учаюсь,  что она, может быть, умрет;
умоляю вас о том на коленях!..  -  И m-lle Прыхина сделала движение, что как
будто бы в самом деле готова была стать на колени.  -  Хоть на минуточку,  а
потом опять сюда же приедете.
     - Да в самом ли деле она больна или капризничает?
     - Больна, в самом деле больна! - повторила m-lle Прыхина.
     Павел  решился съездить на  минуточку.  Когда  они  вышли  в  переднюю,
оказалось,  что столь срамимые плисовые сапоги принадлежали Катишь,  и никто
из  лакеев не  хотел  даже  нагнуться и  подать их  ей,  так  что  она  сама
поспешила, отвернувшись к стене, кое-как натянуть их на ногу. Загрязнены они
особенно были оттого, что m-lle Прыхина, посланная своей подругой, прибежала
в собрание пешком; Клеопатра Петровна не побеспокоилась даже дать ей лошадей
своих для этого.  Вихров, конечно, повез m-lle Прыхину в своем возке, но всю
дорогу они молчали:  Павел был сердит,  а m-lle Прыхина, кажется, опасалась,
чтобы чего-нибудь не вышло при свидании его с Фатеевой. На грязном постоялом
дворе,  пройдя через кучи какого-то навоза, они, наконец, вошли в освещенную
одной сальной свечкой комнату,  в которой Фатеева лежала на постели.  Голова
ее была повязана белым платком,  намоченным в уксусе,  глаза почти воспалены
от слез. Вихрову сейчас, разумеется, сделалось жаль ее.
     - Друг мой,  что  такое с  вами?  -  говорил он,  подходя к  ней и,  не
стесняясь присутствием Прыхиной, целуя ее.
     - Фу,  как  от  вас  вином пахнет;  как вы,  видно,  там веселились!  -
проговорила Фатеева,  почти отвертываясь от него.  -  Катишь, ты поди домой,
мне нужно с ним вдвоем остаться, - перебила она.
     - Хорошо, я пойду, - отвечала она и хотела было уже опять идти пешком.
     - Да вы возьмите мой экипаж и доезжайте, - сказал ей Вихров.
     - Ах, пожалуйста, благодарю, а то я вся по колена в снегу обродилась! -
произнесла каким-то даже жалобным голосом Прыхина.
     Вихров и Фатеева остались вдвоем.
     - Вас  увезли  с  балу;   вы,   вероятно,   там  танцевали  о  Юленькой
Захаревской? - начала Клеопатра Петровна.
     - Да,  я  с  ней  танцевал,  -  отвечал Вихров,  ходя взад и  вперед по
комнате.
     Фатеева, точно ужаленная змеей, попривстала на кровати.
     - Послушайте,  -  начала она задыхающимся голосом,  - у меня сил больше
недостает выносить мое унизительное положение,  в которое вы поставили меня:
все знают,  все,  наконец,  говорят, что я любовница ваша, но я даже этим не
имею честь пользоваться, потому что не вижусь с вами совсем.
     - Что же вы хотите этим сказать? - спросил Вихров, останавливаясь перед
ней и смотря на нее.
     - А то, - отвечала Фатеева, потупляя свои глаза, - что я умру от такого
положения,  и  если вы  хоть сколько-нибудь любите меня,  то  сжальтесь надо
мной;  я  вас прошу и  умоляю теперь,  чтобы вы  женились на мне и  дали мне
возможность по  крайней мере  в  храм  божий  съездить без  того,  чтобы  не
смеялись надо мной добрые люди.
     Если бы Клеопатра Петровна обухом ударила Вихрова по голове,  то меньше
бы  его  удивила,  чем  этими словами.  Первая мысль его при этом была,  что
ответствен ли он перед этой женщиной, и если ответствен, то насколько. Он ее
не  соблазнял,  она сама почти привлекла его к  себе;  он  не отнимал у  нее
доброго имени,  потому что  оно раньше у  нее было отнято.  Убедившись таким
образом  в  правоте  своей,  он  решился  высказать ей  все  прямо:  выпитое
шампанское много помогло ему в этом случае.
     - На  ваше  откровенное предложение,  -  заговорил он  слегка  дрожащим
голосом,  -  постараюсь ответить тоже совершенно откровенно:  я  ни на ком и
никогда не женюсь;  причина этому та:  хоть вы и  не даете никакого значения
моим  литературным занятиям,  но  все-таки  они  составляют единственную мою
мечту и  цель жизни,  а  при такого рода занятиях надо быть на  все готовым:
ездить в  разные местности,  жить в разнообразных обществах,  уехать,  может
быть,  за границу,  эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем
этим местам возиться с женой не совсем удобно.
     - Я  бы  вас ни  в  чем этом не  стесняла и  просила бы только на время
приезжать ко  мне;  по  крайней мере я  была бы  хоть не  совсем униженная и
презираемая всеми женщина.
     - Вы больше бы,  чем всякая другая женщина,  стеснили меня,  потому что
вы,  во имя любви, от всякого мужчины потребуете, чтобы он постоянно сидел у
вашего платья.  В первый момент,  как вы мне сказали, я подумал было сделать
это для вас и принести вам себя в жертву,  но я тут же увидел, что это будет
совершенно бесполезно,  потому что  много через полгода я  все-таки убегу от
вас совсем.
     Слова:  принести себя в жертву, убегу совсем - подняли в душе Клеопатры
Петровны страшную бурю оскорбленного самолюбия.
     - Зачем же вам это делать?  - начала она насмешливо. - Если вы так меня
понимаете,  зачем же вы и бываете у меня?  Вы лучше меня оставьте совсем,  и
теперь, пожалуйста, уходите от меня.
     Вихров на  это  усмехнулся только и  вместо ухода  сел  около Клеопатры
Петровны.
     - Нет-с,  не уйду я от вас, - начал он, - и потому именно, что знаю вас
лучше,  чем  вы  знаете самое себя:  вам  тяжелее будет,  чем  мне,  если мы
расстанемся с вами навсегда.
     - Не  слишком  ли  самонадеянно  это  сказано?  -  перебила  его  опять
насмешливо Фатеева.
     - Нет,  не самонадеянно,  потому что у  меня много еще в  жизни впереди
занятий и развлечений,  а что такое в вашей перспективе жизни осталось, я не
знаю!
     - Что же я,  по-вашему,  такая старуха и такая безобразная, что не могу
обратить на себя ничьего внимания?
     - Вовсе не потому;  напротив,  вы молоды и красивы,  но я вас настолько
уважаю, что убежден в том, что вы ничьего внимания, кроме моего, не хотите и
не желаете видеть!
     - Да,  это было так,  когда я думала,  что вы любите меня,  а теперь не
то...
     - Я и теперь вас люблю.
     - Какая любовь пылкая, в самом деле!
     - Пылкая настолько, насколько вообще я способен любить женщину.
     Клеопатра Петровна прислушалась к этим его последним словам.
     - Я не верю вам, чтобы вы никакой другой женщины, кроме меня, теперь не
любили, - проговорила она.
     - Уверяю вас, что не люблю!
     - Поклянитесь мне в том!
     - Клянусь!
     - И вам, значит, лишиться меня все-таки тяжело будет?
     - Очень!
     Лицо Клеопатры Петровны заметно просветлело.
     - И,  чтобы доказать ваши слова,  не извольте сегодня уезжать на бал; я
вас не пущу.
     Вихров послушался ее  и  не  поехал в  собрание.  Клеопатра Петровна на
другой день рано утром ехала из  города в  свою усадьбу;  по ее молодому лбу
проходили морщины: кажется, она придумывала какой-то новый и довольно смелый
шаг!


                                    XII

                  ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ТОЛКОВАТЕЛИ О ЛИТЕРАТУРЕ

     Нечаянный и  быстрый  отъезд  Вихрова  из  собрания остался  далеко  не
незамеченным, и больше всех он поразил и почти испугал добродушного Кергеля,
который нарочно сбегал в  переднюю,  чтобы  узнать,  кто  именно приходил за
Вихровым,  и  когда ему сказали,  что -  m-lle Прыхина,  он  впал в  крайнее
недоумение.  "Неужели же у него с этой госпожой что-нибудь было?" -  подумал
он,  хотя господин Кергель,  как увидим мы это впоследствии, вовсе не должен
был бы удивляться тому!.. Не ограничиваясь расспросами в передней, он обегал
вниз и узнал от кучеров,  куда именно поехал Вихров;  те сказали ему, что на
постоялый двор,  он  съездил на  другой день и  на  постоялый двор,  где ему
подтвердили, что воздвиженский барин действительно приезжал и всю ночь почти
сидел у  г-жи Фатеевой,  которая у  них останавливалась.  Сомнения теперь не
оставалось никакого.  Кергель о  всех  этих подробностях,  и  не  столько из
злоязычия,  сколько из любви и внимания к новому приятелю, стал рассказывать
всему городу, а в том числе и Живину, но тот на него прикрикнул за это.
     - Твое пуще дело; лучше бы молчал.
     - Да я, кроме тебя, никому и не говорил, - солгал Кергель.
     - Не говорил уж,  я думаю,  -  возразил Живин,  зная хорошо болтливость
приятеля.
     Слухи эти дошли,  разумеется,  и  до Юленьки Захаревской;  она при этом
сделала только грустно-насмешливую улыбку.  Но кто больше всех в этом случае
ее рассердил -  так это Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла
роль,  на  языке порядочной женщины и  ответа не  было.  Юлия  хотя  была  и
совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной
и почти навязчивым ее толкованиям, понимала уже все.
     Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения;  Добров переписал
ему их,  и  они отправлены уже были в  одну из  редакций.  Герой мой остался
таким образом совершенно без занятий и в полнейшем уединении, так как Добров
отпросился у него и ушел в село к священнику, помочь тому в работе.
     В одно утро, наконец, комнатный мальчик доложил ему, что приехали гости
- Живин и Кергель.
     Вихров от души обрадовался приезду их.
     - Очень рад вас, господа, видеть, - сказал он, выходя к ним навстречу.
     Оба приятеля явились к  нему одетые:  один -  в черной фрачной паре,  а
другой - в коричневом фраке.
     Они делали Вихрову еще первый визит.
     - Вы так тогда нечаянно из собрания исчезли,  - говорил лукаво Кергель,
как бы ничего не знавший и не ведавший.
     - Да,  мне нужно было уехать,  -  отвечал уклончиво Вихров.  -  Однако,
господа,  - прибавил он, увидев, что пошевни гостей отъехали только недалеко
от  крыльца,  но  не раскладывались,  -  я  надеюсь,  что вы у  меня сегодня
отобедаете, а не на минутный визит ко мне приехали?
     - Я,  пожалуй;  у меня дома дожидаться некому;  одна собака, да и та, я
думаю, убежала куда-нибудь, - отвечал Живин.
     - А  у  меня хоть и  есть кому,  но  дожидаться не  будут!  -  произнес
ветреный Кергель и по просьбе Вихрова пошел распорядиться, чтобы лошадей его
отложили.  Возвратясь обратно,  он  вошел с  каким-то более солидным и  даже
отчасти важным видом.
     - Позвольте  вам  презентовать,  как  истинному приятелю  и  почтенному
земляку,  -  говорил он,  подходя к  Вихрову и подавая ему небольшую розовую
книжку, - это моя муза, плоды моего вдохновения.
     Во  все это время Живин держал глаза опущенными вниз,  как будто бы ему
было стыдно слов приятеля.
     Вихров поблагодарил автора крепким пожатием руки и сначала посмотрел на
розовую обертку книжки:  на ней изображены были амуры, розы, лира и свирель,
и  озаглавлена она была:  "Думы и грезы Михаила Кергеля".  Затем Вихров стал
перелистывать самую книжку.
     - Русская песня! - прочел он уже вслух:

                Ее дивная краса,
                Как родные небеса,
                Душу радуют во мне.

     Потом он перевернул еще несколько страниц и прочел:

                И рыцарь надменный выходит в арену,
                И щит он стоглавый несет пред собою!

     - Как вам стих,  собственно,  нравится, - звучен? - спрашивал несколько
изменившийся в лице Кергель.
     - Очень,  -  отвечал Вихров,  - но что значит этот стоглавый щит; есть,
кажется, только стоглавый змей.
     - А вот этот-то стоглавый змей и изображен на щите,  все его сто голов,
и как будто бы они, знаете, защищают рыцаря! - объяснил Кергель.
     - Понимаю! - сказал Вихров.
     Живин мельком взглянул на  Вихрова,  как бы  желая угадать,  что это он
искренно говорит, или смеется над Кергелем.
     Вскоре после того вошел Иван и доложил, что стол готов.
     Хозяин и гости вышли в зало и уселись за обед.
     - Скажите,  пожалуйста,  -  продолжал  и  здесь  Кергель  свой  прежний
разговор,  -  вы вот жили все в Москве,  в столице,  значит:  какой там поэт
считается первым нынче?
     - Пушкин, - проговорил Вихров.
     - Второй за ним? - сказал Кергель.
     - Лермонтов! - отвечал Вихров.
     - Что я  говорил,  а?..  Правду или нет?  -  подхватил с  удовольствием
Живин.
     - Что ж,  но я все-таки, - начал несколько опешенный Кергель, - остаюсь
при прежнем мнении,  что Кукольник{94} тоже растет не по дням, а по часам!..
Этот теперь его "Скопин-Шуйский",  где Ляпунов говорит Делагарди:  "Да знает
ли ваш пресловутый Запад,  что если Русь поднимется, так вам почудится седое
море!" Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?
     - Нет, не хорошо, и вовсе не из-под сердца вырвалось, - отвечал Вихров.
     - Про  все  драмы  господина Кукольника "Отечественные Записки" отлично
сказали,  -  воскликнул Живин,  -  что  они  исполнены  какой-то  скопческой
энергии!
     - Именно скопческой! - согласился и Вихров.
     Кергель пожал только плечами.
     - Нынче уж мода на патриотизм-то, брат, прошла! - толковал ему Живин. -
Ты вот прочти "Старый дом" Огарева и раскуси, что там написано.
     - Читал и раскусил!  -  отвечал Кергель,  краснея немного в лице:  он в
самом деле читал это стихотворение,  но  вряд ли  раскусил,  что в  нем было
написано.
     - Так,  господа, ведь можно все критиковать, - продолжал он, - и вашего
Пушкина даже, которого, по-моему, вся проза - слабая вещь.
     - Как Пушкина проза слабая вещь? - переспросил его Вихров.
     - Слабая! - повторил настойчиво Кергель.
     - А  повестями Марлинского восхищается,  -  вот  поди  и  суди  его!  -
воскликнул, кивнув на него головой, Живин.
     - Я судить себя никому и не позволю! - возразил ему самолюбиво Кергель.
     - Да тебя никто и  не судит,  -  сказал насмешливо Живин,  -  а говорят
только,  что ты не понимаешь,  что,  как сказал Гоголь,  равно чудны стекла,
передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных!
     - Никогда с этим не соглашусь! - воскликнул, в свою очередь, Кергель. -
По крайней мере, поэзия всегда должна быть возвышенна и изящна.
     - В  поэзии  прежде  всего  должна  быть  высочайшая правда и  чувств и
образов! - сказал ему Вихров.
     - А, с этим я совершенно согласен! - пояснил ему вежливо Кергель.
     - Как же  ты согласен?  -  почти закричал на него Живин.  -  А  разве в
стихах  любимого твоего  поэта  Тимофеева{95} где-нибудь  есть  какая-нибудь
правда?
     - Есть,  - отвечал Кергель, покраснев немного в лице. - Вот-с разрешите
наш спор,  -  продолжал он,  снова обращаясь вежливо к Вихрову,  - эти стихи
Тимофеева:

                Степь, чей курган?
                Ураган спроси!
                Ураган, чей курган?
                У могилы спроси!

     Есть тут поэзия или нет?
     - Никакой! - отвечал Вихров.
     Кергель пожал плечами.
     - На  это  можно  сказать только одну  пословицу:  "Chaque baron  a  sa
fantasie!"*  -  прибавил он,  начиная уже  модничать и  в  душе,  как видно,
несколько обиженный.  Вихрову,  наконец,  уж  наскучил этот  их  разговор об
литературе.
     ______________
     * "У каждого барона своя фантазия!" (франц.).

     - Чем нам,  господа,  перепираться в пустом словопрении, - сказал он, -
не лучше ли выпить чего-нибудь... Чего вы желаете?
     - Я всему на свете предпочитаю шипучее, - отвечал Кергель.
     - Жженку бы теперь лучше всего, - произнес Живин.
     - И то не дурно, - согласился Кергель.
     - Жженка  так  жженка,  -  сказал Вихров и,  пригласив гостей перейти в
кабинет, велел подать все, что нужно было для жженки.
     Кергель взялся приготовить ее  и,  засучив рукава у  своего коричневого
фрака,  весьма опытной рукой обрезал кожу с  лимонов,  положил сахар на  две
железные палочки и, пропитав его ромом, зажег.
     Синеватое пламя осветило всю комнату, в которой предварительно погашены
были все свечи.
     - Раз, два, три! - восклицал Живин, как бы из "Волшебного стрелка"{96},
всякий раз, как капля сахару падала.
     Вихров между тем  все  более и  более погружался в  невеселые мысли:  и
скучно-то  ему  все  это  немножко  было,  и  невольно  припомнилась прежняя
московская жизнь и прежние московские товарищи.
     - Ах,   студенчество,   студенчество,   как  жаль,  что  ты  так  скоро
миновалось! - воскликнул он, раскидываясь на диване.
     - А как мне-то,  брат, жаль, я тебе скажу, - подхватил и Живин, почти с
неистовством ударяя себя в грудь, - просто я теперь не живу, а прозябаю, как
животное какое!
     Кергель  все  это  время  напевал  негромко  стихотворение Бенедиктова,
начинавшееся тем,  что поэт спрашивал какую-то  Нину,  что помнит ли  она то
мгновенье, когда он на нее смотрел.

                Иль, мечтательный, к окошку
                Прислонясь, летунью-ножку
                Думой тайною следил... -

     мурлыкал Кергель и  на  слове  летунью-ножку  делал,  по  преимуществу,
ударение, вероятно, припоминая ножку той молоденькой барышни, с которой он в
собрании в  углу  выделывал что-то  галопное.  Наконец жженка была  сварена,
разлита и роздана присутствующим.
     - Живин,  давай  петь  нашу  священную  песнь  "Gaudeamus  igitur"*!  -
воскликнул Вихров.
     ______________
     *  "Gaudeamus igitur" ("Будем радоваться") -  первая  строчка известной
средневековой  студенческой  песни.  Здесь  приведена  в  переделке.  Pereat
justitia! - Да погибнет суд! Pereat policia! - Да погибнет полиция!

     - Давай, - подхватил тот радостно.
     - А вы ее знаете? - обратился Вихров к Кергелю.
     - Немножко знаю, подтяну, - сказал тот.
     Все запели,  хоть и  не  совсем складными голосами,  но зато с  большим
одушевлением.
     Живин в такой пришел экстаз, что, встав с своего места, начал петь одну
известную студенческую переделку.
     - Pereat justitia!  - восклицал он, тыкая себя в грудь и намекая тем на
свое стряпчество.
     - Pereat policia! - разразился он еще с большим гневом, указывая уже на
Кергеля, как на члена земского суда.
     Иван,  горничная Груша и старуха ключница стояли потихоньку в зале и не
без удовольствия слушали это пение.
     - В Москве барин каждый день так веселился!  - не утерпел и прихвастнул
Иван.
     После  пения разговор перешел на  разные сердечные отношения.  Кергель,
раскрасневшийся,  как рак,  от выпитой жженки,  не утерпел и ударил Павла по
плечу.
     - А я немножко знаю одну вашу тайну, - сказал он.
     Живин посмотрел на него сердито:  ему казалось подлым так насильственно
врываться в сердце другого.
     - Какую же это? - спросил Вихров полусконфуженно.
     - А такую, что к кому вы уезжали из собрания.
     Живин окончательно вышел из себя.
     - Если он тебе это говорит, так и ты его спроси, - сказал он, обращаясь
к Вихрову, - как он сам ездил к mademoiselle Прыхиной.
     Кергель вспыхнул.
     - Как,  к  mademoiselle Прыхиной?!  -  воскликнул Вихров,  удивленный и
вместе с тем почему-то обрадованный этим известием.
     - Больше году с ней амурничал! - подхватил Живин.
     - Меньше, - отвечал Кергель, несколько поправившийся и желавший придать
этому разговору вид шутки.
     - Но скажите,  как же вам пришла в голову мысль победить ее?  - спросил
Вихров.
     - Что  ж,   она  девушка  так  себе,   ничего,  -  отвечал  Кергель,  -
чувствительна только уж очень.
     - Все стихами его восхищалась, - пояснил Живин.
     - И что же, она вас первого полюбила? - допрашивал Вихров Кергеля.
     - Разумеется, - отвечал тот, как бы даже удивленный этим вопросом.
     - И была пылка в любви? - продолжал Вихров.
     - Ужасно,  ужасно!  - воскликнул на это Кергель. - Этим, признаюсь, она
меня больше...
     И он не докончил своей мысли, а сделал только гримасу.
     - Первое-то время,  - продолжал зубоскалить Живин, - как он покинул ее,
видеть его не  могла;  если лошадь его проедет мимо окна,  сейчас в  обморок
упадет.
     - Говорят,  говорят!  -  отвечал,  усмехаясь,  Кергель. - Но что ж было
делать, - натуру человеческую не переломишь.
     - Опротивела, значит? - проговорил Вихров.
     - Невыносимо! - подтвердил Кергель.
     Таким образом приятели разговаривали целый вечер; затем Живин и Кергель
отужинали даже в Воздвиженском, причем выпито было