
     - У меня совершенно все в порядке, - отвечал Вихров.
     Анна Ивановна была дочь одного бедного чиновника, и приехала в Москву с
тем,  чтобы держать в  университете экзамен на  гувернантку.  Она  почти без
копейки  денег  поселилась в  номерах у  m-me  Гартунг и  сделалась какою-то
дочерью  второго полка  студентов:  они  все  почти  были  в  нее  влюблены,
оберегали ее честь и  целомудрие,  и почти на общий счет содержали ее,  и не
позволяли себе не только с  ней,  по даже при ней никакой неприличной шутки:
сама-то была она уж очень чиста и невинна душою!
     Павел  велел  Ивану подать чаю  и  трубок.  Анну  Ивановну,  как  самую
почетную  гостью,  посадили на  диване;  около  нее  сел  почти  с  каким-то
благоговением Неведомов.
     - Вот он идет,  отличный малый!  -  воскликнул Замин,  увидев вошедшего
Ивана. - Ты недавно ведь, чай, из деревни?
     - Нет-с, давно! - отвечал Иван почти обиженным голосом.
     - Ведь, в деревне лучше? - спросил Замин.
     - Чем лучше? Пустое дело деревня, - отвечал Иван и, заметно по-лакейски
модничая, подал всем трубки.
     - Отличный  малый!   -  продолжал  свое  Замин,  хотя  последний  ответ
разочаровал его много в Иване.
     - Как  у  нас  в  Погревском уезде,  -  продолжал он,  когда все начали
курить, - мужички отлично исправника капустой окормили!..
     - Как капустой окормили? - спросил с удивлением Марьеновский.
     - Да так,  капустой...  Он приехал,  знаете,  в дальнюю одну деревню, а
народ-то там дикий был,  духом вольный.  Он и  стал требовать,  с похмелья -
видно,  капусты себе кислой,  а капусты-то как-то в деревне не случилось. Он
одного за это мужичка поколотил, другого, третьего... Мужички-то и осерчали;
съездили сейчас  в  другую деревню,  привезли целый  ушат  капусты.  "Кушай,
говорят, барин, на здоровье, сколько хочешь". Он тарелочку съел было, да и -
будет.  А  они:  "Нет,  еще кушай:  ты нас тревожил этим;  а  коли кушать не
станешь,  так мы и  в  плети тебя примем".  И  плети уже было принесли.  Он,
делать нечего,  начал.  До  пол-ушата  они  таким манером и  скормили ему!..
Приехал, брат, домой, лопнул, помер: не выдержало того его мироедское брюхо!
     - А у нас в Казани,  -  начал своим тоненьким голосом Петин, - на духов
день  крестный ход:  народу собралось тысяч  десять;  были  и  квартальные и
вздумали было унимать народ:  "Тише,  господа,  тише!"  Народ-то и  начал их
выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают
вверх!  -  И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел
совершенно  впечатление квартального,  которого  толпа  выпихивает  из  себя
вверх. Все невольно рассмеялись.
     - Какой, должно быть, актер превосходный - ваш приятель! - сказал Павел
Замину.
     - Мастерина первого  сорта!  -  отвечал  тот.  -  Вот,  мы  сейчас  вам
настоящую комедию с  ним сломаем.  Ну,  вставай,  -  знаешь!  -  прибавил он
Петину.
     Тот сейчас же его понял,  сел на корточки на пол, а руками уперся в пол
и,  подняв голову на  своей  длинной шее  вверх,  принялся тоненьким голосом
лаять -  совершенно как собаки,  когда они вверх на  воздух на кого-то и  на
что-то лают;  а Замин повалился,  в это время, на пол и начал, дрыгая своими
коротенькими ногами,  хрипеть и визжать по-свинячьи.  Зрители, не зная еще в
чем дело, начали хохотать до неистовства.
     - Что такое это, что такое! - восклицал громким голосом даже Неведомов,
утирая выступившие от хохота слезы.
     Павел,  не отставая и не помня себя,  хохотал. Анна Ивановна лежала уже
вниз лицом на диване.
     - Это, изволите видеть, - начал Петин какою-то почти собачьей фистулой,
- свинью режут, а собака за нее богу молится.
     Смех  между  зрителями  увеличился  почти  до  болезненного  состояния.
Актеры,  между тем,  видимо поутомившись, приостановили свое представление и
только с удовольствием посматривали на своих зрителей.
     - Миленькие,  душеньки! - кричала им Анна Ивановна, все еще от смеха не
поднимая лица с дивана. - Представьте гром и молнию!
     - Можем!  -  произнес Петин, и оба они сели с Заминым друг против друга
за маленький столик.
     - Я  -  заходящее солнце!  -  сказал Замин и,  в  самом деле,  лицо его
сделалось какое-то красное, глупое и широкое.
     - А я - любящий любоваться на закат солнца! - произнес Петин - и сделал
вид, как смотрит в лорнет какой-нибудь франтоватый молодой человек.
     - Солнце  село!  -  воскликнул Замин,  закрыв глаза,  и  в  самом  деле
воображению зрителей представилось, что солнце село.
     - Тучи надвигаются!  -  восклицал между тем Замин,  и лицо его делалось
все мрачнее и мрачнее.
     - Молния!  -  воскликнул он,  открыв для этого на  мгновение глаза,  и,
действительно, перед зрителями как бы сверкнула молния.
     - А человек,  в это время,  спит;  согласитесь, что он спит? - произнес
Петин и представил точь-в-точь спящего и немного похрапывающего человека.
     - Издали погремливает!  -  продолжал Замин и представил гром.  - Молния
все чаще и чаще!  -  и он все чаще и чаще стал мигать глазами. - Тучи совсем
нависли! - и лицо его сделалось совсем мрачно.
     - Молния и гром!  -  проговорил он,  вскрыл глаза и затрещал, затем, на
всю комнату.
     - А человек,  в это время,  проснулся и крестится! - воскликнул Петин и
представил мгновенно проснувшегося и крестящегося человека.
     Зрители уже не смеялись,  а  оставались в  каком-то приятном удивлении;
так это тонко и художественно все было выполнено!
     - Это лучше всякого водевиля, всякой комедии! - восклицал Павел.
     - Превосходно,  превосходно! - повторял и Неведомов, как бы утопавший в
эстетическом наслаждении. - Вот вам и английские клоуны: чем хуже их?
     Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла одного, он все
еще оставался под сильным впечатлением всего виденного.
     "Да, это смех настоящий, честный, добрый, а не стихотворное кривляканье
Салова!" - говорил он в раздумье.


                                    VII

                     ПРОДОЛЖЕНИЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ЖИЗНИ

     Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения.
Вихров почти и  не заметил,  как он очутился на третьем курсе.  Естественные
науки  открыли перед  ним  целый  мир  новых сведений:  он  уразумел и  трав
прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, -
каким образом он  образовался,  -  как на нем произошли реки,  озера,  моря;
узнал,  чем люди дышат,  почему они на  севере питаются рыбой,  а  на  юге -
рисом.   Словом,   вся   эта  природа,   интересовавшая  его  прежде  только
каким-нибудь  очень   уж   красивым  местоположением,   очень   хорошей  или
чрезвычайно дурной  погодой,  каким-нибудь никогда не  виданным животным,  -
стала теперь понятна ему в  своих причинах,  явилась машиной,  в которой все
было  теснейшим  образом  связано  одно  с  другим.  Из  изящных  собственно
предметов он,  в  это время,  изучил Шекспира,  о котором с ним беспрестанно
толковал Неведомов,  и  еще Шиллера{188},  за  которого он  принялся,  чтобы
выучиться  немецкому  языку,  столь  необходимому для  естественных наук,  и
который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских
порывов.  Вне этой сферы,  в практической жизни, с героем моим в продолжение
этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он
еще  больше возмужал и  был  из  весьма уже  немолодых студентов.  У  Еспера
Иваныча он продолжал бывать очень редко,  но и то делал с величайшим усилием
над собой - до того ему там было скучно.
     Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший
его случай:
     - Клеопатра-то Петровна,  слышали,  опять сошлась с  мужем,  приехала к
нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен.
     - Я уж ничего тут и не понимаю, - сказал Павел.
     - Поймешь этакую лукавицу...  Смела ли бы другая, после этого, приехать
к мужу!..
     - Что же муж-то сам?.. - возразил Павел.
     - Что муж-то?..  Он  добрый;  пьяный только...  Пишет,  вон,  к  Есперу
Иванычу: "Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому
что сам неправ против нее был",  -  проговорила Анна Гавриловна: она все еще
продолжала сердиться на Фатееву за дочь.
     С  Мари Павел больше уже не видался.  Вскоре после его первого визита к
ней муж ее, г.Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через
полгода они уехали с  батареей куда-то в  Малороссию.  Любовь к Мари в герое
моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же
время какою-то  неудовлетворенною,  затаенною и  оскорбленною,  так  что ему
вспоминать об Мари было больно,  грустно и  досадно;  он лучше хотел думать,
что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи:

                Мой милый друг, с тобой схоронены
                Всех лучших дней моих воспоминанья,
                И в сердце, как в гробу, затаены
                Речей твоих святые обаянья.

     В  номерной жизни тоже не произошло ничего особенного;  постояльцы были
те же,  и  только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила
уже на  место.  Неведомов,  расставшись,  таким образом,  с  предметом своей
страсти,  впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих
молодых товарищей,  по  целым  часам  слова не  проговаривал.  M-me  Гартунг
давным-давно  уже,   разумеется,  поправилась  в  своем  здоровье,  и  Павел
познакомился с нею лично;  оказалось,  что это была довольно еще молодая, не
слишком дурная собой и  заметно начинающая полнеть немка.  От  Ваньки своего
Павел узнал,  что m-me Гартунг была любовница Салова,  и что прежде она была
blanchisseuse* и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с
ней,  то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже
иногда заходил к  Павлу  в  номера,  принося к  нему  письма от  полковника,
который почему-то  все-таки  считал вернее писать к  Макару Григорьеву,  чем
прямо  на  квартиру к  сыну.  Макар Григорьев видал всех,  бывавших у  Павла
студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно
потому,  что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам
до  страсти любил,  и  при этом,  разумеется,  не преминул представить,  как
богоносцы,  идя с образами на святой неделе,  дикими голосами поют: "Христос
воскресе!"
     ______________
     * прачка (франц.).

     - Так,  точь-в-точь,  глупый народ этакий, лопалы! - подтвердил и Макар
Григорьев.
     Петин  тоже   попробовал  было   представить  Макару  Григорьеву  змею,
переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не
угодил этим Макару Григорьеву,  потому что тот впоследствии отзывался о  нем
Павлу:  "Нет,  барин этот хоть и длинен, но без рассудка!" Неведомов, в свою
очередь, тоже немало его удивил:
     - Почто это он в подряснике-то ходит? - спросил он после Павла.
     - Так, ходит, - отвечал тот.
     - Как ходит?  Ведь,  грех,  чай!  - продолжал Макар Григорьев с крайним
удивлением.
     - Что ж за грех? - спросил в свою очередь Павел.
     - Как же не грех? Ризу бы еще он надел! - возражал Макар Григорьев.
     Впрочем,  при дальнейшем знакомстве с Неведомовым,  тот,  кажется,  ему
понравился.
     - Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, - говорил
он все-таки с удивлением.
     Но Салова он решительно возненавидел.  Тот,  увидев его в  первый раз у
Павла,  взглянул на него сначала чересчур свысока,  а потом,  узнав,  что он
богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.
     - Что,   кармашек  толст,   толст  от  бочек-то?  -  спрашивал  он  его
насмешливо, показывая на карман.
     - Не толще,  чем у  вашего папеньки.  Я  бочки делаю,  а  он в них вино
сыропил,  да разбавлял,  - отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что
отец Салова был винный откупщик,  - кто почестнее у этого дела стоит, я уж и
не знаю!.. - заключил он многознаменательно.
     - Оба  честны,  должно  быть,  оба  честны!  -  произнес,  нисколько не
смутившись, Салов.
     Вообще,  он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось,
нисколько не  стыдился разных своих дурных поступков.  Так,  в  одно  время,
Павел стал часто видать у  Салова какого-то  молоденького студента,  который
приходил к  нему,  сейчас же садился с  ним играть в  карты,  ерошил волосы,
швырял даже иногда картами,  но,  несмотря на  то,  Салов без всякой жалости
продолжал с ним играть.
     - Вы  его почти наверное обыгрываете,  -  заметил ему как-то раз Павел,
когда студент, совсем уже проигравшись, ушел.
     - Совершенно наверное:  сколько  хочу  у  него,  столько и  выиграю,  -
отвечал Салов.
     - Но, как же? Ведь, это нечестно! - возразил ему Павел.
     - Чем же нечестно?  Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег,  что
он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере
для нравственной жизни его сберегу!
     Невдолге после  того,  Салов  не  преминул и  с  самим  Павлом  сыграть
небольшую плутовскую штучку.  Однажды тот,  придя к  нему,  увидел на  столе
шашки и шашешницу.
     - Это вы зачем себе приобрели? - спросил Павел.
     - Да так,  кое-кто из знакомых играют в шашки, а у меня их не было; вот
я их и приобрел.
     - А сами вы играете? - спросил Вихров.
     - Почти  нет,  -  отвечал Салов совершенно искренним голосом.  -  А  вы
играете?
     - Я играю, - отвечал Павел. Он, в самом деле, недурно играл. - Давайте,
сыграем! - прибавил он.
     - Что?  Нет! Вы меня обыграете, - возразил Салов, однако сел. - Что же,
мы даром будем играть?
     - Разумеется, - отвечал Павел.
     - Ну,  я  ни во что и никогда не игрывал даром.  Давайте,  сыграемте на
обед у Яра.
     - Хорошо! - сказал Павел.
     Они сыграли.  Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они,
после  вкусных блюд  и  выпитой бутылки хорошего вина,  вышли на  улицу,  то
Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил:
     - Я,  душенька,  может быть,  первый игрок в Москве, как же вы смели со
мной сесть играть?
     - Зачем же вы сказали, что вы не умеете совсем играть?
     - Понадуть вас хотел.  По крайней мере, на обед у Яра выиграть желал, -
отвечал с удовольствием Салов.
     - Черт знает что такое!  - произнес Павел, не могший хорошенько понять,
ложь ли это, или чистая монета.
     В Новый год,  в Васильев день, Салов обыкновенно справлял свои именины.
M-me Гартунг,  жившая, как мы знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со
всем  своим скарбом в  кухню.  Из  столовой,  таким образом,  являлась очень
обширная  комната,  которую  всю  уставляли  принесенною из  других  номеров
мебелью; приготовлялись два-три карточных стола, нанимался нарочно официант,
который приготовлял буфет и ужин.  В последние именины повторилось то же,  и
хотя Вихров не  хотел было даже прийти к  нему,  зная наперед,  что  тут все
будут  заняты картами,  но  Салов  очень его  просил,  говоря,  что  у  него
порядочные люди будут;  надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то
не Неведомова же в  подряснике им показывать.  Павел согласился и пришел,  и
первых,  кого  он  увидел у  Салова,  это  двух  молодых людей:  одного -  в
щеголеватом штатском платье,  а другого -  в новеньком с иголочки инженерном
мундире. Он развел руками от удивления: это были два брата Захаревские.
     - Вот,  уж  никак  не  ожидал  вас  встретить  здесь,  -  заговорил он,
здороваясь с обоими братьями.
     - И мы уж никак не ожидали, - отвечали они оба в один голос.
     - Но давно ли вы в Москве и откуда?
     - Мы из Петербурга и  едем на службу,  а здесь -  проездом,  -  отвечал
правовед.
     - Но куда же и чем?
     - Оба  в  один  город:   я  назначен  товарищем  председателя,  а  брат
прикомандирован к округу.
     - И,  вероятно,  тоже скоро получу назначение на дистанцию, - подхватил
не без важности инженер.
     - Но как же вы сюда-то попали? - продолжал расспрашивать Павел.
     - Ну,  вот  этого мы  и  сами  не  знаем -  как,  -  отвечал инженер и,
пользуясь тем,  что Салов в  это время вышел зачем-то  по  хозяйству,  начал
объяснять.  -  Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним
хозяином и знаете, кто он такой?
     - Он студент, - отвечал Павел.
     - Если студент,  так еще ничего,  а  то и  жулик какой-нибудь мог быть.
Вообразите:  мы  вчера с  братом поехали к  Сретенским воротам -  понимаете?
Нельзя же такой первопрестольной столице, как Москве