льно  хочу!  -
проговорил Вихров, в самом деле ничего не евший с утра.
     - Дай поесть чего-нибудь! - отнесся Мелков несмело к хозяйке.
     - Чего дать-то? У нас ничего нет.
     - Как ничего нет? Яйца есть, молоко есть!
     - Нету у нас ничего того, - отвечала девка.
     - Ну хоть хлебца дай! - упрашивал ее Мелков.
     - И хлеба нет!.. Остался после обеда, да свиньям бросили!
     - Ведь мы у тебя не даром, а за деньги просим, - толковал ей Мелков.
     - Что мне ваши деньги! Разве я не видывала денег? - отвечала девка.
     У  Вихрова вся кровь подступала к  голове от  гнева;  он вдруг встал на
ноги.
     - Дай зажженную лучину, - сказал он хозяйке.
     Та подала ему.
     - Я сам себе найду пищу;  идите за мной!  - прибавил он Мелкову и вслед
за тем пошел в голбец.
     Осветивши  всю  местность  там,  он  увидел  оригинальное  зрелище:  на
земляном полу были разбиты и  выпущены сотни три яиц и  стоял огромной лужей
квас; даже рубленая капуста была вся раскидана.
     - Здесь уж все поубрали!  -  проговорил он,  возвращаясь из голбца, и с
той же зажженной лучиной перешел в другую избу, и там прямо прошел в голбец,
где нашел почти то же самое -  с тою только разницею, что яйца были перебиты
в квасу и там распущены.
     Остальные  избы  освидетельствовать  Вихров  послал  уже  Мелкова.  Тот
невдолге возвратился и  был как-то сконфужен;  с  волос и  с  картуза у него
что-то такое текло.
     - Там тоже так! Везде все яицы перебиты.
     - Но в чем вы все перемочены? - спросил его Вихров.
     - Облили чем-то,  дьяволы:  я иду по сеням в тени, вдруг облили помоями
сто ли-то...  "Девушка, говорит, не видала и вылила на голову", - ишь какая!
- бормотал непременный член.
     Вихров и об этом написал постановление.


                                   XVIII

                               ПОМЕЩИК КНОПОВ

     Герой мой до  такой степени рассердился на  поярковских раскольников за
их коварство и  изуверство,  что не в состоянии даже был остаться ночевать в
этом селенье.
     - Поедемте куда-нибудь  в  другую  деревню!  -  сказал он  непременному
члену.
     - Поедемте-с!  - отвечал тот покорно; но, когда они сели в тарантас, он
проговорил несмело:
     - К дяденьке бы моему Петру Петровичу Кнопову заехать.
     - К Кнопову?.. - повторил Вихров. - Это к остряку здешнему!
     - Да-с, - отвечал Мелков.
     Вихров давно уже  слыхал о  Кнопове и  даже видел его  несколько раз  в
клубе:  это  был  громаднейший  мужчина,  великий  зубоскал,  рассказчик,  и
принадлежал  к  тем  русским  богатырям,  которые  гнут  кочерги,  разгибают
подковы,  могут съесть за раз три обеда:  постный, скоромный и рыбный, что и
делают они обыкновенно на первой неделе в клубах,  могут выпить вина сколько
угодно.  Приезжая  из  деревни  в  губернский  город,  Петр  Петрович  прямо
отправлялся в  клуб,  где  сейчас  же  около  него  собиралась  приятельская
компания;  он начинал пить,  есть,  острить и  снова пить.  Не ограничиваясь
этим,  часов в двенадцать он вставал и проговаривал детским голосом:  "Пуа!"
Это значит - со всей компанией ехать в другие увеселительные заведения пить.
Во всех этих случаях Петра Петровича никто и  никогда не видал говорящим или
делающим какие-нибудь глупости - и даже очень утомленным: бодро оканчивал он
проведенные таким образом вечера и бодрым и свежим просыпался он и на другой
день.  В молодости Петр Петрович был гусар, увез себе жену по страсти, очень
ее любил,  но она умерла,  и он жил теперь вдовцом, подсмеиваясь и зубоскаля
над всем божьим миром.
     Вихрову даже  приятно было  заехать к  этому  умному,  веселому и,  как
слышно было,  весьма честному человеку,  но  кучер  что-то  по  поводу этого
немножко уперся.  Получив от барина приказание ехать в усадьбу к Кнопову, он
нехотя влез на козлы и тихо поехал по деревне.
     - Темненька ночь-то ехать, - проговорил он.
     - Да хоть голову сломить, а ехать надо! - сказал ему Вихров.
     - Зачем голову ломать, бог даст, доедем и так, - отвечал кучер.
     Он  был довольно еще молодой малый и,  по  кучерской тогдашней моде,  с
усами, но без бороды.
     Нежнолюбивая мать  Мелкова держала для  сына  крепкий экипаж и  хороших
лошадей и  еще более того беспокоилась,  чтобы кучер был у  него не пьяница,
умел бы ездить и  не выпрокинул бы как-нибудь барчика,  -  и кучер,  в самом
деле, был отличный.
     - Хорошо,  что я  фонарь с  собой захватил,  а то тут будет Федюкинская
гора, - говорил он, едучи шагом.
     Впереди почти уж ничего было не видать.
     - Что же, она опасна, что ли? - спросил Вихров.
     - Днем-то  ничего,  а  теперь тоже ночь,  -  отвечал кучер,  -  одна-то
сторона у нее,  -  косогор,  а с другой-то -  овраг;  маленько не потрафишь,
пожалуй, и слетишь в него.
     - Так как же мы проедем?
     - Я фонарь засвечу и пойду около оврага, а вы шажком и поезжайте.
     - У нас лошади-то в какую хочешь темь едут, словно человек, понимают, -
вмешался в разговор Мелков.
     - Что человек-то?..  Другой человек глупей лошади,  - пояснил и кучер и
вряд ли в этом случае не разумел своего барина.
     Проехали таким образом верст семь.
     - Ну,  вот и  гора!  -  сказал,  наконец,  кучер и  затем слез с козел,
шаркнул спичку, засветил ею в фонаре свечку и пошел вперед.
     - Вы  поправьте лошадьми-то,  -  сказал он Вихрову.  -  Наш-то барин не
очень на это складен, - прибавил он уже вполголоса.
     Поехали. Вихров, взглянув вперед, невольно обмер: гора была крутейшая и
длиннейшая;  с  одной стороны,  как  стена какая,  шел косой склон ее,  а  с
другой,  как пропасть бездонная,  зиял овраг. Кучер шел около самого краюшка
оврага;  лошади,  несмотря на  крутейший спуск,  несмотря на то,  что колеса
затормозить у  тарантаса было нечем,  шажком следовали за ним.  Коренная вся
сидела в хомуте и,  как бы охраняя какое сокровище, упиралась всеми четырьмя
ногами,   чтобы  удержать  напор  экипажа;   пристяжные  шли  с   совершенно
ослабленными постромками. Кто выучил и кто заставлял этих умных животных так
делать - неизвестно, потому что Вихров держался только за вожжи, но шевелить
ни одной из них не смел.  Юный член суда дремал в это время. Когда, наконец,
спустились с горы, Вихров вздохнул посвободнее. Кучер тоже был доволен.
     - Теперь только, дай бог, в гору взобраться, - сказал он, не садясь еще
на козлы.
     - А что - крута тоже? - спросил Вихров.
     - Крутей этой,  -  отвечал кучер,  идя около тарантаса.  - Потрогивайте
маненько лошадей-то, - сказал он.
     Вихров тронул.
     Лошади сейчас же побежали,  а кучер побежал за тарантасом.  Лошади, чем
крутей становилась гора,  тем шибче старались бежать,  хоть видно было,  что
это  им  тяжело;  пристяжные скосились даже все вперед,  до  того они тянули
постромки,   а  коренная  беспрестанно  растопыривала  задние  ноги,   чтобы
упираться ими. Кроме крутизны, тарантас надобно было еще перетаскивать через
огромные каменья.
     - Только грешникам вбегать в эту гору,  - говорил кучер, поспевая бегом
за тарантасом и неся в одной руке фонарь, а в другой - огромный кол.
     - Ну, ну, матушки, вытягивайте! - говорил он лошадям.
     Те, наконец, сделали последнее усилие и остановились. Кучер сейчас же в
это  время подложил под колеса кол и  не  дал им  двигаться назад.  Лошади с
минут с пять переводили дыхание и затем,  -  только что кучер крикнул:  "Ну,
ну,  матушки!"  -  снова потянули и  даже  побежали,  и,  наконец,  тарантас
остановился на ровном месте.
     - Тпру! - произнес самодовольно кучер.
     - Слава тебе господи! - подхватил и Вихров.
     Кучер сел на козлы; он сам тоже сильно запыхался.
     - Теперь и месяцу скоро надобно взойти,  - проговорил он, усаживаясь на
козлах и подбирая вожжи.
     - Скоро? - переспросил Вихров.
     - Если часов десять есть, так - скоро!.. - отвечал кучер.
     В  самом деле,  в  весьма недолгое время на горизонте показалось как бы
зарево от пожара, и затем выплыл совершенно красный лик луны.
     - Вот она!..  Сначала-то ничего не действует, не помогает, - проговорил
кучер, - а чем выше пойдет, тем светлее все будет.
     - Да ведь и солнце точно так же! - заметил ему Вихров.
     - И солнце так же!  Видно,  сверху-то им ловчей светить,  -  проговорил
кучер и тронул лошадей трусцой.
     Луна,  поднимаясь вверх,  действительно все  светлей  и  светлей начала
освещать окрестность.  Стало  видно  прежде всего дорогу,  потом -  лесок по
сторонам;  потом уж можно было различать поля и  даже какой хлеб на них рос.
Лошади все веселей и веселей бежали, кучер только посвистывал на них.
     - Разбудить бы нашего барина надо, недалеко уж! - говорил он.
     Юный член суда не сидел уж,  а, завалившись своим худощавым корпусом за
спину Вихрову, храпом храпел.
     - Вставайте, недалеко! - сказал ему тот.
     - Чего?  Что?  Где?  -  пробормотал он, подымаясь и уставляя на Вихрова
заспанные глаза.
     - Мы уж скоро приедем! - повторил ему тот.
     - Да, да, приедем! - повторил непременный член.
     Свежий осенний воздух, впрочем, вскоре заставил его окончательно прийти
в себя.
     - Я к дяденьке-то прежде сбегаю и скажу, что мы приехали, - сказал он.
     - А так разве он не пустит нас? - спросил Вихров.
     - Да так-с, все лучше, как я сбегаю!
     - Ну, сбегайте, - сказал ему Вихров.
     Юноша,  должно быть,  побаивался своего дяденьки, потому что, чем ближе
они  стали подъезжать к  жилищу,  тем беспокойнее он  становился,  и  когда,
наконец,  въехали в самую усадьбу (которая,  как успел заметить Вихров, была
даже  каменная),  он,  не  дав  еще  хорошенько кучеру  остановить лошадей и
несмотря на  свои слабые ноги,  проворно выскочил из  тарантаса и  побежал в
дом,  а  потом через несколько времени снова появился на крыльце и  каким-то
довольным и успокоительным голосом сказал Вихрову:
     - Пойдемте-с, дяденька просит вас!
     Вихров пошел.  В передней их встретил заспанный лакей; затем они прошли
темную залу и  темную гостиную -  и  только уже  в  наугольной,  имеющей вид
кабинета,    увидели   хозяина,    фигура    которого   показалась   Вихрову
великолепнейшею.  Петр Петрович, с одутловатым несколько лицом, с небольшими
усиками и с эспаньолкой, с огромным животом, в ермолке, в плисовом малиновом
халате нараспашку,  с  ногами,  обутыми в  мягкие сапоги и,  сверх того еще,
лежавшими  на  подушке,   сидел  перед  маленьким  столиком  и   раскладывал
гран-пасьянс.
     - Очень рад с вами познакомиться!  -  сказал он Вихрову, не поднимаясь,
впрочем, с своего места и не переставая даже раскладывать карты. - Извините,
что не встаю: болен, подагра!
     - А я, дядинька, пойду умоюсь, - отнесся к нему несмело племянник.
     - Умойся,  авось попригляднее немножко будешь! - отвечал ему насмешливо
Петр Петрович.
     Племянник ушел.
     Петр Петрович снова обратился к Вихрову.
     - Вы ведь, кажется, сосланный к нам?
     - Сосланный.
     - Ну,  и  как же вам нравится начальник ваш,  наш царь Иоанн Васильевич
Мохов?
     - Хуже его людей я редко встречал, - отвечал откровенно Вихров.
     - И я тоже,  и я тоже-с!  -  отвечал, засмеявшись от удовольствия, Петр
Петрович:  он  был давнишний и  заклятый враг губернатора.  -  Это он  вас и
послал в Поярково? - продолжал Петр Петрович.
     - Он.
     - И там вас, племянник сказывал, совсем было с голоду уморили?
     - Молоко и квас даже весь выпустили.
     Петр Петрович усмехнулся и покачал головой.
     - Каналья  этакий!  -  произнес он.  -  Да  и  вы,  господа  чиновники,
удивительное дело,  какой нынче пустой народ стали! Вон у меня покойный дядя
исправником был... Тогда, знаете, этакие французские камзолы еще носили... И
как,  бывало,  он из округи приедет,  тетушка сейчас и  лезет к  нему в этот
камзол в  карманы:  из одного вынимает деньги,  что по округе собрал,  а  из
другого - волосы человечьи - это он из бород у мужиков надрал. У того бы они
квасу не выпустили!
     - Вероятно!  - подтвердил Вихров. - Квас уж это - бог с ними, но у меня
тут двое пойманных бегунов убежали - и поярковские мужики явно их скрыли.
     - Еще  бы  они не  скрыли!  -  подхватил Петр Петрович.  -  Одного поля
ягода!..  Это у  них так на  две партии и  идет:  одни по  лесам шляются,  а
другие,  как они сами выражаются,  еще мирщат,  дома и  хлебопашество имеют,
чтобы пристанодержательствовать этим их бродягам разным,  -  и  поверите ли,
что в целой деревне ни одна почти девка замуж нейдет, а если поступает какая
в замужество, то самая загоненная или из другой вотчины.
     - Отчего же это? - спросил Вихров.
     - Оттого,  что по  ихней вере прямо говорится:  жена дана дьяволом,  то
есть это значит:  поп венчал,  а девки -  богом... С девками все и живут, и,
вдобавок, еще ни одна из них и ребят никогда не носит.
     - Это почему? - воскликнул Вихров.
     - Потому что  или вытравляют,  или подкидывают,  или еще лучше того:  у
меня  есть  тут  в  лесу  озерко  небольшое -  каждый год  в  нем  младенцев
пятнадцать - двадцать утопленных находят, и все это - оттуда.
     - Но что же - полиция-то чего же тут смотрит?
     - А полиция тут только -  хап, хап! Вон исправник-то, небось, умен: сам
не поехал, а дурака-племянничка моего послал.
     В это время вошел человек и подал Вихрову чаю.
     - Повара мне позвать, - сказал ему Петр Петрович.
     Человек ушел исполнять это приказание.
     - Что  такое наша полиция,  я  на  себе могу указать вам пример...  Вот
перед этим поваром был у меня другой, старик, пьяница, по прозванью Поликарп
Битое Рыло,  но,  как бы  то  ни было,  его находят в  городе мертвым вблизи
кабака,  всего окровавленного...  В самом кабаке я,  через неделю приехавши,
нашел следы человеческой крови - явно ведь, что убит там?.. Да?
     - Конечно, убит! - подтвердил и Вихров.
     - Ничуть не бывало-с!  - возразил Петр Петрович. - Наша полиция точно в
насмешку спрашивает меня бумагой,  что  так  как  у  повара моего в  желудке
найдено около рюмки вина,  то не от вина ли ему смерть приключилась? Я пишу:
"Нет,  потому  что  и  сам  господин  исправник в  присутствии моем  выпивал
неоднократно по  десяти  рюмок  водки,  и  оттого,  однако,  смерти  ему  не
приключалось"; так они и скушали от меня эту пилюлю.
     - А в деле все-таки ничего не раскрыли? - заметил Вихров.
     - Все-таки  ничего не  раскрыли,  -  подхватил Кнопов,  -  и  то  ведь,
главное,  досадно: будь там какой-нибудь другой мужичонко, покрой они смерть
его -  прах бы их дери, а то ведь - человек-то незаменимый!.. Гений какой-то
был для своего дела:  стоит каналья у  плиты-то,  еле на  ногах держится,  а
готовит превосходно.
     В дверях показался, должно быть, позванный повар.
     - Приготовь ты нам,  братец,  -  стал приказывать ему Петр Петрович,  -
биток;  только не  думайте,  чтобы биток казенный,  -  поспешил он успокоить
Вихрова. - Возьми ты, братец, - продолжал он повару, - самой лучшей говяжьей
вырезки,  изруби ты все это вместе с  мозгами из костей,  и  только не мелко
руби,  слышишь!  И  чтобы куска у  меня хлеба положено не  было:  все  чтобы
держалось на  мясном  соку!..  Изруби  ты  туда  еще  пом-д'амуров,  немного
чесноку, немного луку, и на подмазе из сливочного масла - только на подмазе,
не больше, понимаешь? - изжарь все это.
     Повар, получив такое приказание, не уходил.
     - Куропаток давешних прикажете подать?  -  спросил он  не совсем смелым
голосом.
     - Выкинуть их совсем, дурак этакий! - вспылил Петр Петрович. - Изжарить
порядочно не умеет:  либо сварит,  либо иссушит все...  Чтобы в  соку у меня
было подано свежих три куропатки.
     Повар ушел.
     - Вот ведь тоже стряпает!  -  произнес, показав вслед ему головой, Петр
Петрович.  - А разве так, как мой покойный Поликарп Битое Рыло... Два только
теперича у меня удовольствия в жизни осталось,  -  продолжал он,  - поесть и
выпить хорошенько, да церковное пение еще люблю.
     - Церковное? - переспросил Вихров.
     - Да-с,  у  меня  хор  есть свой -  отличный,  человек сорок!..  Каждый
праздник, каждое воскресенье они поют у меня у прихода.
     - Это очень интересно.
     - Угодно, я вам покажу этот хор?
     - Сделайте одолжение.
     - Человек! - крикнул Петр Петрович.
     На этот раз вбежал прежний лакей.
     - Вели собраться хору и зажги в зале и гостиной свечи.
     Человек побежал исполнить приказание.
     - Сам в  молодости пел недурно,  -  продолжал Петр Петрович с некоторым
даже чувством, - и до самой смерти, видно, буду любить пение.
     В комнату вошел, наконец, племянник - умытый, причесанный и в новеньком
сюртуке.
     - Вот и я-с! - проговорил он.
     - Видим,  что и ты!  - сказал ему опять насмешливо Петр Петрович. - Вот
нынче в корпусах-то как учат, - продолжал он, относясь к Вихрову и показывая
на племянника. - Зачем малого отдавали?.. Только ноги ему там развинтили, да
глаза сделали как у теленка.
     - Уж у меня нынче, дяденька, ноги покрепче стали.
     - Ну и слава тебе господи, коли закрепляются понемногу.
     Петр Петрович постоянно звал племянника развинченным.
     В  это время в  гостиной и  зале появился огонь и послышалось шушуканье
нескольких голосов и негромкие шаги нескольких человек.
     - Собрались, должно быть, - проговорил Петр Петрович.
     - Человек, костыль мне! - крикнул Кнопов.
     Человек вбежал и подал ему толстый костыль.
     - Попробуйте-ка!  Хорош ли?  -  проговорил Петр  Петрович,  подавая его
Вихрову.
     Тот попробовал. В костыле, по крайней мере, пуда два было.
     - Он железный у вас? - спросил Вихров.
     - Да,  не деревянный!  -  отвечал Петр Петрович.  -  Меня в Москве,  по
случаю его, к обер-полицеймейстеру призывали. "Нельзя, говорит, носить такой
палки,  вы убить ею можете!" -  "Да я, говорю, и кулаком убить могу; что же,
мне и кулаков своих не носить с собой?"
     Говоря это,  он шел,  ковыляя,  в гостиную и зало,  где хор стоял уже в
полном параде.  Он состоял из мужчин и  женщин;  последние были подстрижены,
как мужчины, и одеты в мужские черные чепаны.
     - Марья-то какая смешная! - сказал племянник, показывая Петру Петровичу
на одну из переодетых девушек.
     - Что, понравилась, видно? - спросил тот его.
     - Да-с, - отвечал племянник, как-то глупо осклабляясь.
     - Из Бортнянского{322}, - сказал Петр Петрович хору.
     Тот запел. Он был довольно согласный и с недурными голосами.
     Вихров из всего их пения только и слышал: Да вознесуся! - пели басы. Да
вознесуся! - повторяли за ними дисканты. Да вознесуся! - тянул тенор.
     Петр  Петрович от  всего  этого  был  в  неописанном восторге;  склонив
немного голову и  распустив почти горизонтально руки,  он  то  одной из  них
поматывал басам,  то другою -  дискантам, то обе опускал, когда хору надо бы
было взять вместе посильнее; в то же время он и сам подтягивал самой низовой
октавой.
     - Может  быть,  вам  чего-нибудь  повеселее желается?  -  отнесся он  к
Вихрову. - Песенок?
     - И песенок хорошо, - отвечал тот.
     - Ну,  любимую мою! - обратился Петр Петрович к хору, который сейчас же
из круга вытянулся в шеренгу и запел:

                Я вечор, млада, во пиру была!

     Петру Петровичу, по-видимому, особенно нравилось то место, где пелось:

                Я не мед пила и не водочку,
                Я пила, млада, все наливочку;
                Я не рюмочкой, не стаканчиком,
                Я пила, млада, из полна ведра!

     "Из  полна ведра!"  -  басил он  и  сам  при  этом  случае.  Хор  затем
продолжал:

                Я домой-то шла, пошатнулася,
                За вереюшку ухватилася!

     "Ухватилася!"  -  басил  Петр  Петрович и,  несмотря на  больные  ноги,
все-таки немножко пошевеливал ими: родник веселости, видно, еще сильно бился
в нем, не иссяк от лет и недугов.
     - Ну, Миша, пляши! - крикнул он племяннику.
     - Я, дяденька, не умею, - отвечал тот, краснея, но, впроче