и  ей  хоть  бы  с
кем-нибудь хотелось поболтать.
     - Так,  что ли,  стреляют? - спросила она, прикладывая ружье к половине
груди и наклоняя потом к нему свою голову.
     - Нет-с,  не  так-с,  а  вот  как-с,  -  надо  к  щеке прикладывать,  -
проговорил Иван и,  схватив другое ружье,  прицелился из него и,  совершенно
ошалелый оттого,  что Груша заговорила с ним,  прищелкнул языком,  притопнул
ногой и тронул язычок у ружья.
     То сейчас же выстрелило; Груша страшно при этом вскрикнула.
     - Что такое? - проговорил Иван, весь побледнев.
     - То,  что меня застрелил,  -  проговорила Груша, опускаясь на стоявший
около нее стул.
     Кровь текла у нее по всему платью.
     - Что за выстрел?  -  воскликнул и Вихров, страшно перепуганный и одним
прыжком, кажется, перескочивший из кабинета в лакейскую.
     Там Иван по-прежнему стоял онемелый, а Груша сидела наклонившись.
     - Что такое у вас? - повторил еще раз Вихров.
     - Это я, батюшка, выстрелила, - поспешила отвечать Груша, - шалила да и
выстрелила в себя; маленько, кажется, попала; за доктором, батюшка, поскорее
пошлите...
     - Доктора скорей, доктора! - кричал Вихров.
     Мальчик Миша, тоже откуда-то появившийся, побежал за доктором.
     - Но  куда ты в  себя выстрелила и  как ты могла в  себя выстрелить?  -
говорил Вихров, подходя к Груше и разрывая на ней платье.
     - Вот тут, кажется, в бок левый, - отвечала Груша.
     - Но ты тут не могла сама себе выстрелить!  -  говорил Вихров, ощупывая
дрожащею рукою ее рану.  - Уж это не ты ли, злодей, сделал? - обратился он к
стоявшему все еще на прежнем месте Ивану и не выпуская Груши из своих рук.
     - Я-с это, виноват! - отвечал тот сдуру.
     - А,  так вот это кто и что!.. - заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и
выходя на средину комнаты:  ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и
ревности выстрелил в  Грушу.  -  Ну,  так погоди же,  постой,  я  и  с тобой
рассчитаюсь!  -  кричал Вихров и  взял  одно из  ружей.  -  Стой вот  тут  у
притолка,  я  тебя сейчас самого застрелю;  пусть меня сошлют в  Сибирь,  но
кровь за кровь, злодей ты этакий!
     - Батюшка барин, не делайте этого, не делайте! - кричала Груша.
     - Нет,  никто меня теперь не остановит от этого! - кричал Вихров и стал
прицеливаться в  Ивана,  который смиренно прижался к  косяку и закрыл только
глаза.
     Напрасно Груша молила и стонала.
     - Дай только в лоб нацелиться, чтобы верный был выстрел, - шипел Вихров
и  готов был спустить курок,  но  в  это время вбежал Симонов -  и  сам бог,
кажется,  надоумил его  догадаться,  в  чем  тут  дело и  что  ему надо было
предпринять:  он сразу же подбежал к  Вихрову и  что есть силы ударил его по
руке;  ружье у  того выпало,  но  он  снова было бросился за ним -  Симонов,
однако, схватил его сзади за руки.
     - Черт ты этакой, убеги, спрячься скорей! - закричал он Ивану.
     Тот действительно повернулся и  побежал,  и забежал в самую даль поля и
сел там в рожь.
     Симонов между тем продолжал бороться с Вихровым.
     - Нет,  я  его поймаю и  убью!  -  больше стонал тот по-звериному,  чем
говорил.
     - Нет-с, не уйдете-с, не убьете-с! - стонал, в свою очередь, и Симонов.
     Но Вихров,  конечно,  бы вырвался из его старческих рук,  если бы в это
время не вошел случайно приехавший Кергель.
     - Батюшка,  подсобите связать барина, - закричал ему Симонов, - а то он
либо себя, либо Ивана убьет...
     Кергель,  и  не  понявший сначала,  что  случилось,  бросился,  однако,
помогать Симонову.  Оба  они  скрутили Вихрову руки  назад и  понесли его  в
спальню;  белая пена клубом шла  у  него изо рта,  глаза как бы  окаменели и
сделались неподвижными.  Они бережно уложили его на постель. Вихров явно был
в совершенном беспамятстве.  Набежавшие между тем в горницу дворовые женщины
стали хлопотать около Груши.  Дивуясь и  охая и  приговаривая:  "Матери мои,
господи,  отцы наши святые!"  -  они  перенесли ее  в  ее  комнату.  Кергель
прибежал тоже посмотреть Грушу и,  к  ужасу своему,  увидел,  что рана у ней
была  опасна,  а  потому  сейчас же  поспешил свезти ее  в  своем  экипаже в
больницу;  но  там  ей  мало  помогли:  к  утру Груша умерла,  дав  от  себя
показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно.
     Симонов,  опасаясь,  что  когда Вихров опомнится,  так опять,  пожалуй,
спросит Ивана,  попросил исправника,  чтобы тот,  пока дело пойдет,  посадил
Ивана в острог. Иван, впрочем, и сам желал того.
     У  Вихрова доктор признал воспаление в  мозгу и  весьма опасался за его
жизнь, тем более, что тот все продолжал быть в беспамятстве. Его очень часто
навещали,  хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более
всех  доказал ему  в  этом случае дружбу свою,  так  это  Катишь.  Услыхав о
несчастном убийстве Груши  и  о  постигшей Вихрова болезни,  она  сейчас  же
явилась к  нему  уже  в  коричневом костюме сестер  милосердия,  в  чепце  и
пелеринке и  даже с  крестом на  груди.  Сейчас же приняла весь дом под свою
команду и ни одной душе не позволяла ходить за больным,  а все - даже черные
обязанности -  исполняла для него сама.  Через неделю, когда доктор очень уж
стал  опасаться за  жизнь  больного,  она  расспросила людей,  кто  у  Павла
Михайлыча ближайшие родственники,  -  и  когда ей сказали,  что у него всего
только и  есть сестра -  генеральша Эйсмонд,  а Симонов,  всегда обыкновенно
отвозивший письма на  почту,  сказал ей  адрес  Марьи Николаевны,  Катишь не
преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.
     "Ваше превосходительство!  - писала она своим бойким почерком. - Письмо
это пишет к  вам женщина,  сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего
родственника.  Не буду описывать вам причину его болезни;  скажу только, что
он  напуган был  выстрелом,  который сделал один  злодей-лакей и  убил  этим
выстрелом одну из горничных".
     Катишь очень хорошо подозревала о некоторых отношениях Груши к Вихрову;
но,  имея  привычку  тщательнейшим  образом  скрывать  подобные  вещи,  она,
разумеется,  ни  одним звуком не  хотела намекнуть о  том в  письме к  Марье
Николаевне.  Темное,  но гениальное чутье Катишь говорило ей, что между m-me
Эйсмонд и m-r Вихровым вряд ли нет чего-нибудь,  по крайней мере,  некоторой
нравственной привязанности;  так зачем же  было смущать эти отношения разным
вздором?   Себя  она  тоже  по  этому  поводу  как  бы  старалась  несколько
выгородить.
     "Не заподозрите,  бога ради, - писала она далее в своем письме, - чтобы
любовь привела меня к  одру вашего родственника;  между нами существует одна
только святая и  чистая дружба,  -  очень сожалею,  что я  не имею портрета,
чтобы послать его к  вам,  из которого вы увидали бы,  как я  безобразна и с
каким ужасным носом,  из  чего вы  можете убедиться,  что  все мужчины могут
только ко мне пылать дружбою!"
     Сделавшись сестрой милосердия,  Катишь начала, нисколько не конфузясь и
совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь
уже  блистала  нравственным  достоинством.   К  письму  вышеизложенному  она
подписалась.
     "Сестра милосердия, Екатерина Прыхина".


                                    VII

                       ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГОСТЬЯ И КАТИШЬ

     Было часов шесть вечера.  По главной улице уездного городка шибко ехала
на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с
кучером,  на широких козлах,  помещался благообразный лакей в военной форме.
Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика:
     - Что ж,  мне сбегать к  смотрителю и попросить,  чтобы вы же и довезли
нас до Воздвиженского?
     - Я же и довезу,  - отвечал ямщик, - всего версты две: генеральшу важно
докачу; на водку бы только дала!
     - Дадут-с,  - отвечал лакей и, как только подъехали к почтовой станции,
сейчас же  соскочил с  козел,  сбегал в  дом  и,  возвратясь оттуда и  снова
вскакивая на козлы, крикнул: - Позволили, пошел!
     Ямщик тронул.
     - Ну, слава богу, что не задержали! - послышался тихий голос в карете.
     Это ехала,  или,  лучше сказать,  скакала день и  ночь из  Петербурга в
Воздвиженское Мари.  С  ней ехал и  сынок ее,  только что еще выздоровевший,
мальчик лет десяти.
     Когда экипаж начал,  наконец,  взбираться в  гору,  Мари не утерпела и,
выглянув в окно кареты, спросила:
     - Это Воздвиженское?
     - Оно самое-с! - отвечал ямщик и что есть духу понесся.
     - Господи,  как-то я его застану! - говорила Мари нерешительным голосом
и вся побледнев при этой мысли.
     В Воздвиженском в это время Вихров, пришедши уже в себя и будучи только
страшно слаб,  лежал,  опустив голову на подушки;  худ и бледен он был,  как
мертвец, и видно было, что мысли, одна другой мрачнее, проходили постоянно в
его голове.  Он не спрашивал ни о том, что такое с ним было, ни о том - жива
ли Груша.  Он,  кажется,  все это сам уж очень хорошо знал и только не хотел
расспросами еще  более  растравлять своих  душевных  ран;  ходившей  за  ним
безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку;
но  как  она  сделает для  него,  что  нужно,  он  сейчас и  попросит ее  не
беспокоиться и  уходить:  ему  вообще,  кажется,  тяжело было  видеть людей.
Катишь,  немножко уже начинавшая и  обижаться таким молчаливым обращением ее
клиента,  по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон
и  принималась любоваться окрестными видами;  на  этот  раз  тоже,  сидя  на
балконе и  завидев въезжавшую во  двор карету,  она прищурила глаза,  повела
несколько своим носом и затем,  поправив на себе торопливо белую пелеринку и
крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу.
     - Это я  знаю,  кто приехал!  -  говорила она не  без лукавства,  идя в
переднюю.
     Мари входила уже на лестницу дома, держа сына за руку; она заметно была
сильно  встревожена.  Катишь,  дожидавшаяся ее  на  верхней  ступени,  модно
присела перед ней.
     - Я,  кажется,  имею удовольствие видеть ее  превосходительство госпожу
Эйсмонд? - проговорила она, по обыкновению, в нос.
     - Да,  -  отвечала Мари.  - Но скажите, что же больной наш? - прибавила
она дрожащим голосом.
     - Опасность миновалась:  слаб еще, но не опасен, - отвечала с важностью
Катишь. - Прошу вас в гостиную, - заключила она, показывая Мари на гостиную.
     Та вошла туда как-то не совсем охотно.
     - А могу я его видеть? - прибавила она тем же беспокойным голосом.
     - О нет, нет! - воскликнула Катишь совсем уж в нос. - Такая нечаянность
может его встревожить.
     Никак не  ожидая,  что  Мари сама приедет,  Катишь и  не  говорила даже
Вихрову о том, что писала к ней.
     - А  вы  вот  посидите  тут,  -  продолжала  она  простодушным и  очень
развязным тоном,  -  отдохните немножко, выкушайте с дороги чайку, а я схожу
да приготовлю его на свидание с вами.  Это ваш сынок,  конечно?  - заключила
Катишь, показывая на мальчика.
     - Да, сын мой, - отвечала Мари.
     - Прелестный мальчик!  -  одобрила  m-lle  Катишь.  -  Теперь  вот  еще
извольте мне  приказать:  как  вам  угодно  почивать -  одним  или  с  вашим
малюткой?
     Какую цель Катишь имела сделать подобный вопрос -  неизвестно,  но Мари
он почему-то сконфузил.
     - Это все равно,  он может спать и со мной, а если в отдельной комнате,
так я просила бы только, чтобы не так далеко от меня.
     - Так вот как мы сделаем,  - отвечала ей Катишь, - я вам велю поставить
кровать  в  комнате  покойной  Александры  Григорьевны,   -  так  генеральша
генеральшино место и займет,  -  а малютку вашего положим, где спал, бывало,
Сергей Григорьич - губернатор уж теперь, слышали вы?
     - Да, слышала.
     - Я вот по милости его и ношу этот почетный орден! - прибавила Катишь и
указала на крест свой. - Сейчас вам чаю подадут! - заключила она и ушла.
     Мари,  оставшись одна,  распустила ленты у дорожного чепца, расстегнула
даже у  горла платье,  и  на  глазах ее  показались слезы;  видно было,  что
рыдания душили ее в эти минуты;  сынок ее,  усевшийся против нее, смотрел на
нее как бы с некоторым удивлением.
     Катишь между тем,  как кошка, хитрой и лукавой походкой вошла в кабинет
к Вихрову. Он, при ее входе, приподнял несколько свою опущенную голову.
     - Вы покрепче, кажется, сегодня, - произнесла она как бы и обыкновенным
голосом и только потирая немного руки.
     - Кажется, - отвечал Вихров довольно мрачно.
     - Пора,  пора!  Что это,  молодой человек,  все валяетесь!  -  говорила
Катишь,  покачивая головой.  -  Вот другие бы и  дамы к вам приехали,  -  но
нельзя, неприлично, все в халате лежите.
     - Что же, это Живина, что ли, хотела приехать? - спросил Вихров.
     - Ах,  сделайте милость,  о madame Живиной извольте отложить попечение:
она  теперь в  восторге от  своего мужа,  а  прежде точно,  что  была в  вас
влюблена;  но, впрочем, найдутся, может быть, и другие, которые не менее вас
любят, по крайней мере, родственной любовью.
     - Кто же это: вы, что ли?
     - Я что...  я буду вас любить -  как только вы прикажете,  - произнесла
Катишь. - Есть и поинтереснее меня.
     - Я не знаю,  что вы такое говорите!  -  произнес Вихров с некоторой уж
досадой.
     - А то,  что шутки в сторону,  в самом деле оденьтесь...  Петербургская
одна дама приехала к вам.
     - Кто такая?  Мари,  что ли?  -  произнес Вихров,  приподнимая голову с
подушки.
     - Разумеется, Марья Николаевна, кому же больше! - сказала Катишь.
     - Господи!  Да  где же она,  просите ее!  -  сказал Вихров каким-то уже
ребяческим голосом.
     - Нельзя  ей  сейчас сюда!  -  возразила Катишь урезонивающим тоном.  -
Во-первых, она сама с дороги переодевается и отдыхает; а потом, вы и себя-то
приведите хоть сколько-нибудь в порядок,  -  смотрите,  какой у вас хаос!  -
продолжала Катишь  и  начала прибирать на  столе,  складывать в  одно  место
раскиданное платье;  наконец, взяла гребенку и подала ее Вихрову, непременно
требуя, чтобы он причесался.
     - Мари приехала,  Мари!  -  повторял между тем  тот  как бы  про себя и
заметно обрадованный и  оживленный этим известием;  но  потом вдруг,  как бы
вспомнив что-то, снова нахмурился и сказал Катишь: - А Груни нет, конечно, в
живых?
     - Нет, померла, - отвечала та торопливо.
     Вихров при этом поднял только глаза на небо.
     - Тут  все,  кажется,  теперь прилично,  -  проговорила Катишь,  обведя
глазами всю комнату, и затем пошла к Мари.
     - Пожалуйте, просит вас теперь к себе, - сказала она той.
     Мари пошла; замешательство ее все более и более увеличивалось.
     - А мне, maman, можно к дяде? - спросил ее сын.
     - Нет, нельзя, - отвечала ему почти с досадой Мари.
     - Ты   после,   душенька,   к   дяденьке  пойдешь,   -   объяснила  ему
наставническим голосом Катишь.
     Мари вошла проворно в кабинет Вихрова.
     - Боже мой, как ты похудел! - сказала она сильно испуганным голосом.
     - Да, порядочно! - отвечал ей Вихров, взяв и целуя ее руку.
     - Были бы  кости,  а  мясо наведем!  -  подхватила шедшая тоже за  Мари
Катишь; потом она подвинула Мари кресло, и та села на него.
     - Но  скажи,  что такое с  тобой случилось,  простудился,  что ли,  ты?
Неужели тебя этот несчастный выстрел так испугал? - говорила Мари.
     - Тут  много  было  причин;  я  и  до  того  еще  себя  не  так  хорошо
чувствовал...   А  что  супруг  ваш?  -  прибавил  Вихров,  желая,  кажется,
прекратить разговор о самом себе.
     - Он в Севастополе.
     - В  Севастополе?  -  воскликнула радостным голосом Катишь.  -  Где и я
скоро буду!.. - заключила она, подняв с гордостью нос.
     - Да,  -  продолжала Мари,  - и пишет, что они живут решительно в жерле
огненном;  целые дни на них сыплется град пуль и ядер - ужасно!.. Я к тебе с
сыном приехала, - присовокупила она.
     - С Женичкой? Ах, покажите мне его.
     - Я сейчас его приведу,  - сказала Катишь и пошла, но не сейчас привела
мальчика, а медлила - и медлила с умыслом.
     У Катишь,  как мы знаем,  была страсть покровительствовать тому,  что -
она полагала - непременно должно было произойти между Вихровым и Мари.
     Те,  оставшись вдвоем,  заметно конфузились один другого:  письмами они
уже  сказали о  взаимных чувствах,  но  как было начать об  этом разговор на
словах?  Вихров,  очень еще слабый и  больной,  только с любовью и нежностью
смотрел на Мари,  а  та сидела перед ним,  потупя глаза в землю,  -  и видно
было,  что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не
начала говорить о  том.  Катишь,  решившая в своих мыслях,  что довольно уже
долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
     - Ну,  поди сюда,  мой  милый!  -  сказал ему Вихров,  и  когда Женичка
подошел к  нему,  он  поцеловал его,  и  ему  невольно при  этом припомнился
покойный Еспер Иваныч и сам он в детстве своем. Мальчик конфузливо сел около
кровати на стул, который тоже подвинула ему Катишь.
     Разговор мало как-то клеился.
     - Я,  когда сюда ехала,  -  начала,  наконец,  Мари, - так, разумеется,
расспрашивала обо  всех здешних,  и  мне на  последней станции сказали,  что
Клеопатра Петровна в нынешнем году умерла.
     - Да, умерла! - отвечал, нахмуриваясь, Вихров.
     - Покончила свои страдальческие дни! - подхватила Катишь.
     - А  вы,  кажется,  были ее приятельницей?  -  спросила ее Мари кротким
голосом.
     - Я была ее друг! - подхватила Катишь каким-то строгим басом.
     Она за что-то считала Мари не совсем правой против Клеопатры Петровны.
     Разговор на этом месте опять приостановился.
     - Вы, надеюсь, - заговорил уже Вихров, видимо, мучимый какой-то мыслью,
- надеюсь, что ко мне приехали не на короткий срок?
     - На месяц,  на два,  если ты не соскучишься,  -  отвечала,  покраснев,
Мари.
     - Я-то соскучусь,  господи!  -  произнес Вихров,  и  голос его при этом
как-то  особенно прозвучал.  -  Но как же мы,  однако,  будем проводить наше
время?  -  продолжал он.  -  Мы, конечно, будем с вами в карты играть, как в
Петербурге собирались.
     - В карты играть, - говорила Мари; смущение в ней продолжалось сильное.
     - Но  чем  же  молодца этого  занять?  -  сказал  Вихров,  показывая на
мальчика.
     - Пусть себе  гуляет,  ему  физические упражнения предписаны:  беганье,
верховая езда, купанье, - отвечала Мари.
     - А,  в таком случае мы должны сделать некоторое особое распоряжение. Я
тебя,  мой  друг,  поручу  одному старику,  который тебе  все  это  устроит.
Потрудитесь послать ко мне Симонова! - прибавил Вихров, обращаясь к Катишь.
     Та вышла и сейчас же привела Симонова.
     - Вот это,  братец,  сын одного заслуженного генерала, который теперь в
Севастополе. Про Севастополь слышал?
     - Наслышан, ваше высокоблагородие; война сильная, говорят, там идет.
     - Ну,  так  ты  вот  этого  мальчика займи:  давай  ему  смирную лошадь
кататься,  покажи, где у нас купанье - неглубокое, вели ему сделать городки,
свайку; пусть играет с деревенскими мальчиками.
     - Merci,   дядя!   -   воскликнул  вдруг  мальчик,   крайне,   кажется,
обрадованный всеми распоряжениями.
     - Слушаю,  ваше высокоблагородие,  все  будет сделано,  -  проговорил и
Симонов очень тоже довольным голосом.  -  А  когда вам  что понадобится,  то
извольте  кликнуть  старика  Симонова,  -  прибавил  он,  почти  с  каким-то
благоговением обращаясь к мальчику.
     - Ну, ты можешь теперь уходить, - сказала ему Катишь.
     Симонов тотчас же ушел.
     - Вы,  кажется,  распорядились и достаточно устали,  - обратилась она к
Вихрову, - да и вам, я думаю, пора чаю накушаться и поужинать.
     - Поужинайте, кузина! - сказал ей Вихров.
     - Хорошо, - отвечала та и вместе с сыном ушла.
     В  зале они увидели параднейшим образом накрытый стол с  чаем и  легким
ужином.  Это все устроила та же Катишь:  она велела ключнице вынуть серебро,
лучший чайный сервиз,