стуха, ударив себя рукой по жирной груди.
     - Украли!  -  продолжала она,  встряхнув головой и  приподняв брови.  -
Хитрое было дело эким господам украсть.  Старик правду говорил,  что прежние
баре были соколы.  Как бы  теперь этак они на  фатеру приехали,  не стали бы
стариковские сказки слушать,  а прямо, нет ли где беседы, молодых бабенок да
девушек оглядывать.  Барину нашему еще бы  не  украсть,  важное дело...  Как
сказал он:  "Друг Феденька!  Надейся на меня,  я  тебе жену украду и первого
сына у тебя окрещу!" Как сказал, так и сделал.
     - Сделал?
     - Сделал.  Семь крестов носил он  за свое молодечество,  в  полку дали!
Тройка лошадей у  него была отличнеющая,  курьеркой так и  звалась...  "Моя,
говорит,   курьерка  из  воды  сухого,  из  огня  непаленого  вынесет"  -  и
вынашивала!  Кучеренко,  Мишутка был тогда,  на  семь верст свистал,  слышно
было; подъехали к Богородскому ночным временем, а метелица, вьюга поднялась,
так и вьет и вьет, как в котле кипит. Мишутка сам после рассказывал: свистит
раз,  другой,  нет  толку -  ветром относит.  Свечка,  глядят,  горит еще  в
мезонине,  а уговор такой с барышней был,  что как свечка погаснет,  значит,
она  на  крыльцо вышла.  Барин наш  как шаркнет его по  шиворотку.  "Свисти,
говорит,  каналья,  по-настоящему,  по-разбойничьи!"  Мишутка как верескнет,
только грачи в  роще с гнезд поднялись и закаркали.  Глядь,  свечка потухла.
Федор Гаврилыч сейчас из пошевней вон, суметом через сад на красный двор и в
сени.  Глядит,  барышня выскочила в одном капотчике.  "Ах, говорит, душечка,
Оленька,  как  это вы  без теплого платья!"  Сейчас долой с  своих плеч свою
медвежью шубу,  завернул в нее свою миленькую с ручками и с ножками, поднял,
как малого ребенка на руки - и в пошевни. "Пошел!" - говорят. Мишутка тронул
было сразу,  коренная хватила,  трах обе завертки пополам.  "Батюшка, барин,
говорит, завертки выдали!" Барин наш только вскочил на ноги, выхватил у него
вожжи да как крикнет: "Курьерка, грабят!" - и каковы только эти лошади были:
услыхав его голос,  две выносные три версты целиком по сумету несли,  а  там
уж,  смотрят,  народ из усадьбы высыпал верхами и с кольями, не тут-то было:
баре  наши в  первой приход в  церковь и  повенчанье сделали:  здравствуйте,
значит, честь имеем вас поздравить.
     - Славно, старуха, рассказала! - воскликнул я.
     - Э!  -  воскликнула,  в свою очередь, Грачиха. - Ты разбери-ка еще эту
старуху, меня все баре любят, ей-богу.
     - Постой, погоди, - перебил я, - священник, значит, был уже подговорен?
     - Не знаю, чего не знаю, так не скажу, не знаю, - отвечала Грачиха.
     - Какое,  сударь,  подговорен, - начал Яков Иванов, как бы погруженный,
по-видимому,  в свои размышления,  но,  кажется, не пропустивший ни слова из
нашего разговора.  -  Знавши нашу госпожу,  -  продолжал он,  -  кто  бы  из
духовенства решился на  это,  -  просто силой  взяли.  Барин ихний,  Михайло
Максимыч, буян и самодур был известный.
     - Буян не буян, а вашей барыне, сколь ни обидчица она была, не уступал,
извините нас на том.  Тягаться тоже с ним за Полянские луга вздумала,  много
взяла!  Шалишь-мамонишь,  на  грех наводишь!  Ничего,  говорит,  ваша взяла,
только смотрите, чтобы после рыло не было в крови...
     - Кому-нибудь одному уж,  сударыня,  речь вести,  либо вам, либо мне, -
возразил с чувством собственного достоинства старик.
     - Перестань, Грачиха, - прикрикнул я, - рассказывай, Яков Иваныч.
     - Что,  сударь,  рассказывать,  -  продолжал он,  - не венчанье, а грех
только был.  Село Вознесенское, может быть, и вы изволите знать, так там это
происходило; вбежал этот барин Михайло Максимыч к священнику. Отец Александр
тогда был,  Крестовоздвиженской прозывался, священник из простых, непоучный,
а  жизни хорошей и смирной.  "Молебен,  батюшка,  говорит,  желаю отслужить,
выезжаю сейчас в Питербург,  так сделайте милость,  пожалуйте в божий храм".
Священник" никакого подозрения не имевши, идет и видит, что церковь отперта,
у клироса стоит какая-то дама,  платком сглуха закутанная, и Федор Гаврилыч.
Как только они вошли,  Федор Гаврилыч двери церковные на замок и ключ кладет
себе  в  карман,  а  Михайло Максимыч вынимает из  кармана пистолет и  прямо
говорит:  "Ну,  говорит,  отец Александр,  что вы желаете:  сто рублей денег
получить  али  вот  этого?  Вы,  говорит,  должны  сейчас  обвенчать  Федора
Гаврилыча на  Ольге  Николавне,  а  без  того  мы  вас  из  церкви живого не
выпустим".  Что  тут  священнику прикажете перед эким  страхом делать?  Стал
первоначально усовещивать -  ничего во  внимание не  берут,  только пуще еще
грозят.
     Тут  старый  слуга  приостановился,   покачал  несколько  раз  головой,
вздохнул и снова продолжал:
     - Отец Александр на другой же день приезжал после того к  нашей госпоже
и чуть не в ноги ей поклонился.  "Матушка,  говорит, Катерина Евграфовна, не
погубите,  вот что со мной случилось,  и сколь ни прискорбно вашему сердцу я
как  пастырь церкви,  прошу милости новобрачным:  бог  соединил,  человек не
разлучает,  молодые завтрашний день желают быть у  вас".  Генеральша наша на
это ему только и сказала:  "Вас,  говорит, отец Александр, я не виню, но как
поступить мне с моей внукой, я уж это сама знаю".
     - Что ж, молодые приезжали? - спросил я.
     Яков Иванов усмехнулся.
     - Как же-с,  -  отвечал он,  - приезжали, прямо явиться не смели, около
саду  все  колесили,  человека наперед  себя  прислали с  письмом  от  Ольги
Николавны,  но  только  ошиблись  немного  в  расчете.  Старушка даже  и  не
прочитала его,  а  приказала через меня сказать,  что как Ольга Николавна их
забыли,  так  и  они  им  той  же  монетой платят  хотя  конечно,  сердце их
родительское никогда не забывало.  Это,  может быть,  знает один только бог,
темные ночи да  я  их  доверенный слуга Ольге Николавне за то,  что они свою
бабушку за всю их любовь разогорчили и,  можно сказать,  убили,  не дал тоже
бог счастья в их семейной жизни.
     - Неправда, неправда, грех на душу, старичок, берешь коли так говоришь!
- воскликнула вдруг Грачиха.  -  Молодые господа начали жить,  как  голубь с
голубкой, кабы не бедность да не нужда!
     - А очень бедно они жили? - перебил я.
     - Еще  бы  не  бедно!  На  какие  капиталы  было  жить?  -  отвечала  с
озлобленным смехом Грачиха.  - Старушка, мать Федора Гаврилыча, вестимо, все
им отдала,  сама уж в  своей усадьбишке почесть что с  людишками в избе жила
спала и ела.  Именье небогатое было,  всего-на-все три оброшника, да и те по
миру ходили.  Больше все наш барин вспомоществования делал и  квартиру им  в
городе нанимал,  отоплял ее,  запасу домашнего,  что было, посылал зачастую.
Ольгу Николавну он больно уж любил и после часто говаривал:  "Я бы, говорит,
сам женился на Ольге Николавне,  да уж только бабушка ее мне противна, и она
полюбила другого". Барин наш простой ведь был и к нам, мужикам, милостивый -
только гулящий.
     - Жизнь  уж  самая  бедная  молодых  господ  была,  -  вмешалась  Алена
Игнатьевна.  -  Голубушка наша, Ольга Николавна, рукодельем своим даже стали
промышлять,  кружева изволили плести и  в  пяльцах вышивали и  продавали это
другим господам;  детей тоже изволили двойников родить на  первый год,  сами
обоих и кормили; как еще сил их хватило, на удивленье наше!
     - За чем пошла, то и нашла! - заметил Яков Иванов.
     - Мало ли,  любезный,  кто  за  чем ходит,  да  не  все то  находят!  -
возразила ему Грачиха,  разводя руками. - Федор Гаврилыч попервоначалу ни за
чем дурным не ходил, и все его старание было, чтобы хоть какую-нибудь службу
дали,  да уж только заранее струменты были все подведены. Барин наш все ведь
нам  рассказывал.  Думал было  также он,  чтобы исправником Федора Гаврилыча
сделать,  ну и дворянство обещать обещали, а как пришло дело к балтировке, и
не выбрали:  генеральши ихней испугались,  чтоб в противность ей не сделать!
Покойный Михайло Максимыч пытал  на  себе  волосы рвать  и  прямо дворянству
сказал:  "После того вы хуже мужиков,  коли этой, согрешила, грешная, старой
ведьмы испугались".  Каменного сердца человек госпожа ваша была,  хоть ты  и
хвалишь ее больно; губила ни за что ни про что молодых барь, а вы, прислуга,
в угоду ей, тоже против их эхидствовали, - заключила Грачиха и опять ушла из
избы.
     - И  пить-то  уж  не  мы  ли  его  заставили,  коли уж  вы  все на  нас
сворачиваете? - проговорил ей вслед Яков Иванов с обычным своим покачиванием
головы.
     - А он попивать начал? - спросил я.
     - До безобразия:  вместо того чтобы в бедности и недостатках поддержать
себя,  он первоначально в  карты ударился,  а  тут знакомство свел с  самыми
маленькими чиновниками:  пьянство да дебоширство пошло,  а  может,  и другое
прочее,  и генеральша наша, действительно, слышавши все это самое, призывает
меня,  и  прежде,  бывало,  с  ближайшими родственниками никогда не изволила
говорить об  Ольге Николавне,  имени даже  их  в  доме произносить запрещено
было, тут вдруг прямо мне говорят: "Яков Иванов! Наслышана я, что внучка моя
очень несчастлива в семейной жизни,  и я желаю,  чтобы она была разведена со
своим мужем".  -  "Слушаю,  говорю, ваше превосходительство, но только каким
манером вы  полагаете это  сделать?"  -  "Это уж  не  твое дело,  ты  должен
исполнять,  что тебе будет приказано". Я кланяюсь. "Поезжай, говорит, сейчас
в  город и проси ко мне приехать сегодня же городничего".  Я еду,  и так как
господин этот городничий почесть что нашей госпожой был определен, и угождал
ей во всем.  Сейчас приезжает,  и какой промеж их разговор был -  я не знаю,
потому что не был к тому допущен.
     - А тут и дело пошло? - сказал я.
     Яков Иванов несколько позамялся, впрочем продолжал:
     - Дело пошло такого рода,  что  так  как  Федор Гаврилыч стал любить уж
очень  компании,  был  он  на  одном мужском вечере,  кажется,  у  казначея,
разгулялись,  в  слободе тут девушки разные жили и песни пели хорошо,  а тем
временем капустница была,  капусту девушки и  молодые женщины рубят и  песни
поют.  Вся компания туда и  отправилась,  и  что уж  там было -  неизвестно,
только Федор  Гаврилыч очень  был  пьян,  другие господа разъехались,  а  он
остался у  хозяйки,  у  которой была молодая дочь.  Городничий в  то  время,
получа донесение,  что в  такой поздний час в  таком-то доме происходит шум,
приходит туда с  дозором и  находит,  что Федор Гаврилыч спят на  диване,  и
дочка хозяйская лежит с  ним,  обнявшись,  и  так  как  от  генеральши нашей
поступило по  этому предмету прошение,  то и  составлен был в  городническом
правлении протокол - дело с того и началось.
     В продолжение всего этого рассказа я глаз не спускал с старика,  и хоть
он ни в слове не проговорился, но по оттенкам в тонких чертах лица его очень
легко было догадаться,  что все это дело обдумывал и устроивал он,  вместе с
городничим.  Предугадывая,  что  и  на  дальнейшие мои  расспросы он  станет
хитрить и  лавировать в  ответах,  я  начал более вызывать на разговор Алену
Игнатьевну.
     - Что же Ольга Николавна? - спросил я, прямо обращаясь к ней.
     Алена  Игнатьевна по  обыкновению потупилась,  Яков  Иванов улыбнулся и
сказал жене:
     - Рассказывайте!
     - Ольга Николавна,  - начала Алена Игнатьевна, глядя на концы своих еще
красивых пальцев,  -  ничего не знали и не понимали, видев только, что Федор
Гаврилыч попивают,  дома не ночевали,  сидят под окном и плачут. На ту пору,
словно на  грех,  приходит мать  протопопица,  женщина добрая,  смирная и  к
господам  нашим   привязанная.   Видевши  Ольгу  Николавну  в   слезах,   по
неосторожности своей и  говорит:  "Матушка,  говорит,  Ольга Николавна,  что
такое у  вас с  супругом вышло?" -  "Что,  говорит,  такое у меня с супругом
вышло?  У  меня  никогда с  мужем выйти ничего не  может".  Скрывали тоже  и
стыдились, что бы там сердце их ни чувствовало, а протопопица эта и говорит:
"Матушка,  болтают,  аки бы от вас подано на супруга в  полицию прошение,  и
супруг ваш найден в  таком-то доме и с такой-то женщиной..." Голубушка Ольга
Николавна,   как  услыхали  это,   побледнели,   как  мертвая,  выслали  эту
протопопицу от себя, ударили себя в грудь. "Когда, говорит, так, так знать я
его не хочу. Сейчас, говорит, еду с детьми к бабеньке, кинусь ей в ноги, она
меня простит,  а с ним, с развратником, жить не желаю". Наняли ей кой-какого
извозчика,  и  в  простых санишках,  в  одном холодном на вате салопчике,  -
меховой уж был в  закладе,  -  на деточках тоже ничего теплого не было,  так
завернули их в  овчинные полушубочки,  да и  те едва выкланяла у  квартирной
хозяйки,  -  да так и  приезжает к нам в усадьбу,  входит прямо в лакейскую.
Старушка,  как услыхала их голос, сейчас встала с кресел и скорым этак шагом
пошли  им  навстречу,  и  такое,  сударь,  было  промеж  их  это  свидание и
раскаяние,  что,  может быть, только заклятые враги будут так встречаться на
страшном суде божием.  Ольга Николавна ничего уж и  говорить не могла,  пала
только к  бабеньке на грудь,  а старушка прижала их одной рукою к сердцу,  а
другой внучат ловят, мы все, горничная прислуга, как стояли тут, так ревом и
заревели.  "Бабенька,  -  говорит Ольга Николавна, - простите ли вы меня?" -
"Ничего, говорит, друг мой, ни против тебя, ни против детей твоих я не имею,
во  всех вас  течет моя кровь,  только об  злодее этом слышать не  могу".  -
"Бабушка, говорит, я сама об нем слышать не могу".
     Последние слова жены  старик сопровождал одобрительным киваньем головы;
на его мутных зрачках и покраснелых веках показались даже слезы.
     - И  надо,  сударь,  было  видеть,  -  почти воскликнул он  дребезжащим
голосом,  -  радость нашей  генеральши:  только  в  золото  не  одела  своих
правнуков. Призывают тут меня сейчас к себе и заставляют писать в Питербург,
чтобы самая лучшая мадам француженка была выслана; за Ольгой Николавной, как
самая  усердная рабыня,  стали  ходить.  Узнав,  что  они  ночи  не  изволят
почивать, в свою спальню их перевела, и, как только Ольга Николавна вздохнут
или  простонут,  на  босу ножку старушка вставали с  своей постели и  только
спрашивали:  "Что такое,  Оленька,  дружок мой, что такое с тобой?" Но ничем
этим,  видно,  перед  Ольгой Николавной не  могли они  заслужить,  никто им,
видно, не был милей Федора Гаврилыча.
     - Что ж она делала? - спросил я.
     - А  делала то,  что  через  неделю же  стала говорить и  поступать все
вопреки бабушке! - отвечал порывисто Яков Иванов. - Что бы те ни предприняли
и  ни сделали,  все им было неприятно;  что есть подарки,  так и за те не то
чтобы как следует поблагодарили,  а в руки даже взять не хотели хорошенько и
все кидком да швырком.
     - Не  от  грубости хоть  бы  это  делали  Ольга  Николавна,  -  скромно
возразила Алена Игнатьевна.
     - Отчего ж? - спросил я.
     Алена Игнатьевна опять уставила глаза на свои пальцы и отвечала:
     - Тосковать уж очень стали об Федоре Гаврилыче.  Сколь,  может быть, он
ни виноват был против их, но они, кажется, больше жизни своей его любили, ну
и Федор Гаврилыч тоже раз десять,  может,  приходили пешком к нашей усадьбе,
чтоб  только свиданье с  супругой своей  иметь.  Целые дни,  сидючи в  поле,
проплакивали,  так как приказание от старушки было,  чтоб их на красной двор
даже не допускать, не то что уж в комнаты. Ольга Николавна, все это слышавши
и  знавши тоже,  в какой они бедности проживают,  призовут,  бывало,  тайком
мужичков,   которые  побогатее:   "Милые  мои,   говорит,   дайте  мне  хоть
сколько-нибудь денег,  я вам после отдам".  Ну и мужички кто синенькую,  кто
рубль серебром,  четвертачок,  полтинничек дадут им по своему состоянию: они
сейчас их  пошлют Федору Гаврилычу,  но  те  тоже  не  принимали этих денег.
"Если,  говорит,  мое сокровище Оленьку у меня отняли, мне ничего не надо. Я
буду ходить по миру и под окном собирать милостыню".
     Яков  Иванов,  при  последних словах,  взглянул на  жену своими слепыми
глазами сердито и прямо обратился ко мне:
     - Про  деньги  генеральша  наша  ничего  бы  не  сказала,  напротив,  я
самолично возил Федору Гаврилычу двадцать пять тысяч в  своем кармане,  чтоб
только он али бы в Сибирь,  или хоть в иностранные земли уехал, но он и того
не  почувствовал.  Нашей госпожи было одно желание:  чтоб только он  не  был
мужем нашей барышни, так как он недостоин того.
     При последних словах Грачиха как из-под земли выросла и появилась.
     - Да кто может мужа-то с женой судить али разлучать? - начала она своим
резким тоном.  -  Что вы это говорите,  греховодники?  Где бог-то у  вас был
втепоры?  Барин наш,  как тогда из Питера приехал и услыхал, и только руками
всплеснул.  "Как!"  -  говорит,  и сейчас же за Федором Гаврилычем лошадей в
город.  "Федя!  Дурак!  Как  у  тебя жену отняли?"  Тот,  сердечный,  только
всплакал,  смирный ведь  барин был,  а  от  делов-то  ихних словно и  разуму
лишился.
     Яков Иванов вздохнул.
     - Доброму и  хорошему наставлял и  научал его  ваш  барин.  Дай ему бог
царство небесное, век его поминаем, - проговорил он.
     - Да  научил же,  на  вот  вам!  Из-под  носу  было  опять украли Ольгу
Николавну, - подхватила Грачиха.
     - Разбойники еще и не такие дела делают, и людей режут, - возразил Яков
Иванов.
     - Что такое разбойники? - спросил я.
     Старик с грустною улыбкою покачал головой.
     - И  рассказывать,  сударь,  -  начал он,  -  так  вы,  может быть,  не
поверите,  судя  по  нынешнему,  что  делалось в  прежние времена.  Нельзя и
старину за все похвалить: безурядицы много было: разбойник тогда по губернии
стал ходить по имени Иван Фаддеич, и разбойник сильнеющий; может быть, более
трехсот человек шайка  его  была,  словно  в  неприятельских землях разъезды
делал и грабил по Волге и другим судоходным рекам.  На больших дорогах тоже:
почесть что проезду не  стало,  и  не то чтоб одиночников из простого народа
обирал,  а ладил, нельзя ли экипаж шестериком, восьмериком, даже самые почты
остановить,  или к помещикам, которые побогатее, наедет с шайкой в усадьбу и
сейчас денег требует,  если господин не  дает или запирается,  просто делали
муки  адские:  зажгут  веники  и  горячими  этими  прутьями парят.  По  всем
деревням,  где бы ни захотел, прием ему был, как в своей вотчине. Начальство
тоже,  бог  его  знает,  подкуплено ли  было,  али боялось,  только года три
воинская команда не  могла его  изловить и  арест ему сделать.  Страх был на
всех  великий,  и  таким  делом  сидят господа наши  -  генеральша с  Ольгою
Николавною и своими внучатами - вечером, в своей малой гостиной, горят перед
ними две восковые свечи,  а  прочие комнаты почесть что не освещены,  окромя
нашей официантской и девичьих комнат. Вдруг слышим свист, гагайканье в поле.
Что такое?  И первоначально думали,  что пьяные мужики с базару едут. Однако
глядим,  в  окнах зарево,  выбежали на  крыльцо:  овины наши горят.  Все мы,
лакеи,  бросились,  конечно,  туда,  усадебный народ  тоже  бежит.  Господа,
слышавши шум,  изволят спрашивать:  "Что такое?  Что случилось?"  На  эти их
слова ружейный выстрел,  раз,  два,  рамы в  ихней самой гостиной затрещали,
зазвенели, вламываются в окна двое мужчин, в поддевках, с бородой и с усами.
Старушка наша,  по своему геройству, встают. "Кто вы такие?" - говорит. Один
из  этих мужчин отвечает ей:  "Я  Иван Фаддеич,  и  вы,  госпожа генеральша,
пожалуйте  вашу  внуку,   которую  вы  у  мужа  отняли".   Ну,  и  старушка,
поослабнувши,  конечно,  опустились в кресло и только вскрикнула: "Люди, где
вы?"  А  Ольга Николавна,  прижавшись тем  временем с  детьми за  бабенькины
плечи,  видят, что у одного из мужчин борода и усы спали, - глядь, это Федор
Гаврилыч.  Как вскрикнула:  "Ах!",  да так и пала замертво. Невзирая на это,
Федор Гаврилыч хватают их на свои руки,  а другой мужчина,  - вернулись было
две горничные девицы и лакей,  -