было.
     - Нет,  ты погоди,  постой!  -  остановил его снова Макар Григорьев.  -
Барин теперь твой  придет,  дожидаться его  у  меня некому...  У  меня народ
день-деньской работает,  а  не  дрыхнет,  -  ты  околевай у  меня,  тут  его
дожидаючись;  мне за тобой надзирать некогда,  и  без тебя мне,  слава тебе,
господи, есть с кем ругаться и лаяться...
     Макар  Григорьев,  в  самом  деле,  каждый вечер какую-то  органическую
потребность  чувствовал  с  кем-нибудь  из  своих  подчиненных  полаяться  и
поругаться.
     - Золото какое привезли в Москву,  содержи,  корми его на московских-то
харчах,  -  велика услуга от него будет!  - бормотал он и затем, уйдя в свою
комнатку, затворил в ней сердито дверь, сейчас же разделся и лег.
     - Справедливое слово,  Михайло Поликарпыч,  -  дворовые -  дармоеды!  -
продолжал он и там бунчать,  выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною
целью, чтобы ему ловчее было храпеть, что и принялся он делать сейчас же и с
замечательной силой.  Ванька  между  тем,  потихоньку  и,  видимо,  опасаясь
разбудить Макара Григорьева,  прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно
постлал ему  постель на  диване и  сам  сел дожидаться его;  когда же  Павел
возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
     - Меня, Павел Михайлович, извольте отпустить домой, - сказал он.
     - Зачем? - спросил Павел больше механически.
     - Да помилуйте,  Макар Григорьич за что-то хочет меня бить и сечь.  "Я,
говорит, и без барина буду тебя драть, когда хочу!"
     - Что  за  вздор  такой!  Оставь  меня!..  -  сказал Павел,  которому в
настоящую минуту было вовсе не до претензии Ивана.
     - Что оставить-то! Много будет, как каждый будет наказывать, кто хочет.
     - Оставь меня, пожалуйста, прошу тебя! - произнес Павел почти умоляющим
голосом.
     - Сечь-то,  по  крайности,  не  прикажите ему  меня,  помилуйте!  -  не
отставал Ванька.
     - Ну, не прикажу, - успокоил его Павел.
     - А то всякая шваль будет над тобой куражиться,  -  заключил Ванька уже
хвастливо и ушел.
     По  трусоватости своей Ванька думал,  что Макар Григорьев в  самом деле
станет его сечь,  когда только ему вздумается,  и  потому,  по преимуществу,
хотел себя оградить с этой стороны.
     Оставшись один, Павел непременно думал заснуть, потому что он перед тем
только две ночи совершенно не спал;  но,  увы,  диван - от положенной на нем
аккуратно Ванькой простыни - не сделался ни шире, ни покойнее. Кроме того, в
комнате  была   духота  нестерпимая,   и   Макар   Григорьев  неумолкаемо  и
отвратительно храпел.  Павел  ворочался и  метался,  и  чем  более проходило
времени,  тем больше у  него голова горела и  нервы расстраивались.  Как все
впечатлительные люди,  он стал воображать, что мучениям его и конца не будет
и  что  вся  жизнь  его  пройдет  в  подобном положении.  "Стоило  семь  лет
трудиться,  -  думал он, - чтобы очутиться в удушающей, как тюрьма, комнате,
бывать в гостях у полуидиота-дяди и видеть счастье изменившей женщины!  Нет,
уж лучше - смерть, чем жизнь такая!" - думал он.
     Но вот,  наконец,  появилась заря и показалось -  вероятно,  там где-то
вдали  за  городом -  солнце,  потому  что  заблистали кресты  на  некоторых
церквах.  Павел, почти в бешенстве, вскочил со своей постели и что есть силы
отворил  окно.  Посвежевший  к  утру  воздух  благодетельно подул  на  него,
послышался  звон   к   заутрени;   Макар   Григорьев  по-прежнему  продолжал
отвратительно храпеть.  Павел,  чтоб спастись от одного этого храпа, решился
уйти к заутрени и,  сам не зная -  куда пришел,  очутился в церкви девичьего
Никитского монастыря.  Несколько красивых и моложавых лиц монахинь, стоявших
назади церкви, и пение невидимых клирошанок на хорах возбудили в нем мысль о
женщине и  о собственной несчастной любви.  "А сколько между ними есть этого
задушенного и  затаенного чувства,  -  думал он.  -  А  что,  если бы и  ему
сделаться монахом?  Прежде, разумеется, надобно кончить курс в университете,
потому что монах необразованный ужасен,  а  образованный,  -  напротив,  это
высшее, что может себе человек выбрать на земле". В такого рода размышлениях
Павел простоял всю  службу и  домой возвратился еще более утомленный,  но  в
прохладной атмосфере храма значительно освежившийся. Макара Григорьева тоже,
к счастью,  не было дома.  Он,  как проснулся, немедля же ушел в трактир чай
пить и объявил своему Огурцову, что он целый день домой не придет: ему тоже,
как видно,  сильно было не по нутру присутствие барина в его квартире. Павел
снова  прилег  на  свою  постель и  сейчас же  заснул,  и  проспал часов  до
двенадцати,  так что даже Ванька, и сам проспавший часов до десяти, разбудил
его и проговорил ему с некоторым укором:
     - Что больно долго спите? Первый час уж.
     Павел велел дать себе умываться и  одеваться в самое лучшее платье.  Он
решился съездить к  Мари с утренним визитом,  и его в настоящее время уже не
любовь,  а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до
Садовой,  где  жила  Мари,  он  обдумывал разные дерзкие и  укоряющие фразы,
которые намерен был сказать ей.
     Войдя в  переднюю ее  дома,  он  встретившему его  денщику сказал почти
повелительно:
     - Скажи  madame Эйсмонд (фамилия Мари  по  мужу),  что  к  ней  приехал
Вихров!
     Денщик пошел докладывать.
     Павел, взглянув в это время мельком в зеркало, с удовольствием заметил,
что лицо его было худо и бледно.  "Авось хоть это-то немножко устыдит ее", -
подумал он.  Денщик возвратился и  просил его  в  гостиную.  Мари  в  первую
минуту, как ей доложили о Павле, проворно привстала со своего места.
     - Ах,  боже мой! - воскликнула она радостно и почти бегом было побежала
гостю навстречу,  но  в  дверях из гостиной в  залу она,  как бы одумавшись,
приостановилась. Павел входил, держа себя прямо и серьезно.
     - Мужа моего нет дома;  он  сейчас уехал,  -  говорила Мари,  не давая,
кажется, себе отчета в том, к чему это она говорит, а между тем сама пошла и
села  на  свое  обычное место  в  гостиной.  Павел тоже  следовал за  ней  и
поместился невдалеке от нее.
     - Куда же ваш супруг уехал? - спросил он как-то грубо и порывисто.
     - Он уехал в  лагерь.  Он в  лагере и  жить бы должен был,  и только по
случаю женитьбы отпросился,  чтобы ему позволили жить в городе,  -  говорила
Мари.
     Павел на это ей ничего не сказал и  стал насмешливо оглядывать гостиную
Мари, которая, в сущности, напоминала собой гостиные всех, я думаю, на свете
молодых из военного звания.  Новая,  навощенная и  -  вряд ли не солдатскими
руками  -  обитая мебель;  горка  с  серебром,  накупленным на  разного рода
экономические остатки;  горка  другая с  вещами Мари,  которыми Еспер Иваныч
наградил ее очень обильно,  подарив ей все вещи своей покойной матери; два -
три  хорошеньких ковра,  карселевская лампа  и,  наконец,  столик  молодой с
зеркалом,  кругом которого на  полочках стояли духи;  на  самом  столе  были
размещены:   красивый  бювар,   перламутровый  нож  для  разрезания  книг  и
черепаховый ящик для  работы.  Все  это  Павлу,  не  видавшему почти никогда
парадного и свежего убранства комнат, показалось бог знает какою роскошью.
     "Да,  мне теперь не  удивительно,  что она продала себя за все это",  -
думал он с презрением о Мари.
     - А скажите, далеко ли этот лагерь, куда ваш супруг уехал? - спросил он
ее.
     - Версты три от города, - отвечала она.
     - Что же,  он уехал туда на тройке ухарской,  лихой, с колокольчиками и
бубенчиками?
     - О,  нет,  напротив,  на старой и  очень смирной паре,  на которой и я
езжу, - отвечала Мари.
     Она очень хорошо понимала, что Павел все это говорит в насмешку.
     - На какой же ты факультет поступаешь? - спросила она его, чтобы замять
разговор о муже.
     - И  сам еще не знаю!  -  отвечал Павел,  но таким тоном,  которым явно
хотел показать,  что он - не то что сам не знает, а не хочет только говорить
ей об этом.
     - Ты,  однако,  прежде хотел поступить на математический с  тем,  чтобы
идти в военную службу, - продолжала Мари с участием.
     - Мало ли что я прежде хотел и предполагал!  - отвечал Павел намекающим
и злобным голосом.  -  Я уж не ученым,  а монахом хочу быть, - прибавил он с
легкою усмешкою.
     - Монахом? - переспросила Мари.
     - Да, - отвечал Павел, потупляясь.
     Он чувствовал некоторую неловкость сказать об этом Мари;  в то же время
ему хотелось непременно сказать ей о том для того,  чтобы она знала, до чего
она  довела  его,   и  Мари,   кажется,   поняла  это,  потому  что  заметно
сконфузилась.
     - Что же,  очень интересным монахом будешь,  - сказала она, держа глаза
опущенными в землю.
     - Я не для того иду, - возразил ей Павел сурово.
     - Что же, чтобы спастись?
     - Да, чтобы спастись...
     - Я не замечала, чтобы ты так был религиозен...
     - Вы  многого не  замечали или,  лучше сказать,  не хотели замечать,  -
проговорил Павел.
     Мари слегка покраснела.
     - Знаешь что?..  -  начала она,  после некоторого молчания. - Ты прежде
гораздо лучше был.
     - Чем же?
     - Тем, что ты был такой добрый, милый...
     - А теперь - что же?
     - А теперь - злой.
     Павел усмехнулся.
     - Играя  с   тигренком,   вы  никогда  не  воображали,   что  он  будет
когда-нибудь со временем и тигром.
     - Никогда я с тобой не играла,  -  произнесла Мари серьезно, - а всегда
тебе желала счастья, как желала бы его собственному сыну.
     Павел слегка, но насмешливо, преклонил пред ней свою голову.
     - Мне остается только благодарить вас за все это, - проговорил он.
     Мари на это ничего ему уж и не возразила:  она, кажется, боялась, чтобы
он не сказал ей какой-нибудь еще более грубой дерзости.
     Павел, вскоре после того, встал и начал раскланиваться.
     Мари тоже встала.
     - Я надеюсь,  что ты будешь у нас бывать,  -  проговорила она, не глядя
ему в глаза и держа руки сложенными.
     - Бывать я у вас должен,  -  начал Павел неторопливо,  -  этого требует
приличие,  но я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно
не бываете дома, чтобы в этот именно день мне и бывать у вас?
     Слова эти, видимо, оскорбили и огорчили Мари.
     - Если ты  этого непременно желаешь,  то  мы не бываем дома во вторник,
потому что обедаем и целый день проводим у матери мужа,  -  проговорила она,
не изменяя своего положения.
     - Прекрасно-с!  -  произнес Павел.  - Теперь второе: у Еспера Иваныча я
тоже должен бывать,  и  потому я  просил бы вас сказать мне,  в какой именно
день вы  решительно не  бываете у  него,  чтоб этот день мне  и  выбрать для
посещения его?
     - У  Еспера Ивановича мы решительно не бываем в  субботу,  потому что в
этот день собираются у нас, - проговорила Мари.
     - Ну-с,  так,  так,  значит,  и будем являться.  До свиданья! - И Павел
протянул Мари руку; она ему тоже подала свою, но - довольно холодно.
     - Муж мой, может быть, захочет быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? -
спросила она его несколько даже гордым тоном.
     - Сделайте милость, очень буду рад! - отвечал Павел и, тряхнув кудрями,
раскланялся и ушел.
     Мари,  оставшись  одна,  задумалась.  "Какой  поэтический  мальчик!"  -
произнесла она сама с  собою.  -  "Но за  что же  он так ненавидит меня?"  -
прибавила она  после короткого молчания,  и  искренняя,  непритворная грусть
отразилась на ее лице.


                                     IV

                            НОМЕРА МАДАМ ГАРТУНГ

     Павел  вышел от  Эйсмонд в  каком-то  злобно-веселом расположении духа.
Всякая любовь, какая бы она ни была, счастливая или несчастливая, - все-таки
есть  некоторого рода нравственные путы,  но  теперь Павел почувствовал себя
совершенно свободным от них. В воображении его, представляющем, обыкновенно,
каждому человеку его будущность,  рисовались только университет и  некоторая
темная мысль о монашестве. Чтобы бог подкрепил его на подвиги в новой жизни,
он  прежде всего  хотел  зайти  к  Иверской и  помолиться.  Здесь он  весьма
внимательно  прочитал  вывешенную  к  сему  образу  молитву,   и,   как  ему
показалось,  большая  часть  слов  из  нее  очень  близко  подходили  к  его
собственным чувствованиям.  Он  не  без  любопытства также  посмотрел  и  на
монахов,  служивших молебен. Лицо у отца иерея оказалось полное и красное, а
у  послушника -  хоть и  худощавое,  но сильно глуповатое.  В дверях часовни
Павел увидел еще послушника,  но  только совершенно уж другой наружности:  с
весьма тонкими очертаниями лица,  в  выражении которого совершенно не  видно
было грубо поддельного смирения,  но  в  то  же  время в  нем  написаны были
какое-то  спокойствие и  кротость;  голубые глаза  его  были  полуприподняты
вверх;  с  губ  почти не  сходила небольшая улыбка;  длинные волосы молодого
инока были расчесаны с некоторым кокетством;  подрясник на нем,  перетянутый
кожаным ремнем,  был,  должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь
значительно поизносился;  руки у  монаха были белые и очень красивые.  Когда
Павел вышел из часовни,  монах тоже вышел вслед за ним в, к удивлению Павла,
надел на  голову не клобук,  не послушническую шапку,  а  простую поношенную
фуражку.
     "Это что такое значит?" -  подумал Вихров и пошел вслед за монахом. Тот
направился к  Александровскому саду и  под  ближайшим более тенистым деревом
сел.  Павел тоже  поместился рядом с  ним.  Монах своим кротким и  спокойным
взором осмотрел его.
     - Вы, вероятно, послушник? - спросил его Павел.
     - Я?  -  переспросил,  в свою очередь, незнакомец. - Я не монах даже, -
прибавил он.
     - Но ваша одежда?.. - заметил ему Павел.
     - Одежду я такую ношу, потому что она мне нравится.
     - Но что же в ней может нравиться?
     Незнакомец слегка усмехнулся.
     - По моему мнению,  -  начал он неторопливо,  -  для человеческого тела
существуют две формы одежды:  одна - испанский колет, обтягивающий все тело,
а другая - мешок, ряса, которая драпируется на нем. Я избрал последнюю!
     "Да это в  самом деле не монах!" -  подумал Павел,  услыхав такого рода
ответ.
     - Но  какое же  собственно ваше  звание и  фамилия ваша?  -  спросил он
незнакомца с несколько уже провинциальным любопытством.
     - Фамилия моя -  Неведомов,  а  звание -  дворянин и  кандидат здешнего
университета; а ваша фамилия?
     - Моя фамилия -  Вихров. Я тоже поступаю в университет и теперь вот ищу
квартиру, где бы я мог остановиться вместе с студентами.
     Неведомов несколько времени оставался как бы в размышлении.
     - У нас есть несколько пустых номеров, - произнес он.
     - Ах,  сделайте одолжение,  я очень буду рад с вами жить,  -  подхватил
Павел простодушно.  Ему начал его новый знакомый уже нравиться. - А скажите,
это далеко отсюда?
     - Нет, вот тут на Тверской; пойдемте, посмотрите!
     - С величайшим удовольствием!
     И молодые люди пошли.  Войдя на Тверскую, они сейчас повернули в ворота
огромного дома и стали взбираться по высочайшей и крутейшей лестнице.
     - Лестница ужасная, - произнес Павел.
     - Да,  порядочная, но она нам заменяет горы; а горы, вы знаете, полезны
для  развития дыхательных органов,  -  ответил Неведомов.  -  Вот  свободные
нумера:  один, другой, третий! - прибавил он, показывая на пустые комнаты, в
которые Павел во все заглянул;  и они ему, после квартиры Макара Григорьева,
показались очень нарядными и чистыми.
     - Эти комнаты отличные! - проговорил он.
     - Ну,  в таком случае,  пойдемте к хозяйке,  и вы переговорите с ней, -
сказал Неведомов и,  подойдя к дверям крайнего номера,  произнес: - Каролина
Карловна, можно к вам?
     - Можно, - отвечал женский голос с несколько нерусским акцентом.
     - Я к вам постояльца привел,  -  продолжал Неведомов,  входя с Павлом в
номер  хозяйки,  который  оказался очень  пространной комнатой.  Часть  этой
комнаты занимал длинный обеденный стол,  с  которого не снята еще была белая
скатерть,  усыпанная хлебными крошками, а другую часть отгораживали ширмы из
красного дерева,  за  которыми Каролина Карловна,  должно быть,  и  лежала в
постели.
     - Вы  мой  кушанье  будете  кушать?   -   произнесла  она  из-за  своей
перегородки и, видимо, относясь к Павлу.
     - Ваше, и у меня еще человек со мной будет... - проговорил тот.
     - С  господином Вихровым человек еще  будет  жить,  -  перевел Каролине
Карловне Неведомов.
     - А, это хорошо! Вам будет тоже мой самовар, свечка, вода?
     - Ваш самовар, свечка и вода, - повторил Неведомов.
     - Это семьдесят рублей в месяц - не меньше.
     - Что же, это не дорого? - спросил Павел простодушно Неведомова.
     - Нет, не дорого, - отвечал тот, улыбаясь.
     - Я согласен, - сказал Павел.
     - Господин  Вихров  согласен,   -   перевел  опять  Неведомов  Каролине
Карловне.
     - Только прошу вас задаток мне дать, - произнесла та.
     Павел вынул из кармана пятидесятирублевую и подал ее Неведомову.
     - Господин Вихров отдал пятьдесят рублей; куда прикажете их положить? -
сказал тот.
     - Ах,  будьте такой добрый,  протяните вашу руку с  ними в эту дыру,  в
ширмы! - проговорила Каролина Карловна, гораздо уже более добрым голосом.
     Неведомов просунул за ширму руку с деньгами; она их приняла у него.
     - А что, вам не лучше? - спросил он.
     - Нет,  сегодня  опять  молочная лихорадка,  и  грудь  очень  болит,  -
отвечала Каролина Карловна, нисколько, как видно, не стесняясь.
     - Чем  эта хозяйка больна?  -  спросил Павел,  когда они с  Неведомовым
вышли из ее номера.
     - Она недавно родила, - отвечал тот ровным голосом.
     - Что же, она замужем?
     - Нет, - отвечал Неведомов прежним тоном.
     - От кого же она родила? - сказал с удивлением Павел.
     - Ну, уж это ее спросите, - произнес Неведомов и улыбнулся.
     - А где же у нее ребенок? - продолжал спрашивать Павел.
     - В воспитательный дом, кажется, она свезла его, - ответил Неведомов.
     В это время в одном из номеров с шумом отворилась дверь, и на пороге ее
показалась молодая девушка в  одном  только легоньком капоте,  совершенно не
застегнутом на груди,  в  башмаках без чулок,  и  с  головой непричесанной и
растрепанной, но собой она была прехорошенькая и, как видно, престройненькая
и преэфирная станом.
     - Ах,  это вы,  Николай Семеныч!  -  воскликнула она.  -  Послушайте, -
прибавила она каким-то капризным тоном и  болтая своей полуобутой ножкой,  -
пошлите, пожалуйста, мне Марфушу; я целый час кричу ее; она не идет.
     - А  зачем  вам  нужна  так  Марфуша?  -  спросил  Неведомов,  с  явным
удовольствием глядя на молодую девушку.
     - А затем, чтобы одеться, - отвечала та, приседая перед ним.
     - Зачем же вам одеваться? Вы и так хороши, - продолжал Неведомов. Глаза
его явно уже при этом разгорелись.
     - Кроме того,  я  ужасно чаю хочу,  а она мне не подает,  -  подхватила
девушка.
     - А,  вот  это причина уважительная,  -  сказал Неведомов и,  подойдя к
двери, ведущей вниз в кухню, крикнул: - Марфуша, ступай к Анне Ивановне!
     - Сейчас!  -  послышался голос из низу,  и когда вслед за тем горничная
прибежала к  Анне Ивановне и  обе  они захлопнули дверь в  их  номер,  Павел
спросил Неведомова:
     - Кто это еще такая?
     - Это одна девица приезжая,  -  отвечал Неведомов каким-то уважительным
голосом.
     - Ну, так я пойду за своими вещами, - сказал ему Павел.
     - Ступайте, а потом заходите ко мне.
     - Непременно! - отвечал Павел и отправился к себе на Кисловку. Он вышел
из номеров m-me Гартунг как бы несколько опешенный:  все,  что он видел там,
его  очень  удивило  и   поразило.   Воспитанный  в  благочинии  семейной  и
провинциальной жизни, где считалось, что если чиновник - так чиновник, монах
- так монах, где позволялось родить только женщинам замужним, где девушек он
привык видеть до последнего крючка застегну