ольствии,
угощенье я им даю отличное: чай, сладкие закуски разные, ужин идет из лучшей
ресторации.  Мадера,  портвейн, красненькое, чего угодно, все есть. Тетенька
выпила  сильно,  так  что  едва  на  стуле  сидит;  Палагея  Ивановна отпила
стаканчика два легонького винца и начала со мной поговаривать,  -  и даже по
моей просьбе послала к  себе извозчика за  гитарой,  сыграла и  спела мне по
крайней мере песен двадцать. Слушаю я ее разиня рот, точно соловья какого, и
то очень еще мне нравится в ней,  что держит себя она благородно. Шутки мои,
например,  принимает от  меня,  а  сама ничего не говорит и  только тупится.
После  этого нашего вечера они  на  другой день  переезжать:  имущество свое
свезли в один раз на ломовом извозчике,  да сами приехали на подрессорках, и
все тут.  Начинаем потом жить,  я их посещаю,  как следствует.  Содержанье -
чай,  сахар,  запас к  столу -  все  идет от  меня.  Старушонка торговка все
продолжает мной руководствовать и  такое мне  понятие дает,  что  они желают
мной одолжиться временно,  и  что  вскорости сами получат большие деньги,  и
что,  если я ее -  старуху -  отведу от нашего дела, так все сразу кончится.
Даже по сей день,  сударь,  я самому себе удивляюсь: кажись, этакими пустыми
словами,  как рассуждать со стороны,  так малого ребенка провести нельзя,  а
тут всему веру давал. Денег у меня в ту пору было много: тысячи три серебром
в кармане, да в получке с лишком тысяча, - кути - валяй, - словно им и конца
не будет.  Хожу я  к ним,  моим соседкам,  два раза в день и без подарков не
являюсь:  то материи принесешь на платье, то платочек, то мантильку целковых
в  двадцать,  а  вечерком мадеркой да ромком забавляешься.  Палагея Ивановна
тоже привыкает потягивать: первую начнет, как будто бы поневоле, вторую тоже
робко,  и сейчас же возьмет гитару и запоет. Чудное дело, сударь: по сю пору
все  ее  песни  у  меня  в  памяти.  Ничем,  кажись,  другим она  столько не
понравилася,  как своим пеньем!  Словно за сердце хватала, как она пела, - и
сама в такое чувство приходила,  что я и не привидывал. Ни на кого из нас не
смотрит,  а слезы так градом и сыплют. Как напоется досыта, - вдруг сама без
всякого приглашенья полный стакан выпьет;  но  особеннее всего мне  то  было
удивительно,  как она этак выпьет, сейчас же у ней на тетку злость нападает.
Та,  сам вижу,  угождает ей сильно, а она все фыркает. Проводя таким манером
все мое время,  о  делах не думаю,  к хмельному получил пристрастие большое.
Встанешь поутру,  и вместо того чтобы, как прежде бывало, чаю напиться, - не
могу,  моторит:  с самим собой тоска,  раздумье о том, о другом - но все еще
ничего, живем, и вдруг мне, сударь, через ту же прежнюю старушонку передают,
что  Палагее Ивановне экипаж  свой  завести желается.  Надобно сказать,  что
желанье это  у  меня у  самого было и  прежде того;  но  когда мне  что  еще
подсказали,  -  охота припала сильнее прежнего. Мы хоть и не купцы, а насчет
выезду  не  только в  Питере,  а  даже  по  здешним местам,  большие щеголи.
Приобрел я  серого рысака,  заплатил за  него триста на  серебро,  и  то  по
случаю;  санки  -  тоже  полтораста,  сбруя накладного серебра.  Сядем мы  с
Палагеей   Ивановной,   медвежьей  полостью  перекинемся.   Салоп   на   ней
бесподобный,  шляпка от французинки;  я тоже в дорогой лисице,  и делаем мы,
сударь, таким манером прогулку, что твои купцы первой гильдии, а между тем в
кармане -  становится больно тонко.  Выпал было для меня сподручный в  казне
подряд,  надобно было  взять  беспременно,  а  в  залог  представить нечего.
Толкнулся было к другим,  третьим подрядчикам насчет обеспечения,  -  но те,
видючи,  как я шибко начал жить,  поприостереглись -  не дали. Стало меня за
виски забирать:  сам понимаю,  что делаю глупо, и пересилил бы, кажись, себя
на тех же порах, кабы на свете этого окаянного вина не было. Вот в эдаких-то
случаях,  как  мой,  оно  подлейшая штука для  нашего брата мужика,  по  тем
причинам, что больно делает человека беззаботным; пьешь больше для куражу, а
как  проспишься,  так  хуже  прежнего.  Рожу  у  меня  раздуло,  руки начали
трястись,  хороших людей стало мне совестно, о деревне подумать страшно, - а
прежнего все  не  оставляю.  С  Палагеей Ивановной тоже  нехорошее творится:
худеет и  кашляет день ото дня больше,  пищи никакой не имеет,  а без мадеры
уже  и  жить  не  может.  Кутим мы  таким манером ровно год.  Артель свою  я
нарушил,  из  капитала осталась самая малость.  Подарков делать не  на  что;
прием,  замечаю,  начинают мне делать другой,  -  ко всему этому начал к ним
ходить  какой-то   будто  бы  двоюродный  братец,   чиновник.   Мне  это  не
понравилось;   стал  я  спрашивать,  как  и  что  такое  за  гость?  Сначала
отшучивались,  а тут в серьезное говорят:  "Не попрекайте, говорят, нас этим
человеком,  он у  нас из всей нашей родни остался один и  теперь хлопочет по
нашим делам".  Этими словами,  однако,  они  меня не  успокоили,  стала меня
ревность мучить;  молчу покуда,  а  на сердце досада непомерная,  и  выжидаю
только случая;  наконец,  выходит между нами такое дело.  Встаю я раз утром,
вдруг подают мне записку оттедова.  Пишет тетка, что так и так, им, по ихним
делам,  нужно триста целковых,  и просит,  чтобы не отказал в ихней нужде, а
что  после они заплатят.  И  какая,  батюшка,  бывает с  человеком глупость!
Сколько я  ни был досаден на них,  все понимаючи очень хорошо и  бымши сам в
самых расстроенных обстоятельствах, вдруг мне стыдно сделалось, что денег не
имею. Думаю, хоть умру, да добуду, по крайней мере после покуражусь, сколько
душе угодно.  Сказамши посланной, что к вечеру доставлю, пошел по всем своим
прежним приятелям занимать;  заверяю их, что будто бы на дело хорошее беру и
что завтра же  по долгам должен получить две тысячи,  но всеми этими словами
тешил только сам  себя;  все мы,  подрядчики,  друг друга знаем по  пальцам.
Прошлялся я  целое утро,  думал,  доверия никто не сделал.  Задумал я  тогда
другу увертку: пришло мне в голову в картах счастья попробовать. Есть там, в
железном ряду,  купец -  картежник записной,  мне  немного человек знакомый.
Захожу я будто бы случайно к нему в лавку, слово за слово, и, наконец, прямо
говорю:  "Нельзя ли,  говорю,  у вас вечерком в карты поиграть?" Делов моих,
надо полагать,  он не знал хорошо,  потому что тотчас же делает приглашенье.
Разменял свои пятьдесят целковеньких,  что  было в  кармане,  на  мелкие,  и
отправился.  Между нами,  мужиками и  купечеством по-простее,  идет игра под
названием: в горку; игра, так сказать, нехитрая, но презадорливая, главная в
ней  пружина выжидать хорошей карты  -  она  тебе  одним  коном  воротит все
убытки.  Прежде,  когда я был при деньгах, всегда так и делал и всегда почти
был в  барышах,  но по теперешним обстоятельствам вышло не то.  Сдали карты,
взял я  их в  руки,  руки дрожат.  Пришла ко мне какая-то шушера.  Подрушный
товарищ  пошел  целковым,  я  помирил этот  целковый,  да  два  под  другого
товарища, тот тоже, и выставил уж пять, так у нас и пошла круговая. Накидали
мы  в  кон целковых до пятидесяти,  я  не отступаюсь,  все хочется на пустую
сбить,  -  не тут-то было!  Проставил я целковых двадцать, а взял подрушный,
потому что имел на руках сильный хлюст{238}.  Идет у  нас игра потом дальше.
Мне счастья нет: выпиваю я с досады графина два водки, - и хмель не берет...
Просадивши все  свои пятьдесят целковеньких,  стал я  хозяина упрашивать еще
играть на рысака с упряжкой.  "Поставьте, говорю, во что хотите, только игры
не останавливайте".  Убедил я их,  начали:  опять же мне досталось по бокам.
Покончивши лошадку со всеми экипажами,  за одежу принялся и к утру остался в
одной только поддевке,  так  что  хозяина жалость взяла.  Платья не  хотел и
брать:   после,   говорит,  как-нибудь  сосчитаемся,  но  я  не  согласился,
предоставил им все дочиста.  Прихожу домой, почти что так, полуумный: первый
человек встречает меня прежняя старушонка с  новой запиской.  Пишет мне  эта
тетка разные выговоры,  или просто,  так сказать, называет прямо подлецом, и
что,  если-де я так желаю себя вести,  так она и принимать меня не станет, и
что Палагея Ивановна от горести даже больна очень сделалась.  Злости и тоски
было у  меня и  без того много на сердце.  Выгнал я  эту старушонку в шею от
себя и сам пошел к ним.  Встречает меня тетка,  и говорю я ей,  как понимать
вашу записку?
     - А так и понимайте...  Вы теперь,  как мы это видим и слышим,  идете в
разоренье,  на всех словах ваших нас обманули: сказали вы нам, что вы купец,
человек вдовый,  а  в  самом деле вы не что иное,  как серый мужик и человек
женатый, - и потому, извините, знакомство ваше нам зазорно.
     Так  мне  сделалось от  этих ее  слов горько и  стыдно,  что я  чуть не
всплакал.
     - Ну,  -  говорю,  -  Наталья Абросимовна,  не  вам бы мне это поученье
делать!..  Конечно,  много я  виноват перед богом,  перед моим  господином и
перед семейством,  но не перед Палагеей Ивановной.  Про вас я молчу,  вы тут
дело стороннее,  - бог знает, как и вмешались тут; а если вы попускаете, что
я вас некоторыми моими словами обманул,  так уж это - извините - вы говорите
пустые слова.  Вы живете на одном со мной дворе:  здесь вам малый, мальчишка
скажет,  кто я  и  что я  такое;  но вы до сего дня слова со мной об этом не
говорили,   а  если  я  теперь  в  такое  расстройство  пришел,  так  только
единственно для  вашего удовольствия.  Капитал у  меня был прежде настоящий,
как следует подрядчику.  В  эти полтора года я  рюмки вина не  выпил,  куска
хлеба без вас не  съел,  на себя сапогов новых не сделал,  -  так где же мои
деньги,  как не в ваших сундуках?..  Поступать вам со мной так стыдно!..  По
несчастному моему положению,  поддержать бы меня следовало, а не то что, как
паршивую собаку, отгонять от себя!..
     - Сделайте милость, у нас ничего вашего нет, - отвечает она мне.
     - Как, - говорю, - сударыня, нет?.. Да эта самая фатера - и та моя.
     - Про фатеру, - говорит, - не беспокойтесь, мы завтра же очистим ее.
     - Нет-с,  -  говорю,  -  позвольте,  я вас не спущу. Надобно еще прежде
маленькой расчетец сделать,  - и не с вами: вас я и знать не хочу, хоть вы и
ставите себя очень высоко, а собственно - с Палагеей Ивановной.
     - Палагея Ивановна,  -  говорит,  -  никакого с  вами расчета делать не
будет,   а   стращать  вы   нас  не   можете,   мы   вас  не   боимся.   Наш
чиновник-родственник хорошо  знаком с  частным приставом.  Если  вы  станете
много грубиянить, так вас за нас в острог посадят.
     - В  острог меня посадить не  за что.  Ваш чиновник и  частный пристав,
может быть,  люди и хорошие и сильные,  но и я тоже в обиду не дамся:  найду
начальство и выше, представлю дело, как оно есть, - они нас рассудят лучше.
     После этих моих слов начала тетка,  без всякого зазренья,  браниться, я
тоже не уступаю...  Чем бы между нами кончилось -  не ведаю...  Только вдруг
выходит сама Палагея Ивановна, худая этакая, слабая.
     - Какой, - говорит она мне, - угодно вам со мной счет иметь?
     - А такой,  -  говорю, - что тетенька обнесла меня на письме и словами,
но для меня все это самое ничего не значит,  и  я хочу только знать,  как вы
меня понимаете.
     - Я,  -  говорит,  - тоже вам скажу, чтобы вы оставили меня в покое. Я,
говорит,  и напредь сего все делала через силу, а теперь имею другого жениха
и пойду за него замуж.
     - Это,  -  говорю,  - сударыня, дело доброе, но чем же я-то виноват? За
что мне-то пришлось для вас приданое давать?
     - Не корите меня вашим добром,  -  сказала она мне на это,  -  я ничего
вашего за собой не оставлю,  - и тотчас же подскочила к шкафу, отмахнула его
и начала выкидывать все платья.
     Как тетка ни  отговаривала,  -  не  слушает,  из лица побледнела,  губы
дрожат,  на глазах слезы, начал кашель ее бить, и вдруг, сударь, - я этакого
страха и не ожидал, - вдруг кровь горлом пошла. Стало мне ее жаль непомерно,
забыл я всю свою досаду!..
     - Не горячитесь,  -  говорю,  -  Палагея Ивановна, ничего я из этого не
возьму,  по пословице: дарят, так не корят... Сказал я вам не по злобе, а от
своего собственного горя.  Прощайте,  говорю,  не  поминайте меня  лихом,  а
добром, может быть, и не за что.
     - Ну, Клементий Матвеич, - отвечает она мне, - бог нас рассудит, кто из
нас против кого виноватее:  вы много на меня денег протратили, а я из-за вас
здоровье потеряла.
     - Тем наше свиданье и кончилось.  Как пришел я в свою фатеру, ничего не
помню, и тут же слег, - сразу весь пожелтел, точно шафраном всего выкрасили.
Стащили меня в  больницу,  провалялся я  там два месяца,  и  когда на третий
выписался: ни крова, ни пищи, ни денег, ничего нет. Иду я к дяде, с которого
вся и история началась.  Принял он меня, дай ему бог здоровья, невзираючи на
все мое убожество,  ласково.  Рассказал я  ему все мои похожденья.  "Ничего,
говорит,  Клементий:  со мной в молодых годах было то же самое,  два раза из
Питера в одной рубахе сходил. Совет мой тебе такой: иди ты теперь в деревню,
там ты поочувствуешься". - "Нет, говорю, дядя, ни за какие тысячи не пойду в
деревню в  этаком  безобразии;  помоги  ты  мне  здесь,  дай  ты  мне  здесь
пооправиться". Как меня старик ни отклонял, я стою в одном; он видит, делать
нечего:  принял меня к себе,  жалованья положил пятнадцать целковых в месяц,
только никуда не отпускал и с артелью работать заставил. Проку выходит мало:
руки на  дело не  поднимаются,  почесть половина работников к  нему от  меня
отошло,  прежде под началом были,  а тут стали подтрунивать; я же был всегда
большой гордец.  Для меня это показалось пуще вострого ножа.  Сказамши,  что
будто бы думаю в деревню сойти,  отошел; жалованье, какое пришлось, пропил и
поступил к мяснику, говядину таскать на лотке, дело непривычное: первый день
проторговал целый рубль, на другой день поостерегся, так ничего не продал, -
и  затем,  сударь,  начались мои  разные похожденья:  был я  дворником,  был
водовозом.  Отрада была  только в  том,  что,  как  появится в  кармане хоть
гривенник, сейчас его в кабак. Дня по два совсем не емши был, одежа - словно
рубище,  сапоги -  только одно звание...  Стыдно признаться, а грех потаить:
бывали такие случаи, что Христа ради просил.
     - А Палагеи Ивановны ты больше уж не видал?
     - Встретил раз:  едет с каким-то хватом, еще худее стала, точно мертвая
сидит; не на счастье мы, видно, друг с другом сходилися.
     - Ну,  а здесь как?  Будто уж здесь и смирно живешь? Мне кажется, что у
вас с Марьей - десятским-то - кое-что идет, - заметил я.
     Клементий улыбнулся и слегка покраснел.
     - Вы  уж много видите,  чего бы и  не надобно,  -  только нет,  сударь,
напраслину взводите;  будет,  что и на словах пошучу. Прежняя дурь из головы
выскочила:  сердце болит каждую минуту, видючи себя в таком положении, после
того, чем был я прежде.
     - Как же в деревню попал?
     - Почти что насильно.  Пачпорт у меня вышел, из деревни не шлют; я было
к  одному господину,  которому от нашего помещика приказанье было,  -  так и
так,  говорю,  нельзя ли мне выдать билет.  - "А вот, говорит, погоди я тебе
выдам,  - я уж давно до тебя, голубчика, добираюсь". Задержал он меня у себя
на фатере, приискал попутчика из здешних мест, человека этакого аккуратного,
крутого, сдал ему меня под расписку, - тот и свез, только что не на привязи.
До сих пор,  батюшка, я этого господина поминаю добром. Не распорядись он со
мной таким делом, может быть, погиб бы совсем. Предоставил меня мой извозчик
прямо в  нашу усадьбу...  И  стыдно-то и  страшно.  Чуть не умер в это утро,
ожидаючи,  когда в горницу позовут,  -  наконец,  требуют: посмотрел на меня
барин.  Я  весь дрожу,  слезы у меня в три ручья так и текут по щекам.  "Ну,
братец,  -  говорит он мне,  -  много мне об тебе дурного говорили,  но я не
верил,  а  теперь вижу,  что правда.  Наказывать мне тебя стыдно,  хоть ты и
стоишь того,  а  скажу тебе только одно,  что чужой стороны тебе в  глаза не
видать.  Коли не умел там обстоятельно жить,  так ходи за косулей и справляй
заделье".  Так-то теперь я здесь и живу.  В Питер хочется,  а попроситься не
смею;  а если бы, кажись, попал туда, и хоть бы какая маленькая линия вышла,
так бы в полгода раздышался лучше прежнего.
     Клементий утомился и замолчал.  Я несколько времени смотрел внимательно
на  его  выразительное лицо.  Это  был  не  кулак-мужик,  который  все  свои
стремления  ограничивает  тем,   чтобы  всевозможными  чистыми  и  нечистыми
средствами набивать себе копейку.  Его душе,  как мы  видели,  были доступны
нежные и почти тонкие ощущения. Даже в самом разуме его было что-то широкое,
размашистое,  а в этом мудром опознании своих проступков сколько высказалось
у  него здравого смысла,  который не  дал ему пасть окончательно и  который,
вероятно, поддержит его и на дальнейшее время.


                                    III

     Как Клементий говорил,  так и случилось.  Не более как через три года я
встретил его в одном трактире.  Он сидел в волчьей шубе,  с золотым перстнем
на пальце, в ботфортоподобных сапогах, с двумя другими, тоже, надо полагать,
подрядчиками,  и  что-то им толковал;  они его слушали с  большим вниманием,
хотя и  были гораздо старше его.  Я  подошел к  ним.  Клементий меня узнал и
просил напиться с  ним чаю.  Я  сел.  Он держал себя далеко гордее прежнего,
говорил меньше,  как-то  истово и  совершенно уж купеческим тоном.  Потом он
звал меня убедительно зайти к нему на квартиру,  -  и я был. Жил он со всеми
признаками довольства,  хотя и не совсем опрятно. Для меня он приготовил ту,
неведомо по чьему вкусу составленную закуску,  на которую, вероятно, попадал
и читатель в купеческих домах, то есть в одно время было поставлено на стол:
водка,  вино, икра, пряники, какие-то маленькие конфетки, огурцы, жаренный в
постном масле лещ, колбаса, орехи, - и всего этого я, по неотступной просьбе
хозяина,  должен был отведать.  О себе Клементий мне рассказал, что года два
тому назад барин отпустил его в Питер опять и что,  мало того, взял под свой
залог его подряд и сдал ему,  и что он с этого времени, по милости божией, и
пошел опять в  гору,  и  теперь имеет тысяч до десяти чистого капитала,  что
блажи теперь у  него никакой нет,  в деревню съездит каждую зиму,  хмельного
ничего в  рот не  берет,  потому что от  хмельного мужику все нехорошее и  в
голову приходит.  Парнишку отдал в  ученье к  одному приятелю,  по  тому  же
малярному мастерству, по тем причинам, что если учить его при своей артели и
на своих глазах, так либо перебалуешь, либо заколотишь... и тому подобное.
     Порадовавшись успеху питерщика, я вместе с тем в лице его порадовался и
вообще за русского человека.


                                 ПРИМЕЧАНИЯ

                        ОЧЕРКИ ИЗ КРЕСТЬЯНСКОГО БЫТА

     3 ноября 1856 г. вышла в свет книга Писемского "Очерки из крестьянского
быта",  объединившая три рассказа: "Питерщик", "Леший" и "Плотничья артель".
Появление  этого   сборника  обострило  борьбу  в   русской  критике  вокруг
произведений Писемского на крестьянские темы.  Передовые писатели к  критики
высоко  ценили  народные рассказы Писемского и  ставили  их  в  один  ряд  с
"Записками охотника" Тургенева.  "Подобные рассказы особенно удаются автору,
и после мастерских очерков гг. Даля, Тургенева и Григоровича народные очерки
г. Писемского, конечно, лучшие в русской литературе"*.
     ______________
     * Н.А.Некрасов. Полное собрание сочинений, т. IX, М., 1950, стр. 314.

     Либеральная критика  объявила  автора  "Очерков из  крестьянского быта"
представителем чистого искусства.  Наиболее полно эта тенденция проявилась в
рецензии С.С.Дудышкина ("Отечественные записки",  1856,  No 12) и в обширной
статье А.В.Дружинина ("Библиотека для чтения",  1857, No 1). Дружинин назвал
Писемского   "новейшим   представителем   школы   чи