не могли.
     - Ты сама куда ходила?
     - Лошадь ловить ходила, да не дается, пес ее драл.
     - А разве в доме у вас нет мужика?
     - Нет,  сударь,  ни одного нет-с:  батюшка-тесть и  мой-то муж -  оба в
Питере.
     - Отчего же мой хозяин дома проживает?
     - Клементий Матвеич?
     - Ну да.
     - Видно,  не  больно умно жил  на  чужой стороне,  так теперь заделье и
правит{226}.
     - Загулял, что ли, он?
     - Не без тово, чай.
     - Мне жена его очень не понравилась.
     - Она нездешняя, от Макарья{226} взята.
     - Я это догадался: она ему не пара.
     - Известно,  что  против  него  не  будет;  эдакому мужику надобно бабу
покрасивее.
     - Вот бы тебя, например.
     - Да что ему меня, у меня свой не хуже его.
     - Будто и не хуже?
     - А чем хуже? Только еще человек молодой, а не хуже.
     - Не волочится ли за тобой Клементий? - спросил я ее вдруг.
     Она вся вспыхнула, потом посмотрела на меня пристально и улыбнулась.
     - Что  за  волоченье?  Он  здесь  смирно  живет,  -  произнесла  она  и
потупилась.
     - А прежде?
     - Прежде я  не знаю:  мало ли чего у  них в Питере бывает?  Человек был
богатый, так уж, вестимо, без тово жить не станет.
     Разговаривая таким образом,  мы подходили к  моей квартире.  Нас нагнал
Клементий, который уже возвращался с поля.
     - Хоть бы вы,  сударь, нашего хожалого постращали, а то он ничего своей
должности не сполняет, - сказал Клементий, указав головою на Марью.
     - Что меня стращать:  не  мне бы,  а  тебе,  длинноносому,  надобно эту
должность исправлять, - отвечала та с улыбкой.
     - Нет,  уж я,  тетка,  в  сотские буду проситься,  чтобы ты у  меня под
началом была.
     - Что же тебе такое в подначальстве моем?
     - Известно  что...  Ах  ты,  голубка:  ноги  тонкие,  бока  звонкие!  -
проговорил Клементий, ударив ее слегка по плечу.
     - Перестань болтать-то: мало тебе в Питере бока назвонили.
     Этот  быстрый  разговор  и  несколько взглядов,  которыми перебросились
Клементий с Марьей, показались мне подозрительными.
     Я  вошел в  свою комнату:  питерщик не замедлил явиться.  Мы уселись на
прежних местах, и разговор между нами тотчас же начался.
     - Ты говорил,  что с тобой была история; расскажи мне ее, пожалуйста! -
сказал я.
     Клементий сначала призадумался немного, потом усмехнулся.
     - Рассказать,  судырь, пожалуй, наше дело: слабы на язык-то; только то,
чтобы не наскучить вам: похождения мои длинные.
     - Вовсе нет, я тебя прошу об этом.
     Клементий поправил бороду.
     - Похожденья мои,  -  начал он,  - хоть бы взять с того, что я вдовец и
теперича женат на другой: первая моя хозяйка, всякий вам скажет, была эдакая
красавица,  что другой, ей подобной, может быть, по всей империи из простого
званья не найти.  Восемь лет мы с ней прожили,  наперекор слова не бывало, а
не токмо что брани или,  там,  драки эдакие, как промеж другими бывает. И я,
сударь,  не  хвастаясь  сказать,  в  полтора  года  из  простых  мальчиков в
приказчики попал,  а  через два года и  сам хозяйством обзавелся,  и такое у
меня об доме старание было:  спать лежучи, об доме думаешь, поутру встанешь,
лба еще не  перекрестишь,  а  все на уме,  как бы денег спроворить да в  дом
послать?  А  в пятый год так раздышался,  что и бабу в Питер выписал,  еще у
меня спорей пошло:  она была,  надо сказать, окромя красоты из лица, женщина
умная,  расторопная, чистоту любила на всяком месте. Пойдешь, бывало, ранним
утром  по  делам,  воротишься домой:  в  фатере  любо  поглядеть:  прибрано,
примыто,  сама сидит лучше другой барыни,  и  так мне все это было по нраву,
что иной раз всплачешь потихоньку...  Господи боже мой,  думаешь,  за чьи ты
молитвы меня эдаким счастьем поискал?..
     Проговоря это, Клементий приостановился.
     - Далее! - сказал я.
     - А дальше, судырь, только два годочка я покрасовался с ней в Питере, и
сам не понимаю,  что такое приключилось: вряд ли уж тут не было чьего-нибудь
дурного глаза.  Больно мне многие из своей братьи в зависть брать начали,  а
может быть,  и понапрасну клеплю,  может быть, и от простуды!.. Пришла она у
меня, - дело это было по осени, - от всенощной и прямо на постель. "Что это,
- говорю я,  -  Машенька, ты спозаранку спать забираешься?" - "Так, говорит,
мне все что-то не по себе".  -  "Так полно,  говорю,  дурочка,  валяться-то,
напейся чайку с мадеркой,  лучше испарина прошибет".  - "Хорошо", говорит, и
встала, и надо полагать, что, через принужденье, выпила одну чашку, а больше
уж не могла,  и  опять легла.  Поутру еще хуже:  я  к доктору,  тот приехал,
осмотрел ее: "Горячка, говорит, у нее начинается". А за тем самым горячка да
горячка...  Лечили,  кажись,  всяким,  -  легче нет.  Неделю помаялась,  а в
восьмой день богу душу отдала.
     Клементий опять остановился; на глазах его навернулись слезы.
     - Позвольте, судырь, трубочки покурить! - сказал он, смигивая слезы.
     Я подал ему свою трубку.
     - Вот эдак-то лучше,  пораскуражит маленько, - сказал он, вытянув сразу
всю трубку,  и продолжал:  -  Как случилось со мной эдакое несчастье, я впал
попервоначалу в  какое-то  бесчувствие:  как  там эти похороны и  все эдакое
срядили да обрядили,  ничего не помню... Вс„, говорят, смеялся эдаким смехом
нехорошим...  Так полагали, что совсем с ума спятил, - однакоже поопомнился.
Сам чувствую, что в разум вхожу, а на сердце час от часу становится тяжелее,
- только и говорю работникам:  не оставляйте, говорю, братцы, меня одного, я
грех сделаю,  руки на себя наложу!..  Недели в  две меня сломило совсем:  ни
аппетиту,  ни  силы,  ничего не  стало!..  Провалялся я  так до  Нового года
почесть...  Надобно было расчеты сделать,  долги тоже кой-какие получить,  -
ничто не мило,  все бросил и в деревню съехал,  - думал хоть этим облегченье
получить, - не тут-то было... Видючи, как я убиваюсь, стали мне хорошие люди
советовать в  Тотьму{229} к  чудотворцу сходить.  Мне  это очень пришлось по
душе,  и как только я это,  батюшка,  задумал, - сразу легче стало. Никогда,
прежде живучи,  больше пятнадцати верст не  хаживал,  а  тут  прибегло такое
желание,  чтобы пешком идти. Согласился я с одним старичком, - тронулись. На
первых порах отошел я  двадцать пять  верст и  такую усталость почувствовал,
что хоть подводчиков нанимать. Однакоже пересилил себя, дошел на другой день
до Солигалича, - верст тридцать, примерно, сделал, не отдыхаючи, - усталости
уж  такой не было.  В  самом Солигаличе зашел я  с  моим товарищем к  одному
юродивому -  Андрюшке:  как я к нему пришел,  -  подал калачик,  -  он вдруг
запел:  "Со святыми упокой".  Пропемши несколько раз, водочки попросил. Я по
глупости подумал,  что  он  и  в  самом деле  водки желает:  сходил сейчас в
питейный и  принес ему.  Взял он у меня полштоф,  да как швыркнет в угол,  и
запел: "Исайя ликуй". Как его потом ни спрашивал, ничего больше не сказал...
И таким манером я в Тотьму сходил благополучно. Воротился домой. Барин у нас
тогда дом отстраивал.  "Возьми,  говорит,  Клементий,  внутреннюю отделку на
себя". Я не поперечил, взял: так все лето и почти что всю осень и проработал
у  него;  и это меня заняло оченно много.  Отделать тоже хотелось для барина
получше.  В первую пору,  думал,  и не перенесть горя; а тут пришло, что и о
другой свадьбе задумал.
     - О другой?
     - Да-с,  и сам уж не знаю, как это и вышло! Вам, сударь, может быть, не
безызвестно наше обноковенье, что молодому мужику вдовым жить не приходится.
У меня есть тоже старуха мать -  кажись,  видели ее: начала она мне говорить
разные там,  то есть этакие наши крестьянские резоны представлять,  а  тут и
браниться, пожалуй. За глаза меня, сударь, сговорили да помолвили на девушке
из  макарьевского именья;  я  и  не  рассмотрел хорошенько,  накануне только
свадьбы и  в  рожу-то увидал невесту.  По чужим речам все дело-то произошло:
наговорили да натолковали:  девушка-де смирная,  из дому идет хорошего.  Ну,
думаю, что будет, то будет, не проживешь целый век без бабы.
     - А с той стороны, видно, было большое желание?
     - Еще бы им не желать:  дело их было небогатое,  а я,  не хвастаясь, по
тогдашнему времени был  первый крестьянин из  всего имения.  Во  всю свадьбу
поили  меня  на  убой,  чтоб  многого  не  рассмотрел.  Опомнился от  ихнего
угощенья,   как   домой  приехал,   и   только  всплеснул  руками!   Женщина
действительно вышла тихая,  да для нас -  питерцев -  не годится!  Теперь-то
плоха,  а первое время и говорить по-нашему не умела: ты ей толкуешь одно, а
она понимает другое. Затаил я, сударь, все на сердце и через неделю же после
свадьбы в Питер махнул.  Прежде,  бывало, из дома едешь, станции две слезами
обливаешься,  а  в тот раз словно вольным воздухом вздохнул,  как из деревни
вывалился.  Приехамши, прямо на дела кинулся. В год с небольшим нажил деньги
большие,  а о деревне и думушку думать забыл. Выплатишь оброк, вышлешь малую
толику на подушную,  рассчитаешь работника -  и только. А чтобы, там этак, в
дом  к  украшению что-нибудь,  или  подарки какие-нибудь -  и  на  разум  не
приходило.  Матушке  так  еще  угождал кое-чем  по  времени,  а  благоверной
двадцатикопеечного платка не  присылывал:  словно как ее на свете не бывало.
Этого мало,  сударь:  отписывают, что парнишко родился: никакого чувствия не
было,  словно как у  чужих сделалось.  А  кабы,  кажись,  первая,  Машенька,
родила, так сблаговал бы от радости!..
     Воспоминания эти привели Клементия в  какое-то  возбужденное состояние.
Глаза у  него разгорелись,  на  лбу  выступил градом пот,  по  бледному лицу
появились красные пятна.
     - Прожил я, судырь, таким делом, - начал он снова, - не сходя, в Питере
три года и,  всю правду вам скажу,  прожил смирно и начал было уже в деревню
сбираться.  Вдруг вышел мне такой случай:  был у меня один знакомец, и дядей
еще как-то мне приходится,  с батькиной стороны,  тоже,  эдак,  подрядчик из
здешних  мест;  в  Питере  проживает безвыездно,  вдовый,  человек умный,  в
капитале хорошем,  по делам ловкий, только, временем, любил закачивать. Если
уж раскутится, так ему все ни по чем: рублев сто, двести серебром в два часа
просадит.  Встретимши меня,  раз поутру,  -  "пойдем,  говорит, Клементий, в
трактир,  чайку напиться". Пошли - и сначала ничего, все шло как следствует:
напились чаю,  прошлись потом по водочке,  по мадерке,  в голову-то и попало
маненько.   Он  спросил  бутылочку  судацкого;  я  тоже,  с  своей  стороны,
откупорил, стало быть, две, а тут получилась третья, четвертая... Раскутился
мой дядя!..
     - Клементий, - говорит, - поедем со мной к Аннушке.
     - Какая, - говорю, - дядя, Аннушка?
     - Есть уж, - говорит, - такая!.. Только молчи, и тебе будет хорошо...
     Ладно...  поехали...  подвез он  меня  к  большущему дому...  извозчика
разделали...  "Иди, говорит, за мной", и ввел на самый верхний этаж, отворил
двери,  вошли:  вижу,  комната хорошая,  хоть бы у господ такая. Вдруг из-за
перегородки выскакивает мамзелька в платье,  ловкая такая, собой красивая, и
прямо чмок дядю в лоб.  "Ах ты,  суконное рыло!  -  подумал я.  -  Какое ему
счастье  выходит!"  Поцеловавшись  с  моим  благоприятелем,   и  мне  ножкой
шаркнула...
     - Чем прикажете, - говорит, - дорогих гостей угощать?
     - Судацкого,   -   требует  дядя,   и   сейчас  же   выкинул  на   стол
двадцатипятирублевую серебром.
     Хозяюшка подхватила ее ловко на лету и  сейчас же распоряженье сделала,
и  потом закурила нам трубочки.  Сидим,  покуриваем.  Посидемши так немного,
дядя отозвал ее в сторону и шепнул ей что-то...
     - Сейчас, - говорит. - И убежала.
     - Погоди,  Клема,  - говорит мне дядя, - сейчас другая штучка будет, на
гитарке нам сыграет и  споет.  -  И только покончил он эти слова,  как точно
входит уже не одна,  а две,  прежняя и другая с гитаркой;  и так мне сударь,
эта вторая с первого же раза из лица понравилась,  что, кажись, не хуже моей
покойной Машеньки показалась.  Принесли судацкое, и началось у нас угощение.
Хозяйка тянет с  нами очередную,  а  гостья все  в  отказку,  -  почесть что
поневоле принудили бакальчик один  принять.  Однакоже ничего:  пооглядевшись
немного,  и на гитарке заиграла,  и песенку запела,  и такой голос показала,
что я  отродясь не слыхивал,  даже в  жар меня кинуло,  в голове-то блажи уж
много было.  Видемши, что дядя препровождает время с хозяйкой, я к гитарщице
подсел.
     - Как, - говорю, - вас, сударыня, по имени и отчеству звать?
     - Палагея, - говорит, - Ивановна.
     "Ладно-с, думаю, имя хорошее".
     - Что это,  господа купцы,  хоть бы вы раз в тиатер свозили,  - говорит
Аннушка.
     - Что ж такое? В тиатер, так в тиатер, - говорю я.
     - Идет, - порешил дядя.
     Хозяйка принимает это в большое удовольствие,  а Палагея Ивановна отказ
делает,  - и тетенька какая-то гневаться будет и сама не так здорова. Мы эти
слова ее во внимание не берем,  упрашиваем,  -  я пуще всех.  Уламывали ее с
полчаса,  насилу согласилась.  Поехали: мы с дядей по себе, а для них особый
извозчик. Старик мой совсем раскутился: не хочу, говорит, наверху, в тесноте
и жаре,  сидеть.  Взял в пять целковых ложу. Я до тиатеру, еще в мальчишках,
был непомерный охотник.  Эту,  например, "Аскольдову могилу"{232}, танцы там
разные,  или этакие, где иностранные принцы в светлой одежде выходят, каждую
штуку раз по семнадцати видал;  а  в  тот раз какое представленье шло,  и не
знаю:  всем своим взором пристрастился к  Палагее Ивановне.  Она тоже,  надо
полагать,  никакого удовольствия не  имела:  сидит этакая печальная,  голову
опустимши, глаза потупимши...
     Сделав им  уваженье насчет тиатеру,  дядя ладил,  чтобы опять к  ним  в
гости ехать.  Однакоже эта самая Аннушка сказала наотрез, что нельзя: время,
говорит,  теперь позднее,  а  милости просим в  другую пору.  Делать нечего,
отпустили их,  а  сами поехали к своим местам.  Но мне целую ночь и сна нет:
все на уме Палагея Ивановна.  На другой день - тоже, а на третий так пришло,
что к  дому ее раз семь подходил,  а  войти не смею.  Маялся я так с неделю.
Вдруг мне приходит в голову такая мысль, словно дьявол ее подшепнул: жила на
одном со мной дворе старушонка,  обзывала себя торговкой,  а почти что нищая
была.  Купит  каких-нибудь  копеек на  двадцать печенки,  изжарит,  с  моего
позволения,  в  артельной да целый день с  этим товаром и шляется по Питеру.
Призываю я  ее к  себе,  угощаю чаем,  водкой и  делаю ей всю откровенность.
Видел,  говорю,  в таком-то месте девушку,  оченно она мне понравилась,  так
нельзя ли,  говорю,  узнать,  как  и  что  с  ее  стороны.  Старушонка разом
смекнула, в чем дело: тем же часом свилась - собралась и полетела. Прождал я
ее до вечера:  нетерпение такое было,  что все стоял у  ворот да выглядывал:
наконец,  катит...  "Что?" -  спрашиваю.  -  "Да то, говорит, была и видела,
девушка отличная и не такая,  как вы,  может быть,  полагаете". От этих слов
старухи у  меня  еще  больше  сердце разгорелось...  Выставил я  ей  бутылку
мадеры,  стал ее ублажать всякими словами,  - этого мало: дарю ей пятнадцать
рублев.  "Вот,  говорю,  старушка,  возьмите на первой раз, а на предбудущий
случай и ничего не пожалею,  только научите, как лучше сделать". Принямши от
меня деньги и  выпимши всю мадеру,  старушонка поразговорилась и  делает мне
такое признание:  "Я, Клементий Матвеич, желая вам услужить и понимаючи, как
надобно вести себя,  прилгала им,  на всяк случай,  и объяснила так,  что вы
купец,  человек вдовый,  и желаете пожениться, а иначе тут об вас и говорить
нельзя.  Ихнее  дело  скромное,  живет  она  при  тетке,  по  имени  Наталье
Абросимовне;  занимаются они  обе  золотошвейным мастерством и  звание имеют
обер-офицерское,  - как хотите, так и поступайте, а я вас на путь направила,
- прозеваете, себя вините". Взяло меня, сударь мой, раздумье: солгать, вижу,
надобно много,  и,  может быть,  тем бы самым все и кончилось; но начала эта
самая старушонка шляться ко мне каждый день и все про одно толкует.  То ей в
удивление,  что я,  бымши молодым еще человеком,  проживаю в такой скуке, то
будто бы с  той стороны принесет поклон.  Больше недели не давал ей никакого
ответа.  Не  вытерпел,  однакоже,  и  покончил тем,  что,  призвамши ее  раз
вечером: "Делай, говорю, как знаешь, а мне не жить, не быть - видеть Палагею
Ивановну желается". На такое мое распоряжение ответ получаю в тот же день, -
просят-де вечером чаю напиться. Пошли у меня сборы: франтился я часа четыре:
одежда у  меня  всегда была  отличная,  а  тут  стала не  нравиться.  Бороду
подстриг,  волосы распомадил,  взял первого с биржи лихача. Прикатил: вхожу,
куда  было сказано,  и  только что  не  ахнул,  словно в  мурью какую попал:
помещение  такое  -  хуже  курной  деревенской избы.  Стоит  на  трех  ногах
столишка,  огарок шестериковой свечи,  самоваришко какой-то; по одну сторону
столика сидит,  как я  догадался,  эта тетенька,  женщина из  лица красная и
собой этакая обрюзглая,  а  на  другую сторону -  и  сама  Палагея Ивановна.
Сделамши им,  как умел,  рекомендацию о себе,  сажусь.  Тетенька,  сейчас, в
разговор вступила и с первого же слова начала меня выведывать:  кто я такой,
какую торговлю веду,  давно ли вдов.  Вру я ей,  что в голову придет,  и, по
научению старухи, такой тон держу, что будто бы жениться желаю. Просидел я у
них часа три.  Поленька хоть бы слово сказала,  так что мне стало и досадно.
Однакоже виду не даю и  начинаю прощаться,  -  и тут,  как-то к слову,  и не
помню хорошенько,  фатеру ихнюю похаял.  "Фатера,  говорю,  оченно черна". -
"Черна,  -  говорит  мне  на  это  тетенька,  -  большое  бы  желание  имели
куда-нибудь  переехать.  Здоровье Поленьки слабое,  а  в  этакой сырости еще
больше пропадает".  -  "Что ж такое?  -  говорю я.  -  Можно и переменить: в
Питере фатеры есть всякие".  Эти  мои  слова,  надо полагать,  они на  ус  и
намотали.  На  другой  день  старушонка  моя  чуть  свет  ко  мне  стучится.
Объяснимши,   что  я  там  слишком  понравился,  вдруг  мне  открывает,  что
приказали-де  просить,  что  не  могу  ли  я  на  свой  счет фатеру для  них
приискать,  так  как  я  человек богатый и  для меня это большого расчета не
сделает,  "Ладно,  говорю, мы в этом не постоим", - и в тот же день приискал
две комнаты с  кухней,  по-моему,  слишком порядочные,  и сейчас же им весть
даю.  Приезжает ко  мне сама тетка на  извозчике,  благодарность говорит мне
большую и просит,  чтобы я позволил ей посмотреть.  Свез я ее,  оглядела, не
нравится, и то нехорошо, и то ненарядно, и окна на двор. "Ах ты, боже мой! -
думаю я  про себя.  -  Сами жили в  мурье -  ничего,  а тут этакое помещенье
хулят".  Поехали мы  с  ней  назад.  Она уж  прямо говорит,  что у  меня или
капиталу нет,  или мне жалко.  И  так,  сударь,  расконфузила она меня этими
последними словами -  на  чем свет стоит.  Мы -  питерцы -  народ форсистый:
лучше чем-нибудь другим-прочим обидь,  а насчет денег не затрогивай. У нас в
кармане сотня,  а манеру мы держим на тысячи.  Ну, думаю, душа моя, я себя в
грязь лицом не ударю,  предоставлю вам такую фатеру, что тебе в нос кинется,
ты, может быть, в этаких сроду и не бывала, а уж наверняк никогда не живала,
даром что обер-офицерского званья.  Как задумал,  так и сделал. Было в нашем
доме  совсем черное отделение,  комнат в  пять,  -  прежде была  отличнейшая
фатера на улицу,  да запустили. Сговорился я об нем с хозяином, послал своих
молодцов и  в  две  недели отделал на  самую  лучшую ногу:  паркет подклеил,
отчистил,  дубовые двери отшлифовал,  лучше новых стали;  на  окна занавески
шелковые повесил;  мебель купил  настоящую ореховую,  обивки первостатейной;
денег просадил много,  однако не жалею.  Спроворимши все это, приглашенье им
делаю,  чтобы пожаловали на новую фатеру чаю откушать.  Приезжают, смотрят и
только посмеиваются от  радости.  Проводим мы вечер в  большом удов